Философ-наблюдатель маркиз де Кюстин и грамматист Николай Греч

I travelled among unknown men
In lands beyond the sea [1].
W. Wordsworth

В один из первых дней июля 1839 года на борт пироскафа «Николай I», стоявшего в Травемюнде — морском порте Любека, поднялся импозантный, изящно одетый человек, сопровождаемый слугой-итальянцем. То был маркиз Астольф де Кюстин, 49-летний французский писатель, хорошо известный в парижских литературных салонах: он направлялся в Россию с целью написать о ней книгу.

Утонченный аристократ, легитимист и ультрамонтан, профессиональный путешественник, «читавший», по его собственным словам, страны так, как другие читают книги, Кюстин приобрел литературную славу, о которой всегда мечтал, благодаря своему сочинению «Россия в 1839 году». Среди сотен описаний России, оставленных посетившими ее иностранцами, от записок Олеария и Герберштерна до путевых очерков Уэллса и многочисленных и столь похожих один на другой бестселлеров американских корреспондентов в Москве наших дней, книга Кюстина до сих пор является на Западе, быть может, произведением наиболее авторитетным и влиятельным.

Астольф де Кюстин родился в 1790 году. Его дед, граф Филипп де Кюстин, командовавший одной из армий революционной Франции, был обвинен в том, что «окружил себя офицерами-аристократами и никогда не принимал за своим столом истинных республиканцев» [2], и гильотинирован в 1793 году. Отец Астольфа, Франсуа де Кюстин, смело выступил в защиту генерала Кюстина и также погиб на гильотине. Мать Астольфа, красивая и чувственная Дельфина, была в свою очередь арестована. В тюрьме Карм (Carmes) одним из ее товарищей по заключению был генерал Богарнэ, первый муж будущей императрицы Жозефины. Когда его повели на эшафот, он, проходя в последний раз по тюремному коридору мимо камеры Дельфины, передал ей принадлежавший ему арабский талисман. Спустя полвека, присутствуя в дворцовой церкви в Петербурге на свадьбе герцога Лехтенбергского (сына генерала Богарнэ) и дочери русского императора, Кюстин, всегда носивший этот амулет на груди, вспомнит об этом эпизоде [3].

Дом Кюстинов на улице Лиль был опечатан якобинскими властями. Верная служанка поместила двухлетнего ребенка на кухне — то была единственная часть дома, остававшаяся неопечатанной. Дельфина, чудом избежавшая участи мужа, была освобождена через несколько месяцев после переворота 9 термидора и сумела добиться от Директории возвращения родового имущества. Тогда же она занялась поисками нового мужа, «старого и богатого», как она писала своей матери [4]. Очаровательная вдова замуж во второй раз так и не вышла; тем не менее, она всегда была окружена блестящими поклонниками и приобрела видное положение во французском обществе. Мадам де Сталь питала к ней большое уважение и сделала ее имя заглавием своего знаменитого романа «Дельфина», который был опубликован в 1802 году. Особенно близка была Дельфина де Кюстин к Шатобриану — в это время она стала его возлюбленной. Таким образом, Астольф вырос, так сказать, в тени Шатобриана.

Свое детство и юношество Астольф провел под трепетным надзором эмоциональной и любвеобильной матери, бдевшей над своим единственным сыном и руководившей всеми его поступками. Характер воспитания, полученного Кюстином, как и страшные переживания раннего детства, наложили свою печать на его личность.

Честолюбивый, болезненный и красивый молодой человек, Кюстин, после неудачных попыток обрести успех на военной службе и на дипломатическом поприще, решил посвятить себя литературе. В начале 20-х годов он женился — брак был устроен при посредничестве Дельфины, — и в 1822 году у него родился сын. Однако семейное счастье Кюстина продолжалось недолго. 7 января 1823 года произошло зловещее событие, ставшее для маркиза предвестием целого ряда трагических утрат, в результате которых он лишился всех близких ему людей. Старый аббат, бывший когда-то гувернером дяди Кюстина и с тех пор живший в семье по сути дела на правах ее члена, проклял ее на смертном одре (по словам Кюстина, он сошел с ума). Ровно через шесть месяцев после этого в страшных мучениях умерла молодая жена Кюстина. Тем временем лишилась рассудка кормилица его сына, соблазненная одним из слуг. Ровно через год после того, как на род Кюстинов было наложено проклятие, смерть настигла мадам де Булле — одного из самых близких семье людей.

В это страшное время в Кюстине как будто что-то переломилось. Он не в силах был более противиться противоестественным влечениям, с юности мучившим его и долгое время тщательно им скрываемым и подавляемым. В ночь на 28 октября 1824 года молодой маркиз был найден лежащим без сознания на дороге, ведущей из Версаля в Сен-Дени. Его полуобнаженное тело было покрыто следами побоев, пальцы руки были сломаны, кольцо украдено. Нападение было совершено группой солдат, один из которых заявил, что Кюстин якобы попытался назначить ему свидание.

Так ли это было на самом деле или нет, неизвестно, однако у парижского света сомнений не было. «Я никогда не видела более широкого гнева, более сильного и многословного негодования; все общество испытывает ярость, как от личного предательства», — восклицает в одном из своих писем, составленном через восемь месяцев после того, как разразился скандал, С.П. Свечина, хозяйка известного католического салона французской столицы [5]. Большинство из друзей Кюстина отвернулись от него. Он стал изгоем. Случай на версальской дороге навсегда разрушил репутацию молодого блестящего аристократа, наделив его славой одного из самых порочных людей Франции.

Но цепь несчастий, которым было суждено обрушиться на Кюстина, на этом не оборвалась. Его маленький сын умер в начале 1826 года, а через шесть месяцев умерла и Дельфина де Кюстин, на смерть которой ее подруга маркиза Монткальм отозвалась следующими словами: «Я не верила… что можно умереть от горя, но бедная мадам Кюстин явила доказательство противоположного» [6].

Кюстин стоически переносил свое изгнание из высшего общества, находя утешение в путешествиях, литературных занятиях и религии. В отличие от аристократических гостиных, куда доступ ему теперь был закрыт, его продолжали принимать в литературных салонах Парижа. В доме Кюстина на улице Ларошфуко иногда читал свои произведения Бальзак, на его вечерах играл Шопен. Кюстин был знаком с Виктором Гюго, Жорж Санд, Бальзаком, Стендалем, Бодлером, Ламартином и мадам Рекамье. Особенно тесные отношения связывали его с Софи Ге, известной в то время писательницей и хозяйкой одного из самых влиятельных салонов в царствование Луи Филиппа; Кюстин многие годы вел с ней оживленную переписку. Большой почитатель немецкого романтизма, Кюстин был близок с Генрихом Гейне, прусским писателем Варнгагеном фон Энзе и его женой Рахелью, славившейся своим умом и широкими литературно-политическими связями.

Кюстин сочинял поэмы, романы, пьесы, но ни одно из его произведений не обрело какой-либо значительной славы. По словам Гейне, он был «полулитератором» (un demi-homme de lettres) [7]. На творчестве Кюстина лежит характерная печать романтизма, причем романтизма французского. Если в Англии и Германии представители романтической школы искали вдохновения в возвращении к национальным идеалам и традициям в противовес классицизму и культурному космополитизму, во Франции романтизм принял форму своего рода эстетической реакции против коренных свойств народа — рационализма, здравого смысла, жизнерадостности. Мировоззрение французских романтиков было в значительной мере обусловлено мрачным следом, оставленным в их сознании революцией 1789–1799 годов, в ходе которой здравомыслящий и жизнерадостный народ воспринял начальную форму тоталитарного государства и установил свою диктатуру над личностью. Пессимизм романтиков носил отчасти философский характер, будучи порожден их стремлением разрешить великие проблемы, стоящие перед человеком, и присущим им сознанием вечной неразрешимости этих проблем; отчасти он был выражением сентиментального ennui, происходившим от неспособности романтического героя найти свое место в среде, его окружающей. Но для Кюстина, сына и внука жертв якобинского террора, отверженного аристократа, вынужденного прозябать в полумещанской атмосфере общества «золотой середины» Франции Луи Филиппа, романтизм был не только данью литературной моде, но и наиболее адекватным способом самовыражения.

Произведение «Россия в 1839 году» можно сравнить со знаменитым сочинением г-жи де Сталь «О Германии» (1810). Обе книги интуитивны, исполнены чувства и проникнуты романтическими веяниями. Если г-жа де Сталь открыла Франции немецкую литературу и в известном смысле собственно Германию как национальный космос, Кюстин ввел в сознание своего поколения, не только во Франции, но и в Европе, определенный образ России и ее политической системы. Однако особенно заметно в книге Кюстина влияние Шатобриана, у которого он перенял чисто эстетический подход к христианству и стремление при обсуждении религиозных и политических вопросов затронуть не столько интеллект читателя, сколько его воображение.

В центре сочинения «Россия в 1839 году» — личность самого Кюстина. Он стремится создать у нас определенный образ автора — одинокой, страдающей, гордой натуры. В чем-то персонаж рассказчика напоминает поэтические образы, которые в своих стихах создал Альфред де Виньи. Кюстин льстит самолюбию читателя, но одновременно дает ему понять, что фигура автора трагична и что он более глубок, нежели может показать. Все это писатель делает очень тонко.

Кюстин придал своей книге условную форму писем из России, хотя в действительности она была написана после его возвращения в Европу. Так, Второе и Третье письмо посвящены трагической судьбе семьи Кюстинов в годы революции и описанию жизни Дельфины. В этих письмах, представляющих собой, по сути дела, второе вступление к собственно путешествию, Кюстин дает нам представление об историческом и психологическом контексте, в котором сформировалась его оригинальная манера воспринимать действительность [8]. Мрачные лейтмотивы политико-психологического характера, повторяющиеся на всем протяжении повествования, — страх, внушаемый деспотичной, жестокой и в то же время безличной властью, ужас перед тюремным заключением, боязнь пыток — впервые появляются в этих двух письмах [9].

Кюстин называл себя «философом-наблюдателем» (observateurphilosophe) [10]. Он — мастер нюансов. В Заключении к своей книге Кюстин в ответ на воображаемые упреки русских критиков в поверхностности его анализа замечает: «Верно, что я плохо видел, но я хорошо угадывал» [11]. Пластичность мировосприятия и тонкая, почти женская наблюдательность позволили ему во время путешествия проникнуть в суть вещей в России, несмотря на незнание ее истории, языка и нравов и, после всего лишь двухмесячного пребывания в стране, оставить ее описание, которое по сей день поражает меткостью своих выводов. Яркой чертой стиля Кюстина, которую он разделяет со многими другими французскими писателями, является афористичность. Его книга полна интересных, хотя подчас и недоброжелательных замечаний, таких, например: «Если в странах, где существует множество механических устройств, нам кажется, что дерево и металл имеют душу, при деспотизме люди нам кажутся сделанными из дерева… если в Англии машины внушали мне страх, в России люди вызывали во мне сострадание; там произведениям человека не хватает лишь дара слова, тут создания государства не испытывают нужды в словах» [12]; или: «Единственный род искусства, в котором русские преуспели, — это искусство подражания живописи и архитектуре Византии; они делают старину лучше, чем какой-либо другой из современных народов; именно поэтому ее у них нет» [13]; или: «В Кремле есть все: это целый пейзаж из камня» [14]; или (имеется в виду русский царь): «Только один человек во всей империи имеет право чего-либо желать; вследствие этого только он один и жив в настоящем понимании этого слова» [15].

Мотивы, подвигнувшие Кюстина отправиться в Россию, были отчасти идеологического характера. Среди историков распространено мнение, что он поставил себе целью написать книгу, которая сказала бы о России столь же веское слово, как знаменитое сочинение Алексиса де Токвиля «О демократии в Америке», вышедшее в 1835 году и восхитившее маркиза. Книга Токвиля до сих пор считается лучшим анализом американской республики и принципов, лежащих в основе ее образа жизни.

Джордж Кеннан, известный американский дипломат и историк, пишет о симметричности и одновременно противоположности книг Кюстина и Токвиля [16]. Эти два аристократа, семьи которых пострадали во время революции, с ностальгией смотрели на XVIII век и оплакивали исчезновение аристократических институтов, в которых они видели преграду деспотической власти государства. Токвиль отправился на крайний запад европейской цивилизации, в Америку, где демократические и уравнительные тенденции, которые во Франции привели к революции, существовали в эту эпоху в наиболее ярко выраженной форме. Токвиль стремился изучить прежде всего институты местной власти в отдельных штатах, поэтому он путешествовал главным образом по провинциям и уделил столице Соединенных Штатов и центральному правительству сравнительно мало внимания. Только к концу своего путешествия Токвиль остановился на несколько дней в Вашингтоне.

По собственному признанию, Кюстин поехал в Россию, ту из стран Европы, в которой принцип абсолютизма нашел наиболее полное воплощение, с целью найти аргументы против представительного образа правления. Большую часть своего времени он провел в обеих столицах Империи. Основное внимание в его книге уделено императорской семье, двору и политической системе страны; низшие классы русского общества и жизнь провинций занимали Кюстина гораздо меньше. Поиск доводов против революции и демократии как причина для путешествия в далекую и малознакомую страну может показаться современному читателю наивным; однако в XVIII и XIX веках такие путешествия за новыми идеями были литературной традицией. Достаточно вспомнить «Письма русского путешественника» Карамзина.

Итак, Кюстин отправился в Россию противником конституций. Он выехал из нее их сторонником [17].

Книга Кюстина вышла в свет в мае 1843 года, почти через четыре года после его возвращения на Запад. Успех ее среди читателей был неожиданным, шумным и грандиозным, несмотря на первоначальное невнимание и вообще прохладное отношение к ней критики. В течение трех лет парижский издатель Кюстина выпустил четыре издания книги; сразу же после ее выхода в Париже она была несколько раз перепечатана — без разрешения автора — в Бельгии, затем опубликована в английском, немецком и датском переводах. По подсчетам Кюстина, уже через два-три года после выхода первого издания более 200 000 экземпляров книги было распродано [18].

После публикации «России в 1839 году» Кюстин продолжал писать и путешествовать, но литературные успехи его были скромны. Он умер в 1857 году, почти забытый как во Франции, так и в России.

Астольф де Кюстин не был великим писателем; тем не менее его «Россия в 1839 году» есть своего рода flawed masterpiece — несовершенный шедевр. Какая часть этого двусоставного выражения весит больше, история еще не решила.

***

Александр Тургенев ввел Кюстина в наиболее избранные круги русского мыслящего общества. Отправляясь в Россию, Кюстин взял с собой письмо Тургенева Вяземскому, в котором Тургенев рекомендовал его как приятеля Шатобриана и мадам Рекамье и просил Вяземского препоручить французского гостя В.Ф. Одоевскому, А.Я. Булгакову — московскому директору почт, П.Я. Чаадаеву, а также Е.А. Свербеевой, хозяйке известного литературного салона в Москве, «для чести русской красоты» [19]. Из Четырнадцатого письма Путешествия Кюстина можно заключить, что в Петербурге он посетил тайного католика и старого друга Жуковского князя П.Б. Козловского, с которым вместе приплыл в Россию на пароходе «Николай I»; однако неясно, видел ли он там Вяземского и Одоевского. У книги Кюстина несколько анонимный характер — личности многих представителей русского общества, о своих встречах с которыми рассказывает автор, приходится угадывать. Во всяком случае единственным лицом из окружения Тургенева, названным Кюстином по имени, был Вяземский, о котором французский путешественник пренебрежительно говорит как о «придворном» [20]. В свою очередь Вяземский, который был уже знаком с Кюстином по салону мадам Рекамье [21], впоследствии отзывался о нем и его книге резко отрицательно. Вполне возможно, что, когда Кюстин прибыл в Петербург и попытался воспользоваться рекомендательным письмом, данным ему Тургеневым, надменный и щепетильный Вяземский отказался его принять.

Тщеславный, гордый и чувствительный человек, Кюстин в России, как и во Франции, никогда не мог забыть о том, что в высшем европейском обществе имя его было связано с нашумевшим скандалом. Постоянное сознание своего двусмысленного положения в глазах современников и унижения, которые он испытывал в результате наложенного на него во Франции остракизма, разъедали его самолюбие и нашли свое отражение в его реакции на прием, оказанный ему в Петербурге и Москве представителями русского двора и высшего света.

Кроме пространного и цветистого описания обеих столиц, Кюстин говорит достаточно скупо о своих чисто путевых впечатлениях. По приезде в Петербург он провел там три недели, присутствовал на свадьбе великой княгини Марии Николаевны и герцога Лехтенбергского и был представлен императору и императрице. С Николаем I автор имел возможность разговаривать tête-à-tête и оставил яркий портрет русского императора, находившегося тогда на вершине своего могущества. Накануне своего отъезда из Петербурга Кюстин, питавший болезненный интерес к мрачному и готическому, добился разрешения посетить Шлиссельбургскую крепость, хотя ему было позволено осмотреть лишь ее шлюзы. Этот визит стал наиболее тяжелым впечатлением, вынесенным им из пребывания в России. Ночь перед посещением зловещей тюрьмы была для Кюстина бессонной. Ему мерещилось, что прикомандированный к нему унтер-офицер из гида может превратиться в тюремщика. «Если, когда мы выедем из города, этот человек, вместо того чтобы сопровождать меня в Шлиссельбург, находящийся в восемнадцати лье от Петербурга, предъявит мне приказ, согласно которому я должен буду отправиться в ссылку в Сибирь, дабы я смог утолить свое неудобное любопытство, что я могу сделать, что я могу сказать?» [22]

Из Петербурга Кюстин отправился в Москву — на английской карете, которую он привез с собой из Европы (как и следовало ожидать, изящная конструкция экипажа не выдержала единоборства с русскими дорогами). В старой столице, которая понравилась ему больше, чем Петербург, он провел девять дней. В Английском клубе он долго беседовал о России с одним из его членов, скорее всего Чаадаевым (хотя в заключительной части своего Путешествия Кюстин отрицает, что познакомился с ним) [23]. После посещения Троице-Сергиевой Лавры, где путешественник встретился с А. Тургеневым (с ним он, вероятно, уже виделся в Москве) и имел с ним жаркий спор, в частности о Польше, он направился в Ярославль, губернатор которого К.М. Полторацкий произвел на него благоприятное впечатление, а оттуда — в Нижний Новгород, нигде не останавливаясь более чем на несколько дней. Кюстин возвратился в Москву четвертого сентября и почти сразу же уехал в Петербург и затем за границу, на этот раз сухим путем. Всего в России он провел немногим более двух месяцев.

Эстетическое чувство Кюстина сформировалось в контексте французского романтизма, поэтому совсем не удивительно, что из своего путешествия он вынес впечатление о России как о варварской и экзотической стране. Внутренность дворцовой церкви, где состоялась свадьба герцога Лехтенбергского, заставляет автора вспомнить о «самых фантастических описаниях в “Тысяче и одной ночи”». «Это было поэтично, как Лалла Рух, как Волшебная лампа», — восклицает он [24]. Кокошники русских крестьянок он сравнивает с «башней Сибели» (Tour de Cibèle) [25], а лихих ямщиков — с испанскими цыганами [26]. Как и другой французский пришелец, Наполеон, Кюстин был поражен непривычной для европейского глаза архитектурой Москвы. «Этот город напоминает представление, которое мы почему-то имеем, о Персеполисе, Багдаде, Вавилоне, Пальмире, баснословных столицах легендарных стран, чья история есть поэзия, а архитектура — игра воображения» [27]. Но особенно потряс Кюстина храм Василия Блаженного, который вдохновил его на следующее полное своеобразного орнаментализма описание: «Собор Св. Василия — это самое необычное, если не самое красивое, здание в России. Пока я его видел только издали, и впечатление, которое он производит, — необыкновенно. Вообразите множество маленьких башен неодинакового размера, вместе составляющих куст или, лучше, букет цветов; далее, вообразите плод неправильной формы, весь покрытый наростами, вроде канталупы с узорчатой поверхностью, цветы, превратившиеся в тысячи кристаллов и отражающие своим металлическим глянцем свет солнца, как богемское или венецианское стекло, как самый красочный дельфтский фаянс, как самая тонкая китайская глазурь; вы видите чешую золотых рыб, змеиную кожу, как бы растянутую на груде неровных камней, головы драконов, разноцветные панцири ящериц, алтарные украшения, ризы священнослужителей; и все это увенчано шпилями, поверхность которых напоминает красноватый шелк; в узком пространстве между часовнями, облаченными в праздничный наряд из украшений, видны лакированные крыши, выкрашенные в переливающиеся цвета — розовый и голубой; сверкание этих гобеленов слепит глаза и волнует воображение. Да, страна, в которой такое здание носит имя храма веры, — это не Европа, это Индия, Персия, Китай, и люди, которые идут поклоняться Богу в этой конфетной коробке, не суть христиане» [28]. Русский читатель (и именно русский), знакомый с видом знаменитого собора, может воспринять этот пассаж как пример литературного приема, описанного В. Шкловским и названного им «остранением»!

В описании храма Василия Блаженного, как и в других местах книги, виден писательский талант автора, его умение подметить и очертить детали, и в то же время его надменный европоцентризм, равнодушие и даже неуважение к стране, которую он посетил, и к самим ее святыням. Большое влияние на отношение Кюстина к России оказали далекие от любви к ней представители польской эмиграции в Париже. Взирая из окна своей английской коляски на скромный пейзаж Средней России, встречаясь в Москве и Петербурге с наиболее выдающимися представителями литературного мира страны, Кюстин оставался скорее салонным парижским писателем, проницательным наблюдателем, нежели глубоким мыслителем. Самое интересное в книге — его тонкие замечания о психологии господствующего класса, характере и степени европеизации страны и странных формах, которые иногда принимал этот процесс. Тем не менее, он допускает немало грубых, хотя, ввиду краткости его пребывания в России и незнания языка и истории страны, может быть, и простительных ошибок. Легко понять, что русский патриот или человек, желающий искусственно возбудить в себе патриотические чувства, мог найти в книге Кюстина доказательство презрительного отношения автора к России и отвергнуть содержащиеся в ней тонкие, наблюдательные и нелицеприятные суждения.

Кюстин талантливо и мастерски обрисовывал характеры людей, с которыми знакомился, создавая таким образом их литературные портреты. Его повествование наполнено подобными портретами-описаниями — Николая I, Чаадаева, А. Тургенева…

Интересные встречи с русскими начались у Кюстина еще до его прибытия в Петербург. На борту «Николая I» внимание путешественника привлекла колоритная фигура одного из пассажиров: «…Я увидел пожилого человека, опухшие ноги которого с трудом поддерживали тучное тело. Его голова, прочно утвержденная на широких плечах, имела благородные черты: она являла портрет Людовика XIV» [29]. Спутник Кюстина без церемоний, с аристократической простотой вступил с ним в разговор. Маркиз был очарован личностью своего собеседника, «князя К.», «потомка завоевателей-варягов». То был князь Петр Борисович Козловский, в молодости служивший в Московском архиве Министерства иностранных дел, впоследствии посланник в Штутгарте и Турине и участник Венского конгресса, сотрудник пушкинского «Современника».

На пароходе Кюстин познакомился и с другим лицом, произведшим на него менее благоприятное впечатление: «Некий русский ученый, грамматист, переводчик многочисленных немецких трудов, профессор какого-то университета, на протяжении путешествия делал всевозможные попытки вступить со мной в разговор. Он только что объехал Европу и возвращался в Россию полный, по его словам, желания заняться там распространением наиболее полезных идей народов Запада. Свобода его речей показалась мне подозрительной; она не походила на независимое роскошество князя К., это был либерализм надуманный и рассчитанный на то, чтобы заставить говорить других» [30].

Докучливый попутчик Кюстина, получивший эту уничижительную характеристику, был не кто иной, как Николай Иванович Греч, который вместе с Булгариным и Сенковским составлял знаменитый триумвират литературных реакционеров николаевской эпохи. Почти сразу же после выхода книги Кюстина Греч, без труда узнавший себя в портрете «грамматиста», поспешил совместить приятное с политически полезным и написал на нее опровержение.

Памфлет Греча, полное заглавие которого было: «О сочинении “Россия в 1839 году” маркиза де Кюстина…» [31], был издан в Гейдельберге, а в январе 1844 года его французский перевод вышел в Брюсселе [32]. Кроме этой брошюры за границей были изданы два других опровержения на Путешествие Кюстина, написанные русскими авторами. Одно из них принадлежало перу Ксаверия Лабенского — русского дипломата польского происхождения; другое было написано Яковом Толстым, тайным агентом III Отделения в Париже [33].

В своем памфлете Греч охарактеризовал Кюстина как недобросовестного свидетеля, не сумевшего, да и не пожелавшего понять Россию и в результате написавшего «смесь лжи, неточностей, ляпсусов, противоречий и клеветы». Как и Толстой, Греч не смог удержаться от намеков на сомнительную репутацию Кюстина. Особое негодование Греча и других русских рецензентов Кюстина вызвало начало Четвертого письма, где автор приводит впечатления любекского трактирщика о русских пассажирах «Николая I»: «Когда они сходят с корабля, чтобы посетить Европу, у них веселый, беззаботный, довольный вид; они напоминают вырвавшихся на свободу коней или птиц, клетки которых были открыты; мужчины, женщины, старики, юноши — все веселы, как школьники на каникулах. На обратном пути те же лица носят грустное, мрачное, тревожное выражение; их речь немногословна, их слова отрывисты; на их лбу лежит печать озабоченности…» [34] Греч объяснял этот феномен тем, что, сходя с парохода в Травемюнде, пассажиры были рады избавиться от страданий, причиненных им морской болезнью, а отправляясь обратно в Россию, они, наоборот, были подавлены мыслью о грядущей качке! [35]

Греч написал брошюру по собственной инициативе, но, очевидно, не без надежды на соответствующее вознаграждение со стороны правительства. Однако характерная несдержанность автора привела к тому, что в одной из немецких газет появилась статья, утверждавшая, что Греч написал свое опровержение по прямому заказу русских властей. В результате вместо признания своих патриотических заслуг Греч получил строгий выговор от Петербурга! [36]

Ввоз, продажа и печатное обсуждение книги Кюстина в России были запрещены. Даже брошюра Лабенского была задержана на русской таможне, к великому недоумению А. Тургенева [37]. Из-за запрета, наложенного властями на сочинение Кюстина, видимой реакции на него в России не было, хотя правительственные документы и частные письма свидетельствуют о малой буре протестов и возмущения, вызванном ею в мыслящем обществе Москвы и Петербурга. Следует сказать, что и Вяземский, и Тургенев, и Жуковский дали очень неблагоприятные отзывы на «Россию в 1839 году». Французский исследователь Мишель Кадо нашел в Государственном архиве в Москве блестяще написанное, но незаконченное опровержение на эту книгу, автором которого был Вяземский [38]. О нем идет речь в письме А. Тургенева Вяземскому от 15/27–16/28 апреля 1844 года, в котором Тургенев приводит цитату из письма Жуковского, особенно негодовавшего на Кюстина: «Жаль, что не докончил он [Вяземский] своей статьи против Кюстина. Если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще можно будет Вяземскому придраться и отвечать, но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на Кюстина; одним словом, ответ ему должен быть просто печатная пощечина в ожидании пощечины материальной». — «Не смею делать замечаний на Жуковского, но, пожалуйста, не следуй его совету», — в заключение просит Вяземского добродушный Тургенев [39].

Во Франции большинство рецензий на Путешествие Кюстина было неодобрительным. Однако в газете Journal des Débats, имевшей статус полуофициального органа [40] и придерживавшейся антирусской ориентации, были напечатаны две статьи о книге Кюстина, автором которых был Сен-Марк Жирарден (1801–1873), профессор Сорбонны, известный своими пропольскими взглядами. Первая из них, напечатанная в номере от 4 января 1844 года, содержала разбор собственно книги, который был немногим более глубок, чем статьи французских и русских недоброжелателей Кюстина. Вторая статья, помещенная в номере от 24 марта, по сути дела, представляла собой рецензию на брошюру Греча, а не на книгу Кюстина. Сен-Марк Жирарден, в частности, критиковал Греча за его более чем доброжелательное отношение к цензуре в России, защищал Кюстина от обвинений в том, что он в своей книге оклеветал русского императора, и оспаривал теорию Греча о влиянии морской болезни на выражение лиц пассажиров парохода «Николай I».

Впервые публикуемое здесь письмо Греча — это его ответ на вторую статью Сен-Марка Жирардена. Таким образом, оно является опровержением Греча на опровержение Сен-Марка Жирардена на опровержение Греча! Письмо хранится в Отделе рукописей Национальной библиотеки в Париже, в собрании «Переписка, относящаяся к русским, проживавшим в Париже в XIX веке» (Correspondance concernant les Russes installés à Paris au 19-me siècle).

«В моем опровержении я единственно стремился показать, что факты, которые приводит маркиз, были им придуманы или искажены; таким образом я смог подорвать основу всей системы выводов, построенной автором… Г-н Сен-Марк Жирарден не смог опровергнуть ни одного из моих доводов и ограничился защитой впечатлений, вынесенных г-ном Кюстином, не беспокоясь о сущности моих доказательств», — пишет Греч. Но в том-то и дело, что не факты, многие из которых действительно страдают неточностью, делают книгу Кюстина значительной, а именно эти «впечатления», интуитивное понимание французским путешественником характера и психологии страны [41]. Как и другие русские критики Кюстина, в том числе Вяземский, Греч широко пользуется доводом tu quoque — «ты тоже», который отнюдь не опровергает справедливости замечаний французского путешественника.

Недобросовестность Греча наивна и очевидна. Его аргументация подчас мелочна и надуманна. Любопытна недоброжелательность или даже злоба, с которой он пишет. Во многих строках письма сквозит ненамеренно мрачный комизм, когда, например, автор, пересыпая свои доводы ироническими замечаниями, оспаривает мнение Сен-Марк Жирардена, полагавшего, что в России могут арестовать человека по простому подозрению в злоумышлении. С другой стороны, именно интеллектуальная нечестность автора и его явное стремление разбередить собственные патриотические чувства придают этому документу особый интерес.

Письмо в редакцию Journal des Débats во многом раскрывает характер Николая Греча. Послал ли он свою филиппику в газету, неизвестно, но можно с легкостью понять соображения, по каким газета могла отказаться ее напечатать.

 

Н. Греч. Reponse a Mr Saint-Marc Girardin

(Voyez le Journal des Débats du 21 mars)

En rédigeant à la hâte quelques remarques sur l’ouvrage de Mr le Marquis de Custine, La Russie en 1839, j’étais loin de m’attendre à l’effet qu’a produit cette mince brochure. En France comme en Allemagne les esprits sérieux et les hommes de bonne foi m’ont été favorables ; c’est plus que je n’osais espérer. Cependant je n’ai pu convaincre tout le monde, car les esprits sérieux et les hommes de bonne foi sont malheu-reusement en minorité. Un des admirateurs quand même de Mr de Cus-tine, un des savants collaborateurs des Débats, Mr Saint-Marc Girardin n’a pas dédaigné de critiquer ma réfutation. J’attends de la courtoisie de M. le rédacteur du Journal des Débats l’insertion de ma réponse ; c’est une chose qui ne se refuserait pas même en Russie.

J’espère prouver à Mr Saint-Marc Girardin que tout en croyant défen-dre Mr de Custine, il a en quelque sorte contresigné les jugements que j’ai portés sur l’auteur de La Russie en 1839. En effet, je m’étais unique-ment attaché, dans ma réfutation, à démontrer que les faits allégués par le Marquis étaient controuvés ou dénaturés ; c’était saper par la base tout l’édifice des déductions de l’auteur. Quelle était donc la tâche de mon critique ? Il lui restait à prouver que mes observations portaient à faux, et à réhabiliter ainsi l’écrivain injustement attaqué. Loin de là. Mr Saint-Marc Girardin n’a pas infirmé une seule de mes preuves, et s’est borné à défendre les impressions de Mr de Custine, sans s’inquiéter du corps de la démonstration. Ce n’est pas à l’habilité de mon critique qu’il faut s’en prendre, mais bien à la faiblesse de sa cause ; et il a prévu sans doute qu’on tournerait son argument contre lui-même.

Mr Saint-Marc Girardin ne paraît retenir le coup que pour frapper plus à son aise ; si ma réfutation n’a pas plus de puissance, c’est, selon lui, parce que le talent des Russes est paralysé par l’habitude d’écrire dans une appréhension continuelle de la censure ; il ajoute qu’à la suite de cette hésitation, il nous échappe des naïvetés singulières. D’abord la censure ne défend d’imprimer que ce qui pourrait blesser la religion, le respect dû au gouvernement, la morale et l’honneur personnel. Certes, aucune de ces considérations ne pouvait me gêner en répondant à Mr de Custine. Au reste, habitué à me respecter même dans la discussion la plus vive, j’ai pu quelquefois être embarrassé d’avoir à répondre par des raisons à des faussetés et à des injures.

Passons maintenant à mes prétendues naïvetés. J’ai dit et je répète que la censure en Russie est plutôt établie en faveur des sujets que du Souve-rain. Mr Saint-Marc [Girardin] croit le contraire ; il affirme que la censure défend la lecture des écrits sévères et véridiques, non pour le peuple mais pour le gouvernement. J’ai en réserve un argument ad hominem [42] qui désabusera sans doute le savant professeur d’histoire. Il a peut-être souvenance des articles qu’il a publiés dans le Journal des Débats en novembre de 1835, à l’occasion du discours prononcé à Varsovie par S. M. L’Empereur Nicolas : hé bien ! ils ont été insérés textuellement dans le Journal de St. Pétersbourg [43].

Mr de Custine fait dire à certain aubergiste de Lubeck que les Russes sont tout autres en sortant de leur pays qu’en y rentrant ; je crois avoir donné de cette différence d’humeur une explication assez plausible, mais mon Aristarque [44] ne veut pas l’admettre. Mr Saint-Marc Girardin n’a-t-il jamais eu la fantaisie et le loisir de visiter le beau ciel de l’Italie ? En franchissant la frontière natale, avait-il précisément la même physionomie que lorsqu’à son retour il montait les degrés de l’officine littéraire et politique de la rue des Prêtres ? [45]

Mr Saint-Marc Girardin cite le passage suivant de ma brochure : « On comprend que celui qui cache sous son chevet une diatribe contre le gouvernement, ne saurait tranquillement s’endormir, et que dans le bourdonnement de la mouche, il lui semble entendre le bruit des émissaires chargés de l’arrêter ». Il en conclut qu’en Russie on peut arrêter les gens sur la simple présomption de la malveillance. Il est nécessaire de faire ici une distinction : nul doute que si un étranger écrivait chez nous un libelle qui serait de nature à exciter le trouble, le gouvernement ne fût dans son droit en lui ôtant les moyens de nuire ; mais pour les niaiseries qu’a débitées Mr de Custine, elles n’eussent été justiciables que du ridicule. L’amour propre de l’écrivain a exagéré l’importance de l’œuvre et celle du danger ; il a eu peur parce qu’il se sentait coupable ; j’ai donc pu dire qu’il avait raison de trembler.

A ce propos, Mr Saint-Marc Girardin oppose à la justice russe qui n’est pas en cause, puisqu’elle n’a rien eu à démêler avec Mr de Custine, la justice de France, et il se complaît à énumérer toutes les garanties que la loi accorde aux citoyens libres ; il me serait facile de lui citer les cas assez nombreux où il y a eu en France abus de pouvoir, méprise, et arrestation préventive prolongée illégalement au grand préjudice des prévenus qui se sont trouvés ensuite parfaitement innocents : quant aux étrangers qui peuvent être emprisonnés sur la simple affirmation d’un fripon, ils n’ont guère sujet d’être édifiés de l’hospitalité des lois fran-çaises : quand on les a débarrassés de leur or, on s’inquiète médiocre-ment de leur sécurité. Tout cela ne les empêche pas de se rendre en foule à Paris ; c’est que, tout en voyant le mal, ils savent apprécier le bien. Ainsi n’a point fait M. de Custine qui a jugé plus commode de trouver la Russie détestable, que de prendre la peine de l’étudier. Son éditeur m’avait proposé d’écrire un livre intitulé : « La France en 1844 » : j’ai refusé ; j’aime trop les Français et surtout les Françaises pour spéculer sur leurs faiblesses et leur défauts.

Mr Saint-Marc Girardin me reproche d’avoir fait un tableau attrayant de la Sibérie ; le député-professeur ne m’a pas compris, ou plutôt il n’a pas voulu me comprendre ; j’ai dit que les condamnés politiques n’étaient point traités avec autant de rigeur qu’on l’a prétendu ; j’ajou-terai même que je ne connais point de lieu de déportation, ni de prison politique où les condamnés soient aussi bien ; mais je n’ai point parlé des condamnés non politiques qui subissent le peine des travaux forcés dans les mines de Nertchinsk, peine qui remplace en Russie la peine de mort. Si l’on comparait le sort des détenus du Mont St. Michel [46] à celui des galériens de Toulon, on commettrait la même bévue qu’en assimi-lant le traitement des révoltés du 14/26 décembre à celui des incendiaires et des meurtriers.

A propos de l’excursion de M. de Custine à Schlusselbourg, le critique des Débats confond les paroles de l’auteur qu’il défend avec les miennes ; il oublie que le Marquis voulait se passer la fantaisie de visiter le lieu de détention du prince Ivan Antonovitch [47], et au lieu de consulter son client, il nous donne une citation fausse.

Maintenant il est question de l’Empereur, paulo majora canamus [48]. — Les premières lettres de Mr de Custine témoignent de son admiration et même de son enthousiasme pour notre Souverain ; les suivantes au con-traire, le représentent sous les plus odieuses couleurs. Il n’y a qu’une manière raisonnable d’expliquer une si choquante contradiction. Les premières lettres ont été écrites en Russie, et les perplexités de l’auteur lui ont imposé la louange : si cette interprétation ne convient pas au cri-tique des Débats, et qu’il recule devant la mauvaise foi qu’elle suppose dans l’écrivain qu’il couvre de son égide littéraire, je ne sais comment il les sauvera du reproche d’absurdité [49]. Libre à lui de choisir. J’ai demandé à un Français initié dans les mystères du journalisme comment il se faisait que la critique des ouvrages spéciaux fût confiée à des écri-vains qui ne possèdent point la moindre notion sur la matière. On ferait un volume de toutes les explications qu’il en a données [50].

Mr de Custine a mis en parallèle Pierre le Grand et l’empereur Nicolas ; pour te besoin de sa thèse, il a rapetissé le fondateur de St. Pétersbourg, le réformateur de la Russie qu’il appelle Pierre l’Aveugle, Pierre l’Impatient ; et il finit par donner la préférence à l’Empereur actuel. Mon Aristarque prétend que nous trouvons toujours trop faibles les élo-ges donnés à nos Souverains ; et il me reproche de ne m’être prononcé ni pour Pierre Ier ni pour l’Empereur actuel.

Pour ce qui regarde les louanges données à l’Empereur Nicolas, le marquis les annuité lui-même dès qu’il n’a plus peur ; c’est donc à ses dernières calomnies qu’il s’en tient et que j’ai dû m’en tenir. On con-viendra qu’il n’y a point là matière à une bien vive reconnaissance.

En second lieu, je ne me suis prononcé ni pour Pierre le Grand, ni pour l’Empereur Nicolas, parce que ni les circonstances, ni le milieu politique ne permettent de comparer ces deux princes ; la postérité dira qu’ils ont tous deux le mérite immense de répondre parfaitement aux besoins de leur époque ; et la prospérité toujours croissante de la Russie prouve qu’ils ont l’un et l’autre une intelligence parfaite des temps.

Si Mr Saint-Marc Girardin avait à se prononcer entre Napoléon et S. M. Louis Philippe, et qu’il eût à motiver ses prédilections, je voudrais bien savoir comment il s’y prendrait.

L’article de Mr Saint-Marc Girardin se termine ainsi : « J’ai laissé de côté le parallèle perpétuel que M. de Custine fait entre Pierre le Grand et l’Empereur Nicolas, afin d’indiquer de quelle manière habile, Mr Gretsch avait évité de se prononcer sur ce parallèle. N’ayant pas les mêmes motifs de discrétion que Mr Gretsch, il est temps que je revienne à ce débat entre les deux Czars, celui du dix-septième et celui du dixneuvième siècle, car ce débat contient le secret des destinées de la Russie ». — Toute rancune à part, je conseille à Mr Saint-Marc Girardin de ne point se mêler dans ce débat. D’abord parce que les destinées de la Russie sont dans les mains de la Providence, et non sous la plume des journalistes parisiens ; et en second lieu, parce que le docte députéacadémicien, courrait le risque, en entreprenant cette grande tâche, de se rendre la risée des gens instruits et initiés dans l’histoire de la Russie ancienne et moderne. Il n’a risqué qu’une seule citation dans son article actuel et cette citation est une bévue impardonnable. — On assure que les éloges prodigués au Marquis par mon critique, doivent ouvrir au noble voyageur les portes de l’Académie. Nous avons, dans notre conscience, balancé les titres littéraires et scientifiques de Mr de Custine, et nous croyons que sa place est nécessairement marquée à côté des Arago, des Cauchy, des Elie de Beaumont, à moins qu’il ne préfère briguer le prix Monthyon [51]. Il se présentera devant l’illustre corps avec des découvertes intéressantes ; il prouvera que trois lignes qui coupent un plan, sans s’y rencontrer partagent ce plan en cinq parties et non en quatre, comme on l’avait cru depuis Euclide (Tome 1, page 161) ; il démontrera que les hexagones ne sont pas des hexagones, mais des dés et des octogones (t[ome] 1, page 162) ; il lui fera hommage de sa pré-cieuse découverte que les équinoxes n’existent pas dans la zone glaciale : il apportera, si la température le permet, un bonnet de glace de son invention pour garantir les esclaves russes des effets de la chaleur dans des chambres où la tyrannie moscovite les fait travailler et les tue par milliers (t[ome] 1, p[age] 237). Il se présentera monté sur un poulain de huit jours, parfaitement développé et pouvant faire le tour des fortifica-tions de Paris en quelques minutes. Il dira comment les Sphynx de l’ancienne Egypte ont été taillés par des mougiks russes (tom[e] 1, pag[e] 246) ; il fera remarquer à ses savants confrères que Pierre le Grand a bâti la ville de Pétersbourg telle que nous la voyons maintenant, avec sa propre statue équinne et la colonne Alexandrine (t[ome] 1, p[age] 291) : il ne manquera pas de leur dire que si cette capitale a résisté aux ravages du temps, c’est parce que la neige, pendant les six mois d’hiver, en remplit les rues jusq’aux toits des maisons (t[ome] 1, p[age] 248). Il complétera ces données par ses recherches sur le type masculin des Russes, en prenant Antonio [52] pour terme de comparaison. Et l’Académie s’écriera comme un seul homme :

Dignus. dignus es intrare I [53]

Le propre de l’ouvrage de M. de Custine est de porter au grotesque ; ma foi, j’en suis honteux pour lui ; pour rentrer dans les considérations sérieuses nous citons les dernières paroles de la réfutation d’un de mes noble compatriotes (Mr Yakovlef*) : « Nous sommes heureux, nous autres Russes, qu’un homme évidemment hostile, n’a pu nous attaquer autrement qu’avec l’arme du mensonge et de la calomnie ». Et s’il est permis de comparer les petites choses aux grandes, je dirai : Heureux l’écrivain qu’on ne peut attaquer autrement que par des sophismes, en dénaturant le sens de ses paroles, et en lui faisant dire des choses aux-quelles il n’a jamais songé!

N. Gretsch

 

Heidelberg
le 10 avril 1844

 

[Перевод]

10.4.44

Ответ г-ну Сен-Марку Жирардену
(см. «Газету дебатов» от 21 марта)

Когда я в спешке набрасывал мои замечания о сочинении г-на маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», я никак не ожидал действия, которое произвела эта небольшая брошюра. Как во Франции, так и в Германии серьезные умы и честные люди отнеслись ко мне благосклонно; это оказалось более того, на что я смел уповать. Тем не менее, я не смог убедить всех, ибо серьезные умы и честные люди, к несчастью, находятся в меньшинстве. И все же один из поклонников г-на Кюстина, один из ученых сотрудников «Дебатов», г-н Сен-Марк Жирарден, не преминул подвергнуть мое опровержение критике. Надеюсь, что г-н редактор «Газеты дебатов» окажет мне любезность, поместив мой ответ; в этом мне не отказали бы даже в России.

Я надеюсь доказать г-ну Сен-Марку Жирардену, что он, будучи уверенным, что защищает г-на Кюстина, некоторым образом подтвердил суждения, вынесенные мною об авторе «России в 1839 году». Действительно, в моем опровержении я единственно стремился показать, что факты, которые приводит маркиз, были им придуманы или искажены; таким образом я мог подорвать основу всей системы выводов, построенной автором. В чем же состояла задача моего критика? Ему оставалось доказать, что мои замечания были неверны, и таким образом оправдать писателя, несправедливо подвергнутого осуждению. Но вышло по-другому. Г-н Сен-Марк Жирарден не сумел опровергнуть ни одного из моих доводов и, нимало не беспокоясь сутью моей аргументации, ограничился защитой впечатлений, вынесенных г-ном Кюстином. Следует обратиться не к ловкости моего критика, а скорее к слабости дела, им защищаемого; он, несомненно, предвидел, что его аргумент будет обращен против него самого.

Похоже, что г-н Сен-Марк Жирарден замедлил удар лишь для того, чтобы нанести его с большим для себя удобством; он считает, что мое опровержение не является более убедительным именно потому, что талант русских скован привычкой писать в постоянном страхе перед цензурой; он прибавляет, что из-за этой неуверенности я дохожу до какой-то особливой наивности.

Во-первых, цензура запрещает печатать лишь то, что оскорбляет религию, уважение, которое надлежит испытывать к правительству, нравственность и личную честь. Конечно, когда я отвечал г-ну Кюстину, ни одно из этих соображений не было мне помехой. Кроме того, привычка вести себя с достоинством даже в самой горячей дискуссии неоднократно ставила меня в неловкое положение, ибо я должен был разумно отвечать на ложь и оскорбления.

Обратимся теперь к моим якобы наивностям. Я сказал и повторяю, что цензура в России существует скорее в интересах подданных, чем государя. Г-н Сен-Марк Жирарден придерживается противного мнения; он утверждает, что цензура запрещает читать критические и правдивые сочинения — не ради народа, а в интересах правительства. Я припас в этой связи довод ad hominem [42], который, несомненно, докажет ученому профессору истории его неправоту. Быть может, он сохранил воспоминание о статьях, напечатанных им в «Газете дебатов» в ноябре 1835 года по случаю речи, произнесенной в Варшаве Е[го] В[еличеством] императором Николаем: и что же! они были дословно приведены в Journal de St. Рetersbourg [43].

Г-н Кюстин заставляет некоего любекского трактирщика сказать, что, уезжая из своей страны, русские имеют совершенно иной облик по сравнению с тем, какой свойствен им, когда они возвращаются домой; я полагал, что дал этому изменению настроения достаточно правдоподобное объяснение, но мой Аристарх [44] не желает его принять. Разве у г-на Сен-Марка никогда не возникало желание найти время и взглянуть на прекрасное небо Италии? Когда он пересекал границу своей родины, неужели его лицо имело то же выражение, когда, вернувшись, он поднимался по лестнице литературно-политического учреждения на улице Претр? [45]

Г-н Сен-Марк Жирарден цитирует следующее место в моей брошюре: «Ясно, что тот, кто прячет под подушкой диатрибу против правительства, не сможет спать спокойно, и даже в жужжании мухи ему будут мерещиться шаги эмиссаров, посланных его арестовать». На этом основании он заключает, что в России человек может быть арестован по простому подозрению в злоумышлении. Здесь необходимо провести различие: нет сомнения, что, если чужестранец, находящийся в нашей стране, напишет о нас клевету, способную вызвать беспорядки, правительство будет вправе отнять у него возможность вредить; что же касается нелепостей, распространяемых г-ном Кюстином, они заслуживают лишь насмешки. Авторское самолюбие заставило его преувеличить значение собственного сочинения и опасность, которой он подвергался; он боялся, потому что чувствовал себя виновным; следовательно, я вполне мог утверждать, что у него была причина трепетать.

В этой связи г-н Сен-Марк Жирарден противополагает русскому правосудию, которое тут ни при чем, ибо оно вовсе не имело дела с г-ном Кюстином, правосудие французское, и изволит перечислять все гарантии, которые закон закрепляет за свободными гражданами; мне было бы легко указать ему на имевшие место во Франции довольно многочисленные случаи злоупотребления властью, судебных ошибок и предварительного заключения, незаконно продолженного и причинившего большие страдания обвиняемым, которые потом оказались вполне невиновными; что касается иностранцев, которые могут быть подвергнуты заключению на основании простого показания какого-нибудь негодяя, едва ли они склонны испытывать удовлетворение от гостеприимства, оказываемого им французским законодательством: им помогают освободиться от бремени кошельков, после чего их безопасности уделяется лишь самая малая забота. Все это не мешает им толпами стекаться в Париж; это значит, что, в полной мере замечая плохое, они умеют оценить и хорошее. Вот чего не сделал г-н Кюстин, который нашел более удобным узреть Россию ненавистной, нежели взять на себя труд ее изучить. Его издатель предложил мне написать книгу, которая была бы озаглавлена «Франция в 1844 году», — я отказался; я слишком люблю французов и особенно француженок, чтобы тратить время на спекулятивные рассуждения относительно их слабостей и недостатков.

Г-н Сен-Марк Жирарден упрекает меня в том, что я нарисовал привлекательную картину Сибири; профессор-депутат меня не понял или, скорее, не захотел меня понять; я сказал, что с политическими заключенными обходятся отнюдь не так сурово, как принято утверждать; я даже прибавил, что не знаю ни одного другого места ссылки, ни одной другой политической тюрьмы, где заключенные жили бы столь же хорошо; но я вовсе не говорил об осужденных за неполитические преступления, находящихся на каторжных работах в Нерчинских рудниках, — наказание, которое в России заменяет смертную казнь. Уподобляя обращение с мятежниками 14/26 декабря с тем, которое выпадает на долю поджигателей и убийц, вы совершите столь же вопиющую ошибку, как если бы сравнили участь узников Мон Сен-Мишель с судьбой гребцов тулонских галер [46].

Что касается экскурсии г-на Кюстина в Шлиссельбург, критик «Дебатов» смешивает слова автора, которого он защищает, с моими; он забывает, что маркиз желал исполнения своей фантазии — посетить место заключения князя Ивана Антоновича [47], и вместо того чтобы посоветоваться со своим клиентом, он дал нам неправильную цитату.

Далее встает вопрос об императоре — paulo majora canamus [48]. Первые страницы писем г-на де Кюстина свидетельствуют о его восхищении, даже восторге перед нашим монархом; следующие же, напротив, представляют его в самых отвратительных красках. Единственным разумным объяснением столь острому противоречию может служить следующее. Первые письма были написаны в России, и недоумение, в котором находился автор, заставило его говорить льстивым языком: если такое истолкование неприемлемо для критика «Дебатов» и его отвращает непорядочность, которую оно заставляет предполагать в писателе, принятом им под свою литературную сень, я не знаю, как он сможет защитить эти письма от обвинения в нелепости [49]. Выбор за ним. Я спросил у одного француза, посвященного в тайны журнального ремесла, почему так случается, что критику сочинений, носящих особый характер, доверяют писателям, у которых нет ни малейшего представления о предмете. Можно бы было составить целый том из объяснений, которые он мне дал [50].

Г-н Кюстин проводит параллель между Петром Великим и императором Николаем; для нужд своего тезиса он переименовывает основателя Санкт-Петербурга, преобразователя России, и называет его Петром Слепым или Петром Нетерпеливым, а в конечном счете отдает предпочтение ныне царствующему императору. Мой Аристарх утверждает, что мы всегда находим славословия, которыми осыпают наших монархов, слишком бледными: и он упрекает меня за то, что я не выразил предпочтения ни Петру I, ни нынешнему императору.

Что касается похвал, расточаемых им императору Николаю, маркиз сам отказывается от них, как только перестает испытывать страх; таким образом, он остается верным именно клеветническим измышлениям в последней части книги, на которые я и обратил внимание. Согласитесь, что они не дают причины для горячей благодарности.

Во-вторых, я не выразил своего мнения ни о Петре Великом, ни об императоре Николае потому, что ни обстоятельства, ни политическая среда не позволили мне сравнить этих двух монархов; потомство скажет, что оба они заслуживают великой славы, ибо сумели найти правильный ответ на требования эпохи; и постоянно увеличивающееся благосостояние России свидетельствует о том, что и один, и другой имели склад ума, вполне отвечающий своему времени.

Если бы г-н Сен-Марк Жирарден должен был выбрать между Наполеоном и Е[го] В[еличеством] Луи-Филиппом и если бы ему надлежало подкрепить свой выбор доводами, мне бы весьма хотелось посмотреть, как бы он за это принялся.

Статья г-на Сен-Марка Жирардена кончается так: «Я оставил в стороне постоянную параллель, которую г-н де Кюстин проводит между Петром Великим и императором Николаем, для того чтобы показать, как ловко г-н Греч сумел избежать необходимости высказать свое мнение об этой параллели. Поскольку у меня нет тех же причин для осмотрительности, что у г-на Греча, я могу вернуться к спору между этими двумя царями, один из которых принадлежит восемнадцатому, а другой — девятнадцатому веку, ибо в этом споре заключается “тайна судеб России”». — Оставляя в стороне злопамятность, я бы посоветовал г-ну Сен-Марку Жирардену не вмешиваться в эти дебаты. Во-первых, потому, что судьбы России находятся в руках Провидения, а не зависят от пера парижских журналистов; во-вторых, потому, что ученый депутат-академик, беря на себя такую важную задачу, рискует стать посмешищем в глазах всех образованных людей, сведущих в истории древней и новой России. Он рискнул привести лишь одну ссылку* в своей статье, и эта ссылка является непростительной ошибкой. — Уверяют, что невероятные похвалы, расточаемые маркизу моим критиком, откроют благородному путешественнику двери Академии. Мы прикинули в уме литературные и научные достижения г-на Кюстина и пришли к выводу, что ему суждено занять место рядом с Apaгo, Коши и Эли де Бомоном, по крайней мере если он не предпочтет домогаться награды Монтион [51]. Он представит на рассмотрение прославленного собрания любопытные открытия: он докажет, что три непересекающиеся линии, проведенные на плоскости, делят эту плоскость на пять частей, а не на четыре, как считали со времен Эвклида (т. I, с. 161); он покажет, что шестиугольники на самом деле представляют собой не шестиугольники, а игральные кости и восьмиугольники (т. I, с. 162); он ему преподнесет как дань своего уважения ценное открытие, заключающееся в том, что в полярных областях не бывает равноденствий: он принесет с собой, если позволит температура, шапку изо льда собственного изобретения, которая предохранит русских рабов от действия духоты в застенках, где тирания Московии заставляет их трудиться и убивает их тысячами (т. I, с. 237). Он прибудет верхом на жеребенке — восьмидневном, но который будет вполне развит и на котором он сможет за несколько минут объехать крепостные укрепления Парижа. Он расскажет о том, что сфинксы Древнего Египта были изваяны русскими мужиками (т. I, с. 246); он объяснит своим ученым собратьям, что город Петербург был построен Петром Великим в том виде, в каком он существует сегодня, с конной статуей царя и Александрийской колонной (т. I, с. 291); он не преминет им сообщить, что если эта столица устояла против разрушительного действия времени, то это потому, что в продолжение шести месяцев зимы ее улицы завалены снегом до самых крыш домов (т. I, с. 248). Он дополнит эти сведения своими исследованиями мужского типа русского народа, используя Антонио [52] в качестве образца. И тогда Академия возопиет в один голос:

Dignus, dignus es intrare [53].

В своем сочинении г-н Кюстин доходит до нелепостей; клянусь — мне стыдно за него; дабы вернуться к предметам серьезным, процитирую последние слова опровержения, написанного одним из моих благородных соотечественников (г-ном Яковлевым**): «Мы счастливы, мы — русские, что человек, явно недоброжелательный, смог осудить нас лишь с помощью клеветы и обмана». И если мне будет позволено сравнить малое с великим, я скажу: счастлив писатель, которого можно подвергнуть критике лишь посредством софизмов, лишая слова присущего им смысла и заставляя его говорить то, о чем он даже и не думал!

Гейдельберг, 10 апреля 1844 года

 

Примечания

* L’événement qu’il cite (col. 2, ligne 33) appartient au règne de Catherine II et non à celui d’Elizabeth (прим. Греча. — P.T.).
Событие, на которое он ссылается (кол. 2, строка 33), относится к царствованию Екатерины II, а не Елизаветы (прим. Греча. — Р.Т.).

** (Se trouve chez Coquebart) (прим. Греча. — P.T.).
Которое можно найти у Кокебара [54] (прим. Греча. — Р.Т.).

1. Я странствовал среди незнакомых людей, в заморских странах (англ.).

2. Hibbert C. The French Revolution. Harmondsworth, 1984. P. 215.

3. La Russie en 1839 par le Marquis de Custine. Troisième édition, revue, corrigée et augmentée. P., 1846. 1–IV. (Далее: Custine, t., p.) Custine, 1, 343. Все цитаты из «России в 1839 году» приводятся по этому изданию. Перевод везде наш.

4. Marquis de Custine. Souvenirs et portraits. Monaco, 1956. P. 7.

5. Ibid. P. 27.

6. Kennan G.F. The Marquis de Custine and His “Russia in 1839”. Princeton University Press, 1971. P. 7, n. I.

7. Ibid. P. 10.

8. В этих письмах Кюстин проводит также параллель между беззаконием и насилием в революционной Франции и в самодержавной, антиреволюционной России и в то же время дает неопровержимые доказательства своих легитимистских убеждений. «Эта тюрьма была землей в миниатюре, а Робеспьер был ее богом. Ничто так не походило на ад, как эта карикатура на дела Провидения», — говорит он о тюрьме, в которой находилась его мать (Custine, I, 68).

9. Следует добавить, что Третье и Четвертое письма написаны в том же элегантном и непринужденном стиле, сочетающем детальные описания мест и событий с отвлеченными рассуждениями и историями анекдотического характера, как и письма, посвященные собственно путешествию по России.

10. Custine, I, 327.

11. Custine, IV, 371.

12. Custine, I, 210.

13. Custine, III, 161.

14. Custine, IV, 194.

15. Custine, IV, 324.

16. Kennan, p. 18–19.

17. Custine, I, XXXI.

18. Kennan, p. 95.

19. Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. IV. С. 79.

20. «Все русские писатели — придворные», — утверждает Кюстин. См.: Custine, III, 173.

21. Kennan, p. 36.

22. Custine, II, 351.

23. Custine, IV, 380.

24. Custine, I, 327.

25. Custine, III, 74.

26. Custine, III, 66.

27. Custine, III, 291.

28. Custine, III, 142.

29. Custine, I, 130.

30. Custine, I, 192.

31. Über das Werk “La Russie en 1839” par le Marquis de Custine von N. Gretsch.

32. Examen de l’ouvrage de M, le Marquis de Custine intitulé «La Russie en 1839», Imprimerie de Politique. 20 января 1844 года Кюстин пишет Варнгагену о Грече: «Этот человек заявил о себе в Париже необычным образом. У дверей всех лиц, которые хотя бы несколько известны, были оставлены карточки с его именем и с припиской внизу: “Великий шпион России”. Он жалуется на эту клевету, но поди найди виновника!!» (Tarn J.-F. Le Marquis de Custine ou les malheurs de l’exactitude. P., 1985. P. 502). Об этом эпизоде см. также «Русский архив», 1901, т. III, с. 443 и «Символ», 1988, № 19, прим. 122.

33. Un mot sur l’ouvrage de M. le Marquis de Custine intitulé “La Russie en 1839”; автор подписался: Un Russe (Русский). Английский перевод: A Russian’s Reply to the Marquis de Custine’s “Russia in 1839” / Ed. by H.J. Bradfield, Esq. L.: T.C. Newby, 1844. Книга Толстого, которая была озаглавлена “La Russie en 1839 rêvée par M. Custine ou lettres sur cet ouvrage écrites de Francfort”, вышла под псевдонимом: И. Яковлев.

34. Custine, I, 98.

35. Интересно, что, как свидетельствует А. Тургенев, Греч послал свое опровержение Кюстину — «на апробацию». См. письмо Тургенева А.Я. Булгакову от 11/22–12/23 декабря 1843 года в книге: Письма А.И. Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 265.

36. Kennan, р. 103, п. 1.

37. Kennan, р. 102, п. 2.

38. Это опровержение см. в книге: Cadot M. La Russie dans la vie intellectuelle française, 1839–1856. P., 1967. P. 265–278. Оно озаглавлено: Encore quelques mots sur l’ouvrage de M. de Custine: “La Russie en 1839”, à propos de l’article du Journal des Débats, du 4 janvier 1844 (Еще несколько слов о сочинении г-на де Кюстина «Россия в 1839 году», в связи со статьей в «Газете дебатов» (от 4 января 1844 года). Не следует путать опровержение Вяземского с «брошюрой в 40 страниц» под похожим названием, написанной неким М.А. Ермоловым (Encore quelques mots sur l’ouvrage de M. de Custine “La Russie en 1839” par M***), о которой идет речь в письме А. Тургенева А.Я. Булгакову от 11/22–12/23 декабря 1843 года (см.: Письма Тургенева Булгаковым. C. 265). О статье Вяземского см. также: Kennan, р. 106–109.

39. Остафьевский архив, IV, 277–278.

40. Историки считают, что это была единственная французская газета, которую Николай I регулярно читал (см.: Kennan, р. 105). В своем донесении шефу жандармов графу А.Ф. Орлову от 7/19 ноября 1844 года Яков Толстой писал о ней следующее: «Le Journal des Débats по-прежнему остается газетой, которая… пользуется наибольшим влиянием и стоит во главе газетного легиона: ей отдают предпочтение перед другими газетами, и, хотя цифра ее подписчиков ниже Siècle и La Presse, во всех читальнях ее читают сравнительно охотнее, по сравнению с двумя предыдущими газетами» (Литературное наследство. 1937. Кн. II. С. 605).

41. Кеннан тонко замечает, что многочисленные факты и истории, многие из них анекдотического характера, которые Кюстин приводит на протяжении всей книги, являются не столько иллюстрациями его идей или доказательствами верности его выводов, сколько стилистическим приемом, цель которого — снизить напряжение повествования.

42. К человеку (лат.).

43. «Газета Санкт-Петербурга» — русская газета, выходившая на французском языке.

44. Аристарх Самофракийский (ок. 217–145 до Р.Х.) — комментатор и издатель Гомера.

45. Очевидно, намек на здание редакции «Газеты дебатов».

46. Монт Сен-Мишель — старинный монастырь, в XVIII веке превращенный в тюрьму для государственных преступников.

47. Речь идет о низвергнутом императоре-ребенке Иване VI, сыне Анны Леопольдовны.

48. Будем петь о более высоких вещах (лат.) (Вергилий).

49. Объяснение Греча лишено логики: письма Кюстина были написаны после того, как он покинул Россию, и все они были изданы в одно время; так что неясно, почему автор «России в 1839 году», если он действительно был, как считает Греч, недобросовестен, не переписал первые письма книги с тем, чтобы их тон соответствовал последующим письмам. Жюльен-Фредерик Тарн, французский биограф Кюстина, считает, что письма не только не были написаны в хронологическом порядке, но что писатель начал книгу с последнего — тридцать седьмого — письма (Tarn. Le Marquis de Custine. P. 508).

50. Далее следуют три вычеркнутых абзаца, в первых двух Греч цитирует этого француза: “…voici celles que j’ai retenues : „ La critique des Débats n’est plus énervée que par une coterie politique et littéraire. Les précepteurs des princes, les professeurs, les bibliothécaires qui veulent faire leur chemin considèrent un article comme une requête d’avancement ; or, dans les époques d’exaltation politique, on demande du zélé et non des lumières ; les écrivains bien pensants ont donc le droit de parler de tout, sans études préalables. Les Revues favorisées sont dans le même cas ; l’Europe a été tout récemment édifiée d’articles sur les littératures étrangères rédigés par de soi-disant professeurs qui ne sauraient pas demander un verre d’eau dans la langue qu’ils ont mission de faire connaître. Mr Saint-Marc Girardin qui enfle la voix en parlant de l’Empereur Nicolas, changerait de langage si l’alliance russe était à l’ordre du jour, et déclamerait avec la même éloquence contre la perfide Albion.

Vous voyez que dans ce beau pays de France, il ne faut rien prendre au sérieux, si ce n’est l’argent et les places qui en procurent. Les Français ont épuisé toutes les combinaisons politiques ; le passé les dégoûta de l’avenir “.

Cette explication admise, je pourrais m’en tenir là, et j’aurais mauvaise grâce à opposer les intérêts de la justice et de l’équité aux intérêts du château et à ceux des rédacteurs des Débats ; cependant j’ai encore quelque détails à ajouter.”

[Перевод]

«…из которых я запомнил следующие: “Ничто не висит столь тяжким бременем на критике “Дебатов,” как влияние определенной политическо-литературной котерии. Домашние учителя аристократов, профессоры, библиотекари, мечтающие сделать карьеру, видят в написании статьи необходимое условие для своего возвышения; но в эпоху, когда первенствующее значение играют политические соображения, требуется усердие, а не просвещение; благонамеренные писатели поэтому пользуются правом высказываться обо всем без предварительного изучения предмета. То же справедливо и в случае рецензий, имеющих успех; совсем недавно Европа узнала много нового из статей, посвященных иностранным литературам; статьи эти написаны так называемыми профессорами, которые не в состоянии были бы испросить стакана воды на языке, который обязаны преподавать. Г-н Сен-Марк Жирарден, который повышает голос, говоря об императоре Николае, переменил бы тон, если бы союз с Россией стал на повестку дня, и с тем же красноречием начал бы витийствовать против коварного Альбиона.

Вы видите, что в нашей прекрасной Франции ничего не следует принимать всерьез, кроме денег и мест, доступ к которым они открывают. Французы уже истощили все возможные политические комбинации; прошлое отвратило их от будущего”.

Раз согласившись с этим объяснением, я могу далее его придерживаться, и для меня было бы непростительно, если бы я противопоставил интересам справедливости и беспристрастия интересы Дворца и таковые же издателей Дебатов; тем не менее, я имею добавить еще несколько подробностей».

51. Речь идет о ежегодной премии, учрежденной в 1782 году и присуждавшейся за достижения в области литературы и механики.

Доминик Франсуа Араго (1786–1853) — физик и астроном, знаменитый своими открытиями в области электричества и света.

Барон Августин Луи Коши (1789–1857) — математик, занимавшийся исследованием свойств так называемого мирового эфира, гипотетической всепроникающей среды, считавшейся в XIX веке переносчиком света и вообще электромагнитных взаимодействий.

Жан-Батист Эли де Бомон (1798–1874) — известный геолог.

52. Слуга Кюстина, родом из Италии.

53. Достоин, достоин быть принятым! (лат.)

54. Имеется в виду брошюра Я. Толстого, о которой см. вводную статью.

Источник: Символ. 1989. № 21. С. 195–224.