На пороге нового «Брестского мира»

К годовщине самых неприятных переговоров о мире (декабрь 17-го — март 18-го года)

В советском школьном курсе истории существовала довольно муторная глава под названием «Брестский мир». Не потому муторная, что требовалось от нас запоминать какие-то сложные для мнемоники скучные подробности. А потому что изучение ее обычно сопровождалось выламывающимся из повседневной рутины дидактическим напором учителей, вызывающим, как правило, обратный эффект.

Вот спрашивается, зачем они по десятому разу и так настойчиво повторяли, что Ленин был прав, что настаивал на заключении этого «позорного» и «похабного» мира? Какое нам до этого было дело сегодня и неужели кто-то сомневался в его правоте? Ведь он выигрывал время, чтобы перегруппироваться, правильно? Зачем по десятому разу они настойчиво повторяли слова «позорный» и «похабный» — значит, были какие-то в этом все-таки позор и похабство?

А надо заметить, что заучивание темы шло уже во времена победившего социализма и окончательной идеологической ясности. Непогрешимый Ленин давно был канонизирован и неподвижно лежал в стеклянном ларце. Школьники не собирались вступать с преподами в споры, даже если по вечерам слушали «Голос Америки» сквозь глушилки. Ибо все уже знали, что спорить — себе дороже, а надо думать о поступлении в институты. (Все, кто, как и я, учился в спецшколе, давно себе выбрали институты.) И тем не менее, учителя снова и снова возвращались к Брестскому миру и, что-то мучительно преодолевая в себе, доказывали, доказывали, распинались… В конце концов добившись того, что мы засомневались и пришлось перелопатить кучу книг не по программе, чтобы выяснить, в чем же там все-таки была интрига.

А интрига, как оказалось, заключалась в том, что аргументация у гениального товарища Ленина была, мягко говоря, не слишком убедительной. По слухам, «германский шпион», он настаивал на капитуляции перед Германией, когда Германия уже практически потеряла в войне все свои ресурсы и сама готовилась капитулировать перед западной коалицией. В ЦК он — пламенный вождь планеты, да и всей солнечной системы, судя по газете «Правда» — был в меньшинстве, что было даже страшно представить себе, видя все эти портреты на улицах и бюст с букетом на постаменте в конце школьного коридора.

Постепенно выяснилось и другое. Ленинская гвардия, презрев ленинский авторитет, собиралась таки, не послушавшись вождя, сражаться и нести на штыках революцию в западные страны. Из-за спины Ленина, таким образом, поднимались более решительные и более физически крепкие говорливые вожди, готовые сменить проштрафившегося лидера. И это, заметьте, притом что объективно (по крайней мере, на этом этапе) они действовали в интересах западной коалиции. Вчерашней Антанты, к которой в 17-м году присоединились и США, после того как немцы так несчастливо для себя уничтожили британскую пассажирскую «Лузитанию», на которой плыли до 200 граждан Америки.

Парадокс исторического момента заключался в том, что из западной коалиции Россию мгновенно вычеркивал октябрьский переворот, однако сейчас появилась возможность ее вновь ввести в игру.

Все эти варианты, очевидно, проносились в воспаленном мозгу главного демиурга. Что больше всего его беспокоило? Что в конце концов вывалится из шкафа «шпионский скелет»? Есть версия, что главное его опасение заключалось в неизбежной затем смене петербургской власти. Действительно, если немцы продолжат наступление, они могут занять Петербург и сделать там то же, что на Украине. То есть поставят своего человека. При этом Германия может и потерпит поражение в конце от западной коалиции, но правительство в Петербурге все же останется после этого буржуазным и евроориентированным, небольшевистским. Если же наступление организуют коммунистические радикалы, — размышлял далее вождь, — то они тоже не будут иметь иного выбора, кроме как искать поддержки «империалистического блока» — вчерашней Антанты, и превратятся таким образом в пособников Англии, Франции и США. А это опять правительство без «нас».

В результате, решение Ленина было сведено «к позорной капитуляции», которую, однако, некоторое время саботировали работавшие на него переговорщики.

Как это произошло? О-о, они вели себя так, как будто это не Петербург под угрозой падения, а Берлин. Чем шокировали немецкую сторону, приехавшую в Брест-Литовск в самом благожелательном настроении, рассчитывая на быстрый успех.

Потом, как рассказывали очевидцы, они невольно составляли разительный контраст подтянутым переговорщикам из Четверного союза. Если те собирались во фраках и при орденах, вежливые, как гимназические учителя риторики, то вторые выглядели, ну, как нынешние переговорщики из Луганска.

Большевики были одеты кто во что горазд, разваливались на стульях, непрестанно курили трубки и произносили длинные путаные речи, перемежающиеся метафизическими рассуждениями о морали в политике. Ничего подписывать они явно не собирались.

Трудно сказать, что на самом деле происходило в головах людей «нового мира». Быть может, они действительно воображали сверкающие красные конницы, рвущиеся на Запад и повергающие в прах тамошние столицы, а может, все затмевали образы карьерного роста в Москве, который должен наступить тогда, когда голубей в пиджачных тройках, вроде Ленина, заклюют ястребы в шинелях и кожанках, вроде Троцкого. Но первые раунды, к удовлетворению российской стороны, сорвались, и немцы… двинулись вперед.

Хотя и полноценным наступлением это назвать было трудно.

Мечты — о мировом Интернационале? — мечтами, но российский фронт к тому времени уже окончательно дезорганизовался. Немцы просто массово грузились на поезда и проезжали до следующей станции, где, не встречая сопротивления, занимали следующий город. И скоро, таким образом, намеревались доехать до Питера.

Вот тут-то Ленин и продавил свою «мирную» позицию. Хотя сначала ему, конечно, пришлось объявить «Отечество в опасности» с принудительной мобилизацией под угрозой расстрела. Собственно, это и задало расстрельный стиль новой власти. Однако потом, после расстрелов, уже без всякого обсуждения и даже чтения документа, несмотря на разночтения и ошибки в разных экземплярах документа, состоялась ратификация «похабного» мира IV Съездом Советов. Как известно, это произошло 15 марта. Германии до своей капитуляции («агрессор» еще успеет предложить Ленину помощь в подавлении левоэсеровского мятежа) перед западной коалицией оставалось ровно полгода.

Урок Брестского мира важен для нас прежде всего тем (это не проходили в советской школе и вряд ли пройдут в школе сегодняшней), что он наглядно предъявляет нам модель кремлевской власти эпохи большевистского модерна. Главное для нее — сама власть, незамутненная, как кристалл, и понимаемая как власть взобравшихся на председательский престол несменяемых вождей. Ради того, чтобы там задержаться (а в контрварианте — причислиться к ареопагу председателей), они готовы были и на похабный мир, и на столь же похабную войну. Достижение каких-либо стратегических страновых превосходств имело вторичное значение.

Нет, о них, конечно же, «много думали». Как «много думают» сегодня о так называемой Миссии России — то ли красной, то ли имперской, уже непонятно. Как много думают о тысячелетней или «многотысячелетней» русской истории. Об извечном противостоянии Востока и Запада, однополярного и многополярного мира. Однако коллективный котел карьеристов суммой нервических телодвижений, сознательных интриг и штатных «подвигов» создает на выходе весьма сюрреалистическую картину паранойи, далекую от изначально декларированной Кремлем политической умеренности.

Я пишу об этом накануне столь же важных для России мирных переговоров в Минске, могущих остановить бойню на юго-востоке Украины, втянувшую Россию в самоубийственный конфликт с Западом, в широкомасштабное уничтожение собственной экономики. Проблема, однако, заключается в том, что мир, за которым последует подведение итогов и суд потомков, пугает путинский политический класс не меньше, чем самоубийство страны из-за войны.

Из двух самоубийств — себя или страны — они, безусловно, выберут одно.