Судьбы демократического социализма в России

К.Н. Морозов

Предисловие

20–21 сентября 2013 года в Москве в конференц-зале Международного общества «Мемориал» состоялась международная научная конференция «Судьбы демократического социализма в России», организованная Научно-информационным и просветительским центром «Мемориал», филиалом Фонда Розы Люксембург в Российской Федерации и постоянно действующим семинаром «Левые в России: история и современность».

Судьбы демократического социализма в России и судьбы людей демократического социализма давно являются центральными темами для исследовательской программы «Социалисты и анархисты — участники сопротивления большевистскому режиму» НИПЦ «Мемориал», ее сайта «Российские социалисты и анархисты после Октября 1917 г.: история, идеи, традиции демократического социализма и судьбы участников левого сопротивления большевистскому режиму» (http://socialist.memo.ru) и для постоянно действующего семинара «Левые в России: история и современность» (см.: http://socialist.memo.ru/about/seminar.htm).

Само обращение «Мемориала» к этой теме нередко вызывает у некоторых людей удивление. Действительно, зачем «Мемориалу», который в стереотипах массового сознания часто воспринимается как сугубо правозащитная организация, да еще к тому же ярко выраженных либеральных воззрений, обращаться к социалистам и анархистам 20-х годов XX века, к их идеям, проблемам их субкультуры и ментальности, к их трагическим судьбам? А между тем еще в домемориальский период — в 1970-е годы — группа молодых людей начала собирать материалы, посвященные социалистам. А.Б. Рогинский вспоминал об этом так: «Я входил в эту группу. Почему мы это делали? Отчасти это были поиски собственных корней, отчасти — стремление доказать, что внутреннее сопротивление власти большевиков в стране реально существовало. Тогда еще были живы многие участники этого сопротивления, делались записи их воспоминаний, бесед с ними, появились первые публикации в самиздате и за рубежом. Второй этап — раннемемориальский, конец 1980-х — начало 1990-х. Открытие фонда Политического Красного Креста в Государственном архиве Российской Федерации позволило получить доступ к огромному массиву документов. Эту работу начинали Ирина Осипова, Лия Должанская, Ида Заикина, Ярослав Леонтьев, Лев Аронов, Сусанна Печуро. Третий этап начался уже в нашем веке с приходом в НИПЦ «Мемориал» Константина Морозова, возглавившего изучение темы.

В чем главный смысл этой работы? Это большая и очень важная категория людей, с показательными судьбами, которые оказались никому не нужны. Они, совершенно естественно, были не нужны их бывшим врагам-коммунистам, но не нужны и новому поколению либералов, которое видело в них «двоюродных братьев» тех же самых большевиков, особо не вдумываясь в существенные различия. Но эти замечательные люди, оказавшиеся в битве «третьими», не должны быть забыты» [1].

Зачем нужно сегодня обращаться к проблематике «демократического социализма» и социалистам и анархистам 20-х годов XX века, проблемам их субкультуры и ментальности, к их трагическим судьбам? Зачем исследовать и тем более увековечивать память о социалистах, в среде которых родился большевизм, впоследствии создавший первую в мировой практике тоталитарную систему? Разве не стоит относиться резко отрицательно к тем, кто своей борьбой с царским режимом ослабил и расшатал его, открыв путь большевистской диктатуре? Стоит ли проводить особые различия (как это делали современные им монархисты и белогвардейцы) между большевиками, с одной стороны, и меньшевиками, эсерами и анархистами — с другой. Последние все равно были для монархистов, как они говорили, «розовыми большевиками», считавшими, что не может быть «умеренных» социалистов. Не логичнее ли было бы распространить свое неприятие коммунистических экспериментаторов и на социалистов любых оттенков?

Ответ на последний вопрос отчасти позволяет ответить и на предыдущие, хотя он достаточно парадоксален. Да, подобное «распространение» вполне логично, но вместе с тем и совершенно антиисторично. Оно приводит к игнорированию того факта, что леворадикальное движение дало России и миру не только С.Г. Нечаева, В.И. Ленина, Л.Д. Троцкого, И.В. Сталина, но и П.Л. Лаврова, М.А. Бакунина, П.А. Кропоткина, Е.К. Брешко-Брешковскую, Г.В. Плеханова, Ю.О. Маргова, А.Н. Потресова, В.М. Чернова и многих других; не только «Катехизис революционера», идеи диктатуры и кадры «социальных экспериментаторов», но и идеи Учредительного Собрания, идеи демократического и правового государства, родившиеся из желания защитить личность от посягательства власть предержащих.

В самой «революционной» среде и до, и после революции шли очень неоднозначные и разнонаправленные процессы, разводившие бывших союзников и друзей по разные стороны баррикад. Эти баррикады прошли отнюдь не только между большевиками и остальными революционерами, они прошли через все партии, разделив эсеров, меньшевиков, анархистов на тех, кто принял новый режим и его методы, и тех, кто видел в большевиках преступников. Они прошли порой и по семьям, превращая родственников во врагов.

Для нас, вышедших из недр советского общества, словосочетание «демократический социализм» кажется странным и режущим слух, употреблять его можно лишь в кавычках. Но, употребляя его без кавычек, мы ничего не выдумываем, мы лишь продолжаем старую традицию, заложенную еще в 20-е годы эсерами и меньшевиками, считавшими свои партии партиями демократического социализма, а себя, в свою очередь, — частью европейского и мирового демократического социализма. Выжившие в эмиграции последние видные эсеры и меньшевики в начале 1952 года подписали документ о своем стремлении к «единой партии демократического социализма в России».

Одним из фатальных последствий уничтожения «антитоталитарных» левых стало то, что были прерваны традиции, доминировавшие в этой своеобразной «революционно-интеллигентской политической контркультуре». Конечно же, прав был историк Андре Либих, писавший, что «…когда “Социалистический вестник” закончил свое существование в американском изгнании в 1963 году, исчез последний кружок интеллигенции XIX века» [2].

При абсолютном господстве в политической жизни страны большевиков (стремительно мутировавших) взамен старых традиций и политической культуры утверждались новые — все более и более несовместимые ни с моралью, ни с культурой, ни с гуманизмом. И, как ни печально это звучит, именно в этих политических традициях и культуре «выкристаллизовалась» сегодняшняя политическая элита.

Коммунист Н.В. Крыленко, главный обвинитель на процессе с.-р. 1922 года, во время перерыва столкнувшись на лестнице с конвоируемым А.Р. Гоцем за три дня до вынесения тому смертного приговора, спросил у него, «неужели они все еще по-старому, на что Гоц ответил утвердительно» [3]. Самый «талантливый прокурор России», как его характеризовали подсудимые 1-й группы, не спрашивал А.Р. Гоца о связи с интервентами и пр. — он хорошо понимал цену обвинениям. Он пытался понять, неужели эти люди готовы пойти на расстрел за свои старые интеллигентские и народолюбивые представления — даже когда большевики уже показали, как можно манипулировать этим народом. Крыленко и большевистская элита расстались со своим «старым» ради власти и искренне удивлялись людям, готовым идти за это на смерть.

Именно это имела в виду член ЦК ПСР и подсудимая процесса эсеров Е.М. Ратнер, пророчески заявив коммунистам: «До тех пор пока вы будете заниматься не только политическим экспериментаторством, но и моральным экспериментаторством, до тех пор никакого права на название партии не только социалистической, но честной партии у вас не будет» [4].

Демократические социалисты останутся в нашей истории своей моральной победой, которую они одержали над большевистской тиранией. В.Т. Шаламов в 60-е сравнивал суд над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем с процессом эсеров: «Со времени дела правых эсеров — легендарных уже героев революционной России — это первый такой политический процесс. Только правые эсеры уходили из зала суда, не вызывая жалости, презрения, ужаса, недоумения…» [5]

Нельзя забывать и о нравственном подвиге тюремного сопротивления демократических социалистов (и анархистов) в царских и особенно в советских тюрьмах и политизоляторах. Для тех же 22 эсеров, осужденных по процессу 1922 года (как и для многих других политзаключенных — анархистов, максималистов, меньшевиков), тюремное противостояние их старым врагам из Политбюро ЦК РКП(б) и ГПУ являлось логичным и закономерным этапом борьбы, протекавшей до этого в различных формах — от вооруженной борьбы в годы Гражданской войны до ожесточенного противоборства в зале суда. Это новый этап борьбы, только в других условиях, в другом пространстве, другими методами, да еще в ситуации несвободы одних и всесилия других.

Были ли демократические социалисты серьезной угрозой для большевистской власти, несли ли они альтернативу ей? Представляется, что бельгийский социалист Эмиль Вандервельде был недалек от истины, когда в июне 1922 года на свидании с обвиняемыми 1-й группы на судебном процессе над с.-р. (разговор был подслушан чекистами) прогнозировал уже на второй день после гипотетической легализации партии ее массовость и превращение в мощную политическую силу в стране. Феномен Февраля 1917 года, когда некоторые политические партии возродились, подобно птице Феникс, вполне мог повториться. Именно на это надеялись и оставшиеся верными своему партийному знамени несколько тысяч социалистов, на это надеялась и «социалистическая» эмиграция — общим лейтмотивом и тех и других было — «сберечь масло в светильниках». Вовсе не случайно, что меньшевики издавали за границей «Социалистический вестник» в качестве «органа РСДРП» до 1963 года, надеясь, что их идеи и опыт будут все же востребованы в России.

Большевики страшились опасности повторения печального опыта самодержавия, с переменным успехом боровшегося с революционным подпольем более полувека. Необходимо подчеркнуть, что, даже уничтожив последних эсеров и меньшевиков (уцелели буквально считанные единицы), власть еще многие годы «разоблачала» их идеи, «предательскую» сущность и т.п., работая «с запасом прочности» в создании крайне непривлекательного имиджа и живущего по своим законам исторического мифа. Разоблачение этих мифов, трансформировавшихся в новые мифы, и было одной из задач нашей конференции, ведь постижение собственной истории логично и неизбежно ведет к отказу от некоторых стереотипов и упрощенных взглядов, которыми до сих пор буквально нашпиговано общественное сознание.

Представляется, что демократических социалистов и как создателей партийных образований (по сути дела бывших элементом гражданского общества, которое, несомненно, хотя и медленно и очень парадоксально формировалось в России с конца XIX века), и как личностей, создавших свою субкультуру, невозможно изъять из общественно-политической жизни ни дореволюционной, ни советской России.

У нашего интереса (вернее было бы сказать — у нашего долга перед этими людьми) есть и моральная подоплека. Безнравственно игнорировать человеческий подвиг людей, противостоявших большевикам до конца и дошедших до самого конца, в самом прямом смысле этого слова — до гибели в ссылках, тюрьмах, лагерях и под пулями расстрельных команд. Игнорировать последнее особо нелепо и чудовищно, так как в отличие от сотен и сотен тысяч советско-партийных работников, попавших под удар репрессий в 30–40-е годы «безвинно», эти несколько тысяч социалистов не просто жертвы властей, они их сознательные и заклятые враги. Они были немногими из тех, кто погиб «за дело» — за дело, которому служили и за которое имели счастье умереть, в отличие от миллионов умерщвленных волею властей — «за просто так». Наши герои были, прежде всего, и более всего — борцами, гражданами, личностями, со своим богатым внутренним миром, со своими идеалами, понятиями и честью. Нам интересны эти люди, сумевшие во имя этих ценностей, оставаясь демократическими социалистами, стать заклятыми врагами большевистской власти, очень серьезно их опасавшейся и уничтожавшей их не только политически, но и физически. Нам интересны эти люди, прежде всего, как граждане, как мужественные люди, боровшиеся за многое из того, что содержится в понятии гражданского общества и чего хотим сегодня мы.

Проблематика революционного движения и демократического социализма, как и левого сопротивления большевизму, давно перестала быть популярной и в обществе, и среди историков, а уж про отношение к ней властей даже говорить излишне.

В последние годы в общественных настроениях наметился сдвиг в отношении к той части левых, которые являются приверженцами идей и практики демократического социализма, когда стало ясно, что их хоть и мало, но они пассионарны, деятельны и являются искренними сторонниками идей свободы, демократии и социальной справедливости. Пришло осознание, что в немалой степени именно деятельность партий демократического социализма (и дружественных им профсоюзов) в развитых странах Западной Европы и помогла обществам этих стран достигнуть и удержать высокий уровень жизни и социальных гарантий. Также пришло осознание, что отсутствие в постсоветской России подобной альтернативы привело к метаниям от либеральных радикальных экспериментов до скатывания к консервативной имперско-националистической политике, сочетающей причудливым образом ностальгию как по имперскому величию России, так и по советскому прошлому.

И что характерно, как только наметился этот сдвиг в современном общественном сознании, власти, относившиеся ранее к альтернативе демократического социализма и в целом к истории революционного и освободительного движения в России равнодушно-враждебно, перешли к тактике умолчания, как это видно из Единого историко-культурного стандарта для будущего школьного «единого» учебника истории. Освободительного и революционного движения как совокупности, как явления в ЕИКС нет (как нет и самого термина), а есть лишь упоминания некоторых отдельных событий, организаций и лиц.

Если для авторов ЕИКС и заказчиков учебника так важны патриотизм и гражданственность, то почему же авторы не хотят воспитывать их на многочисленных примерах российского освободительного движения? На примерах борьбы за идеи свободы, за права личности и права народа против их узурпаторов, в каком бы обличии они ни выступали?

Освободительное движение и его герои начиная от декабристов, народников, народовольцев, эсеров, социал-демократов, анархистов, либералов дают очень благодарный материал для решения задачи воспитания у молодежи гражданственности. Но представляется, что востребован только особый сорт исполнительной гражданственности и патриотизма, а не та гражданственность, которая допускает инакомыслие и борьбу с властью.

И все же нам отчаиваться не стоит. За эти два с половиной десятилетия в нашей проблематике были совершены настоящие научные прорывы. Мы, используя открывшиеся тогда архивы и свободу, сделали очень немало и в исследовании наших героев и революционного движения, а также подготовили много замечательных архивных документальных публикаций.

И многие из этих авторов и публикаторов, которые являются настоящими подвижниками науки, которые горят этими темами и неравнодушны к своим героям, приняли участие в этой конференции.

Не все так плохо и в исследовании биографики, и в историко-просветительских наших усилиях. За все годы существования нашей программы и нашего сайта — http://socialist.memo.ru — и за полтора года деятельности нашего постоянно действующего семинара «Левые в России: история и современность» мы добились немалого! — http://socialist.memo.ru/about/seminar.htm

Кроме того, инициативной группе удалось в августе 2013 года поставить два памятника социалистам и анархистам на Соловецких островах — на Аллее Памяти в п. Соловецкий и в Савватьеве близ места расстрела 19 декабря 1923 года группы политзаключенных, протестовавших против ужесточения режима содержания и ограничения «политрежима» — http://www.hro.org/node/17151

Это первые в России памятники социалистам и анархистам — участникам сопротивления большевизму.

Одной из главных задач прошедшей конференции являлось придание импульса исследованиям, возрождение интереса к истории революционного движения и демократического социализма среди молодых историков, поднятие ее престижа, показ того, как немало удалось добиться исследователям и публикаторам за последние годы.

И представляется, что эта задача была прошедшей конференцией успешно решена, и на суд читателя мы сегодня представляем плоды ее работы.

 

П.М. Кудюкин, доцент НИУ ВШЭ и РАНХиГС, сопредседатель ЦС Профсоюза «Университетская солидарность»

Демократический социализм, реформа и революция

Существует определенная традиция связывать демократический социализм, прежде всего в его социнтерновской версии, с социал-реформизмом. Два понятия воспринимаются практически как синонимы. «Под Д.с. обычно подразумевается перманентный процесс реформистских общественных преобразований, в результате которых современное капиталистическое общество приобретет новое качество» [6]. Возможно, это связано с «родовой травмой» понятия, которое было предложено в 1888 году Дж.Б. Шоу, не только великим драматургом, но и деятельным членом Фабианского общества [7]. Может быть, еще существеннее, что динамика революции с нарастающей радикализацией и эрозией первоначального революционного блока приводит в какой-то момент к потере поддержки большинства, в результате чего революция и ее авторы встают перед выбором: либо отказываться от демократии, либо рисковать потерей уже завоеванного (отказ от демократии грозит, кстати, тем же самым). Вообще для демократического социализма проблема необратимости преобразований в условиях демократии (а значит, возможности перехода к власти и к антисоциалистическим силам) является одной из серьезнейших антиномий. И отсутствие ее осмысления и обсуждения — показатель остроты проблемы: она вполне «фрейдистски» вытесняется из сознания.

В том же отождествлении коренится и объяснение великого раскола международного рабочего и социалистического движения, связанного с Первой мировой войной и Великой русской революцией, как раскола по линии «реформа против революции». Но так ли это на самом деле? Ведь в не меньшей мере это был раскол по совсем другой линии — «демократия против диктатуры», на что указывал еще К. Каутский в своей известной брошюре 1918 года, «разгромленной» В.И. Лениным [8]. Для значительной части европейских социалистов большевистский опыт оказался неприемлем (или, как минимум, вызывал острую критику) не потому, что был попыткой революционного разрыва с капитализмом, а в силу отбрасывания большевиками элементарных демократических норм и процедур, — важно уточнить, что отталкивание вызывалось разрывом не с традиционным парламентаризмом, а с более базовыми принципами, о чем будет сказано чуть далее.

Можно упомянуть, к примеру, работы Отто Бауэра, как написанные по горячим следам Австрийской и Германской революций [9], так и написанные в конце 1930-х годов, уже после трагических поражений германского и австрийского рабочего движения в 1933–1934 годах [10]. Для теоретика австромарксизма достаточно мучительной является проблема, почему две революции в Центральной Европе не смогли развиться как пролетарские. И можно предположить, что именно революционные симпатии О. Бауэра породили его весьма сомнительную и с политико-теоретической, и с этической точки зрения компромиссную позицию по отношению к советскому опыту. По определению П.Б. Аксельрода, «у него (О. Бауэра. — П.К.) она служит теоретической базой для санкционирования большевистского режима в России — на пользу Запада — и для отвержения его на Западе» [11].

С другой стороны, мы можем вспомнить критику большевиков «слева» Розой Люксембург, революционность которой вроде бы никто не подвергал сомнению (разве что И.В. Сталин в своем известном письме в редакцию журнала «Пролетарская революция», обвинивший великую революционерку в «полуменьшевистской» позиции [12]). Высоко оценивая революционный порыв последователей В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого, она вместе с тем остро критикует отбрасывание ими демократических принципов, указывая, что «без свободной, неограниченной прессы, без беспрепятственной жизни союзов и собраний совершенно немыслимо именно господство широких народных масс» [13]. И пророчески описывает, к чему приведет попытка создания социализма без демократии: «Но с подавлением политической жизни во всей стране неизбежно будет все более затухать и жизнь в Советах. Без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия. Общественная жизнь постепенно угасает, дирижируют и правят с неуемной энергией и безграничным идеализмом несколько дюжин партийных вождей, среди них реально руководит дюжина выдающихся умов, а элита рабочего класса время от времени созывается на собрания, чтобы рукоплескать речам вождей, единогласно одобрять предложенные резолюции» [14].

Именно большевистский этап русской революции и последующий опыт Советской России и СССР со всей остротой заставил поставить вопрос о соотношении демократии и социализма, доказав «методом от противного» невозможность социализма без демократии.

Несомненно, рассмотрение проблемы, поставленной в названии статьи, требует уточнения основных терминов. Что мы понимаем под демократическим социализмом? Является ли парламентско-представительная демократия единственно возможной формой демократии и в чем состоят обязательные условия демократии? Что такое революция?

Демократический социализм, несомненно, существенно шире, чем социал-демократия. Представление о непрерывном процессе преобразований, которое непонятно когда и непонятно как приводит общество в некое новое качественное состояние, — не единственно возможная трактовка демократического социализма. И поэтому отношение демократических социалистов к проблеме «реформа и/или революция» гораздо сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Несомненно одно: реализация ценностей социализма как идеи — преодоление эксплуатации и отчуждения — невозможно в условиях подавления свободы и демократии. Мы знаем из исторического опыта, что формы демократии могут быть разнообразны, и конвенциональная «формальная», «шумпетерианская» демократия как процесс упорядоченной борьбы за лидерство и ротации элит [15] в форме привычной для нас представительной или либеральной демократии — не единственно возможный вид демократии [16]. Такая демократия ограничивается лишь политической сферой жизни общества, что выражается и в известном афоризме, характеризующем жизнь капиталистических общества: «Демократия заканчивается перед воротами предприятия». Социалистическое представление о демократии существенно шире, исходит в первую очередь из представления о праве каждого человека принимать участие в решении всех вопросов, касающихся его жизни. Но тот же исторический опыт показывает, что, каковы бы ни были формы политического устройства, мы не можем говорить о демократии без учеты таких завоеваний «либеральной демократии», как политические права и свободы (без их реализации невозможно и устойчивое и гарантированное осуществление социальных прав), политический плюрализм (хотя и не обязательно в партийной форме), уважение прав меньшинства, в том числе и его права стать новым большинством.

Мы должны понимать также и многозначность термина «революция» в социалистической традиции вообще и в марксистской традиции в частности. Все мы знаем различие между «социальной революцией» и «политической революцией». Но если глубже вчитаться в тексты Маркса, то мы обнаружим еще и третье значение — «эпоха социальной революции» [17], то есть некое достаточно значительное (измеряемое как минимум десятилетиями) историческое время, в которое происходит переход от одного способа производства к другому. С учетом, что этот процесс идет еще и в международных рамках, то мы тут вообще во многом теряем грань между реформой и революцией, потому что ясно, что в течение этой «исторической длительности», если использовать термин Ф. Броделя [18], формы общественно-политической деятельности, связанной с процессом преобразований, будут очень разными. То же, что мы обычно называем социальной революцией, корректнее было бы определить как социально-политическую революцию, достаточно четко ограниченную во времени (хотя и не краткосрочную). Примерами такой революции могут быть и Французская революция конца XVIII века, и Великая Русская революция начала XX века, где действительно глубокие политические и социальные преобразования протекают в относительно короткий, исчисляемый годами период времени, проходя различные этапы [19]. К подобного рода революциям можно отнести также испанскую революция 1931–1939 годов (по мнению А. Шубина, с которым автор склонен согласиться, наряду с (французской и русской революциями заслуживающую определения «великая» [20]), прерванную переворотом А. Пиночета чилийскую революцию 1970–1973 годов и португальскую революцию 1974–1976 годов. Наконец, политическая революция (переворот) — относительно быстротекущий процесс смены политического режима либо формы государства, но в меньшей степени затрагивающий социальные основы общества: хрестоматийным примером такой революции является Июльская революция 1830 года во Франции. То есть мы имеем дело как минимум с тремя значениями слова «революция», которые опять-таки обогащают возможности анализа, как соотносятся между собой демократический социализм, социал-реформизм и революции.

Начнем с последнего типа революций. Даже политически умеренный и все сильнее сдвигающийся в сторону социал-либерализма Социалистический интернационал не отрицает при определенных условиях необходимости революций «в смысле незаконного применения силы для защиты демократии или для ее завоевания» [21]. В 1970-х — начале 1980-х годов Совет Социнтерна принял ряд резолюций, в которых признавалась возможность революционной, в том числе вооруженной, борьбы в условиях диктаторских режимов, партии — члены Интернационала принимали участие в партизанской борьбе в ряде стран Латинской Америки.

Но что происходит, когда демократия завоевана? Может ли насильственно-революционное свержение диктатуры запустить процесс «социально-политической революции»? Дает ли демократия возможность для эволюционного развития, когда ее (демократии) постоянное расширение и углубление, внедрение/вторжение в «нетрадиционные» для капиталистического общества сферы в сочетании с социально-экономическими преобразованиями приводит где-то в отдаленной перспективе к качественным изменениям общества? Примерно из такого представления исходили концепции, положенные в основу Франкфуртской декларации 1951 года «Цели и задачи демократического социализма» [22].

Но тут-то и встает проблема: в какой мере политическая демократия в условиях классового господства буржуазии (она перестает быть «буржуазной» с появлением всеобщего избирательного права, с допуском политических представителей трудящихся к участию в легальной политической жизни, и это порождает серьезное противоречие, придает даже «формальной» демократии антикапиталистической потенциал, а с другой стороны, это противоречие постоянно побуждает господствующие социальные силы выхолащивать содержательные стороны демократии) дает возможность для относительно безболезненного реформистского перехода к иному общественному состоянию, к посткапитализму или, в более привычных формулировках, к социализму?

И здесь один из центральных вопросов — могут ли силы «социалистического социального блока» завоевать гегемонию, повести за собой большинство общества, обеспечив таким образом победу демократическим путем? И будет ли достаточно такой победы? Стоит напомнить, что сама идея «гегемонии» (первоначально применительно к борьбе за буржуазно-демократическую революцию против самодержавия) была впервые сформулирована еще в 1880-х годах в группе «Освобождение труда» [23]. Затем она была подхвачена (при этом «инструментализирована» и сильно заужена) В.И. Лениным в работах периода Первой русской революции, а у Ленина термин и идея были заимствованы А. Грамши, который дал развернутую, хотя и незавершенную концепцию «гегемонии» как формы ненасильственного обеспечения классового господства [24]. И показал, что как раз кризис гегемонии, риск ее утратить подталкивает господствующие классы к отказу от демократии.

Если мы обратимся к традициям русского демократического социализма, то увидим, что и меньшевики, и социалисты-революционеры были безусловно революционными партиями в том, что касалось свержения самодержавия. Идущая от В.И. Ленина и долгое время существовавшая в советской историографии (и порой дающая себя знать даже сейчас) традиция изображать их реформистскими совершенно ложна. А вот дальше сложнее.

Меньшевики относили социалистическую революцию в достаточно отдаленное будущее, и для них вопрос о том, как и в каких формах она будет развиваться, выглядел не слишком актуальным — можно было ограничиваться достаточно абстрактными формулами (ситуация изменилась после 1917 года, и тут значительная часть меньшевиков растерялась, их позиции разбежались от принятия скорее реформистских позиций европейской социал-демократии до фактической идейно-политической капитуляции перед большевиками, наиболее ярко проявившейся у Ф.И. Дана [25]).

Гораздо интереснее оказалась постановка вопроса у социалистов-революционеров, реализация их программы минимум — глубокая демократизация и децентрализация власти, создание полновластного местного самоуправления, социализация земли, развитие кооперации и т.д. — в принципе дают возможность для эволюционного некапиталистического развития, постепенного изживания капитализма и выращивания социализма в его недрах. То есть получается, что социалисты-революционеры после завоевания демократии становятся эволюционистами, социалистами-эволюционерами? Или все же нет? Здесь тоже скорее проблема, нежели ответ [26].

Может ли «социально-политическая» революция развертываться как последовательность «системоизменяющих» (если воспользоваться термином из дискуссий 1970–1980-х годов в социалистическом и социал-демократическом движении) реформ [27]?

В свое время великий (и, с моей точки автора, недооцененный) представитель демократического социализма Жан Жорес, не только великий оратор и организатор, но и глубокий и своеобразный теоретик, дал интересную формулу: «Революция есть варварская форма прогресса». В этой фразе два ударения: варварская, но все же прогресса! И не является ли революционная реформа или революционная эволюция (именно так парадоксально назывался раздел в книге Ж. Жореса «Социалистические этюды» [28]) способом снизить долю варварства в революции? А Жорес как замечательный историк, автор «Социалистической истории Французской революции», прекрасно понимал, что бывают ситуации, когда революции просто неизбежны и необходимы с точки зрения интересов общественного развития.

С другой стороны, в каких бы формах — мирных или немирных — ни развивалась революция, остается проблема ее динамики. Все исторически известные революции развивались с нарастанием радикализма требований и ожиданий, рискуя выйти далеко за пределы объективно возможного и реализуемого. С другой стороны, эта радикализация связана с последовательным сужением круга участников и сторонников — все новые и новые группы, удовлетворенные уже достигнутым и напуганные перспективой потерять полученное в результате реализации более далеко идущих требований, отходят от поддержки революции. Вместе с тем до сих пор не было революций, не сопровождавшихся ухудшением социально-экономической ситуации. И вот гигантская проблема — возможно ли избежать вот этого критичного сокращения социальной базы революции? Ведь как только революция становится революцией меньшинства, о демократии приходится забыть. И вопрос ставится так: либо мы уступаем власть и даем возможность ликвидировать как минимум часть завоеваний революции, либо — что? Кстати, проблема почти всех учредительных собраний как итога революции — большинство на выборах, как правило, получает не самая радикальная из фракций революционного лагеря. И возможно ли преодолеть эту самоотрицающую по сути динамику революции, «вовремя» остановить ее развитие? Это ведь весьма инерционный и плохо поддающийся управлению процесс. И не прав ли был Л.А. Сен-Жюст, утверждавший, что «революция, которая делается наполовину, сама роет себе могилу»?

Согласиться на некую «временную» диктатуру, ограничение или отмену демократических процедур и гарантий? Кто и как будет определять, что наступило время для ее отмены? Воспитательная диктатура в духе Л.О. Бланки [29] выглядит, конечно, довольно привлекательно (совершившее революцию сознательное меньшинство действует не столько насилием, сколько воспитанием, готовя будущее сознательное большинство, которое сумеет обеспечить демократию), но реальных примеров что-то не видно. Сходный набор проблем появляется и при действии на пути достаточного радикальных реформ. Немногочисленные примеры относительно мирных революций, чилийской и португальской прежде всего, демонстрируют две проблемы: где точка невозврата и что делать с возможностью насильственного сопротивления преобразованиям, опять-таки требующего хотя бы временного отказа от демократии или ее ограничения. А французские социалисты в начале 1980-х попробовали на практике реализовать системопреодолевающие реформы, достаточно радикальную социалистическую программу, и столкнулись с тем, что реформы наталкиваются на объективные социально-экономические ограничения и на международную ситуацию. Даже достаточно крупная и хорошо развитая в экономическом и социально-политическом отношении страна оказывается недостаточным пространством для социалистически ориентированных преобразований. Не встает ли тогда вопрос о необходимости, несколько переосмысливая тоже термин, «экспорта реформ», чтобы они были подкреплены в международном масштабе?

Автор не претендует на знание ответов — скорее, была сделана попытка поделиться некоторыми (весьма промежуточными) результатами размышлений в течение сорока лет деятельности в российском демократическом социалистическом движении. Во всяком случае, важно поставить вопросы, чтобы быть готовыми искать ответы на них в практике работы над сознанием более гуманного и справедливого общества.

А.П. Ненароков, доктор исторических наук, Российский государственный архив социально-политической истории

Взгляды А.Н. Потресова на демократию и социализм

Прежде всего, хочу отметить, что вместе с руководством конференции довольно долго искал возможно более точную формулировку своего доклада. Да так и не нашел. Мне она и в данном виде кажется излишне самоуверенной. Вряд ли сейчас есть какой-либо смельчак, способный заявить о своей готовности в законченном виде представить анализ потресовских представлений о демократии и социализме. Если нужен пример губительного для каждого из нас, для общества в целом расточительства, то лучшего примера, чем отношение советской системы к творческому наследию мыслителя и мастера слова такого класса, как Потресов, найти трудно. Представить себе, что политика, философа, публициста такого масштаба можно на столько лет просто-напросто вычеркнуть из истории страны, из ее общественной мысли, ее политической жизни, невозможно. Но это так.

То, что происходит в результате такого вычеркивания, лучше всего охарактеризовал сам Потресов. В своей работе 1914 года «Критические заметки. Некоторые сюрпризы истории» он, в частности, заметил: «И вот это-то все, что Марксу, Лассалю, Энгельсу представлялось таким естественным, без дальнейших пояснений, из всего их общественно-политического мировоззрения, что казалось органически связанным с основными элементами их новаторски-реалистической практики, все это точно проваливается, исчезает из сознания демократии в последующие десятилетия. Исчезает не в результате борьбы, не как замена одной методологии другой, не потому, что кто-либо доказал или пытался доказать ошибочность подхода к вопросу Энгельса, Маркса, Лассаля, а скорее как будто — за отсутствием соответствующих поводов для проявления такого подхода; от не упражнения произошла, так сказать, атрофия соответствующих мышц в идейной мускулатуре демократии» [30]. Любопытно, что эта потресовская формула об атрофии мышц в «идейной мускулатуре» обрела в последующем свое развитие.

В ноябре 1920 года Рафаил Рейн (Абрамович) в письме к Аксельроду, которое мы нашли с Д.Б. Павловым в архиве Международного института социальной истории (г. Амстердам), писал, извиняясь за бессвязность своего обращения: «…за то время, что мы сидели в России без печати, совершенно отучился от писания: еще одно подтверждение теории “неупотребления органов”?» [31] В каком состоянии были мои органы к середине 80-х годов, вспоминаю с содроганием, и вовсе не потому, что находился в преддверьи пенсионного возраста. Просто к тому времени уже успел убедиться в безусловной верности пресловутой теории их «неупотребления».

Не способствует исчерпывающему анализу взглядов Потресова на вынесенные в заголовок моего доклада проблемы и реально существующие до сих пор трудности в ознакомлении с творческим наследием Александра Николаевича. С одной стороны, как вы понимаете, речь идет о его рукописях, письмах, набросках, заметках, хранящихся во многих российских и зарубежных архивах. При этом я вовсе не принадлежу к числу тех, кто выступает за их объединение в одном месте, а ратую лишь за создание единого межархивного путеводителя. Да и он не обязательно должен быть посвящен одной политической фигуре, даже такого масштаба, как А.Н. Потресов.

Межархивный путеводитель такого класса, как мне кажется, должен содержать сведения о документах ведущих представителей общественной мысли России. Не деля их, как это естественно для энциклопедических изданий, на представителей собственно отечественной общественной мысли и российской зарубежной, оттого что часть отечественных общественных политических деятелей, не всегда по своей воле, иногда оказывалась в той или другой стране.

Плохо обстоит дело и с изданием работ А.Н. Потресова. Большинство его статей, брошюр, книг, писем, заметок все еще не собрано воедино. Часть из них, причем значительная, так и осталась без републикации, а значит, по-прежнему недоступна, ведь тиражи их изначально обрекали прижизненные публикации на раритетность. А ведь среди них такие, как «Война и вопросы международного демократического сознания», «Интернационализм и космополитизм. Две линии демократической политики» [32], вся публицистика последней эмиграции. Многие из важнейших теоретических работ Потресова по разным причинам так и не вошли в те два крупных сборника, которые появились после его смерти в Париже и Москве. Я имею в виду «Посмертный сборник произведений» и «Избранное», которые (с интервалом без малого в 70 лет) подготовили соответственно Б.И. Николаевский и Д.Б. Павлов. Первый во второй половине 1930-х годов, второй — в начале 2000-х [33].

Хотел бы обратить ваше внимание и на то обстоятельство, что и исследовательские и издательские планы, существующие на сегодняшний день, не сулят нам каких-либо серьезных изменений в этом отношении. Издания же типа тех, что делает издательский дом «Либроком», выпустивший, к слову, репринтным способом уже помянутую мной книгу А.Н. Потресова 1916 года «Интернационализм и космополитизм. Две линии демократической политики», которую уже отчаялся найти в московских библиотеках, — скорей исключение, чем правило. Вероятней всего, это издание — скорее результат абсолютно безупречного коммерческого решения, чем часть хорошо продуманного научного предприятия. Однако это не помешало «Либрокому» отобрать и републиковать в одной серии редчайшие работы Чернова, Шингарева, Лаврова, Ткачева, Чичерина, Каутского, Бернштейна, Лллойд-Джорджа, Черчилля и др.

Не хотел бы, чтобы вы думали, будто я занимаюсь рекламой. Никого в этом издательстве не знаю, но хочу заметить, что делают они большое дело еще и потому, что имеют хорошо продуманный и отлаженный механизм не только издания, но и распространения литературы — интернет-заказы с доставкой по адресу и в специальные места доставки в метро. А мы вот уже лет десять только рассуждаем о необходимости учреждения хотя бы подобия потресовской «Библиотеки демократического социализма», да все никак не сделаем ни одного реального шага в этом направлении.

Прошу прощения, что несколько отвлекся, но мне хотелось, кроме всего прочего, объяснить, почему задача, казалось бы, столь простая и непритязательная, как суммирование взглядов человека, которого мы вправе называть первым российским историком демократии, все еще остается у нас зависимой от целого ряда привносных обстоятельств. И только то, с чего я начал свое выступление, дает возможность суммировать общую картину сложностей и трудностей, встающих на пути исследователей русской общественной мысли XX века, и объяснить постановочный характер моего доклада.

Я не стесняюсь сказать, что не готов еще к каким-либо оценочным суждениям, и хочу лишь привлечь ваше внимание к тем проблемам, которые связаны с уточнением понятий «демократия», что принадлежат А.Н. Потресову. Ведь прежде всего именно он в целом ряде работ на протяжении почти четверти века пытался анализировать те социальные и классовые сдвиги, что происходили в России и Европе, определяя реальное содержание изменений в трактовке сути выделенных им граней данной дефиниции.

Прежде всего, Потресов рассматривал демократию как ведущую общественную силу в странах, определявших в то время направление, характер и тип социально-политического развития мира. Высшим достижением в этом отношении на ниве международного демократического движения он считал появление международного социал-демократического рабочего движения, «основательно вспаханного, по его выражению, плугом новаторского реализма Маркса и Энгельса» [34].

При этом Потресов подробно останавливался на том, как в конце XIX — начале XX века «по всем странам европейского Запада прокатилась волна примиренческого приспособления демократии к наличной системе господствующих сил» (бернштейнианство, бургфриден и т.д.). В России, в силу условий русской действительности, это обернулось несколько иным, как он определял, «детским недугом отсталой общественности» — примитивным радикализмом, революционизмом, т.е. тем, что Ленин, вслед за ним, позже назовет «детской болезнью левизны». Сам же Потресов, считая это не слишком удачной терминологией, развернуто определит это как уклон влево от марксизма, в сторону действия анархосиндикалистских и бланкистских идей. «Большевизм, — подчеркнет А.Н., — был истинно русской окрошкой из этих идей, и большевизм был неоспоримым гегемоном в русской демократии за весь указанный период» [35].

Этому первому определению демократии как одной из ведущих общественных сил Потресов уделил наибольшее внимание в годы Первой мировой войны, отстаивая право демократии на гибкое и активное вмешательство в условиях военного времени в решение задач общенационального масштаба в атмосфере разноклассового движения, при сохранении и в этом «своей классовой демократической самостоятельности».

В связи с этим еще одно очень важное положение, связанное с трактовкой международной стороны российского демократического движения как интернационалистского. Он видел это в признании им первоочередной задачей задачи «одновременного освобождения страны от обоих видов общественного бедствия» — от поражения в империалистической войне и решение судеб самодержавия. Все иное он будет называть сменой «традиционного, от Маркса и Энгельса идущего, мировоззрения интернационализма» на построенную наскоро новую концепцию «антинационального космополитизма» [36]. Хочу обратить внимание на то, что в отстаивании своей позиции, А.Н. основное внимание уделит полемике не с Лениным и Троцким, а с Аксельродом и Мартовым. Это особая, очень важная и интересная тема, но для ее развития у меня нет времени [37].

Второе встречающееся у Потресова употребление понятия «демократия» — это понятие демократии как формы государственной и общественной жизни. Российская демократия предстает в его работах как общественная сила в борьбе за разрешение основных общенациональных задач, как принцип свободного самоопределения и волеизъявления народов страны. Характерно при этом его понимание рубежей рождения современной демократии и выхода ее на политическую арену, с четким определением своих основных задач. Хронологически начало этого времени он относит к 40–60-м годам XIX века, когда новая демократия пытается впервые ставить себе эти задачи по примеру старой «демократии конца XVIII и начала XIX века», т.е. по примеру ранних буржуазных революций (особенно Великой французской революции 1789–94 годов) [38].

Среди этих задач выделяются утверждение на основе наличия некоего минимума социально-экономических предпосылок нового, более прогрессивного способа производства, переход политической (государственной) власти к новой общественной силе, способной осуществить исторически назревшие экономические, социальные, национальные, культурные преобразования. Все они решаются, как правило, в рамках национальных государств, одновременно являясь на этом этапе задачами международными, т.е. выходящими за национальные рамки.

Вместе с тем Потресов тут же говорит и о зачатой «в бурях февральских и мартовских дней» 1848 года «демократии нового типа». Как известно, тогда, в первый, февральско-мартовский период революции 1848 года во Франции, восставший народ низложил монархию, образовал Временное правительство, провозгласил республику, принял декреты «о праве на труд», сокращении рабочего дня на 1 час и о введении всеобщего избирательного права (для мужчин).

Именно эту зачатую в февральско-мартовские дни 1848 года во Франции демократию Потресов и определяет как демократию нового типа. Она отличается для него от прежней не в смысле изменения соотнесенности международных и национальных задач, а в том, что эту свою «международность» оказывается «вынужденной» передать «не своим по социальной принадлежности», а законным преемникам — позднейшей демократической буржуазии. Для нее же, по Потресову, «принципы 89-го года в своей общезначимости» уже потускнели, а «республиканизм потерял прежнее обаяние универсальной идеи», и, вообще, «вся общественно-политическая идеология, что дальше, то больше, национализировалась» [39]. Особенно быстро этот процесс пошел именно с началом Первой мировой войны. И в этом отрицательном ее воздействии на демократию, сузившую рамки своих мировых задач до узконациональных, Потресов видел одно «из крупнейших последствий катастрофы», каковой он справедливо считал разразившуюся войну [40].

Не менее важен вклад Потресова в определение демократического социализма как принципа свободного самоопределения и волеизъявления большинства. Здесь очень важно вникнуть в суть полемики, развернувшейся между Потресовым и Даном после выхода в 1927 году в Париже потресовской книги «В плену иллюзий (мой спор с официальным меньшевизмом)».

В появившейся почти тут же по выходе книги рецензии под вызывающим названием «В плену у прошлого». Ф.И. Дан обвинил Александра Николаевича в «фетишизации» демократии, порожденной тем, что тот находится «в плену» у дореволюционного «прошлого». После Первой мировой войны, утверждал он, «демократия стала нормальной формой государственного устройства решающих стран Европы. Вместе с тем она перестала быть непосредственной целью борьбы рабочего класса этих стран: она превратилась в простое средство в борьбе за социализм, составляющей действительное содержание новой эпохи, действительный пафос ее». По мнению Дана, отрицание этого — отрицание социальной революции вообще. При этом «классовая, социалистическая борьба пролетариата становится лишь разновидностью общедемократической борьбы», а «демократия превращается в “абсолютный идеал”», полагал он. Отвлеченные категории — «свобода», «демократия» и др. — в свою очередь, трансформировались в некую «имманентную сущность, долженствующую служить для социалиста абсолютным и последним мерилом общественных явлений» [41].

Потресов отвечал ему спокойно и взвешено: идеи свободы и демократии, по его мнению, являлись такими же историческими, т.е. обусловленными временем и пространством, категориями, как и идеи самого социализма, не меньше, но и не больше. Содержание тех и других не «самоцель», не какие-либо «предельные понятия» (хотя о социализме часто и выражаются как о «конечной цели»), а лишь «последовательные этапы и необходимые предпосылки для того будущего, гармонически развивающегося и дающего счастье индивидам человеческого общества, законы которого еще не поддаются нашему ведению». Вот такой-то, в своем роде действительно предельной — предельно-мыслимой цели и подчинены как средства и «демократия», и «социализм», и «историческая роль пролетариата с его классовой борьбой, освобождающей мир от оков капитализма».

В этой исторической перспективе демократия, — считал Потресов — совсем не «прозаическое орудие борьбы за социализм», как думает Дан. Она нечто значительно больше. «Демократия есть то предварительное условие, без которого последующий этап развития — социализм — не может осуществиться» вообще [42].

 

С.В. Тютюкин, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института российской истории РАН

Ю.О. Мартов как один из идеологов демократического социализма в России

Настоящий очерк посвящен светлой памяти одного из тех, кто в разное время и по разным причинам были объявлены советским тоталитарным режимом своими идейно-политическими противниками и, казалось, навсегда останутся в СССР только антигероями. Но времена меняются, и ныне роль наших деятелей в отечественной истории выглядит, к счастью, в постсоветской историографии уже совсем иначе. Именно таким человеком был и Юлий Осипович Цедербаум (1873–1923) — один из основоположников и лидеров меньшевизма, известный более современным читателям под партийно-литературным псевдонимом Л. Мартов [43].

Его жизнь и судьба далеко не безразличны и Обществу «Мемориал», хотя Мартов не был замучен в сталинских лагерях или расстрелян по приказу из Кремля или с Лубянки. Большевики «позволили» ему умереть собственной смертью, выпустив Мартова в сентябре 1920 года из советской России в Германию на съезд Независимой социал-демократической партии этой страны, куда одновременно с ним поехал и один из ближайших соратников Ленина Григорий Зиновьев. При этом Мартов надеялся скоро вернуться в Москву, но он не знал, что ВЧК уже было дано указание обратно на родину его больше не впускать. Таким образом, бывшему другу молодого Ленина, который, однако, уже в 1904 году первым публично пустил в оборот (причем как синоним антидемократизма и диктаторских замашек) термин «ленинизм», предстояла под занавес лишь новая эмиграция, прервать которую могла только его смерть. Как говорится, забыты никто и ничто в Кремле не были.

Вот почему исполнившиеся в 2013 году две памятные даты — 140-я годовщина со дня рождения и 90 лет со дня смерти Мартова — этого светлого во всех отношениях человека, политического деятеля и публициста дали мне основание впервые выступить тогда в «Мемориале» с краткими заметками о роли Ю.О. Мартова в политической борьбе в советской России в конце 1917 — начале 1920-х годов, когда в нем в полной мере раскрылись все его лучшие качества. Эго позволяет хотя бы приблизительно судить о том, что же наша страна невосполнимо потеряла с безвременным уходом из жизни этого неповторимого обаятельного человека.

Но очень важно напомнить читателям, как выглядела политическая биография Мартова до 1917 года, когда он стал не только основоположником меньшевизма и одним из его лидеров, но и превратился в серьезного российского политика леворадикального направления и крупного, очень талантливого партийного публициста. Юлий рос в большой и дружной еврейской интеллектуально развитой семье, которую можно с полным основанием отнести к российскому служилому среднему классу. Он окончил петербургскую гимназию, но до конца жизни, несмотря на свой поистине выдающийся интеллект и огромную работоспособность, так и остался без высшего образования. Его учеба на естественном отделении физико-математического факультета столичного университета продолжалась в 1891–1892 годах всего не больше полугода, причем занимался он больше овладением основами марксизма и организацией студенческой группы «Освобождение труда», вдохновлявшейся идеями Г.В. Плеханова. Расплатой за этот первый его шаг к революции был арест и два года ссылки в Вильно, где Юлий впервые соприкоснулся с еврейским рабочим движением и деятельностью Бунда, отредактировав и написав, в частности, предисловие к брошюре бундовца А. Кремера «Об агитации». Вернуться же к учебе уже больше ему не пришлось.

Снова появившись в октябре 1895 года в Петербурге, Мартов познакомился с будущим Лениным — Владимиром Ульяновым и организовал вместе с ним марксистский по своей идейной направленности «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Но оба друга были быстро арестованы и, просидев по году в тюрьме, высланы затем на три года в сибирскую ссылку — Юлий в Туруханск, а Владимир — в село Шушенское. После своего освобождения в 1900 году они уехали в Зап. Европу, где стали вместе издавать знаменитую газету «Искра», подготовившую созыв в 1903 году II съезда Российской социал-демократической рабочей партии. Съезд закончился, однако, партийным расколом на так наз. большевиков (ленинцев) и меньшевиков, включая Мартова. В отличие от Ленина Мартов был сторонником создания в России более широкой по составу и менее формализованной в своей работе пролетарской партии по типу партий II Интернационала на Западе. Он первым поднял в 1904 году знамя настоящего восстания против «ленинизма» (этот термин впервые был употреблен им в сугубо негативном, антидемократическом смысле и как синоним диктаторских замашек вождя большевиков). С тех пор былой дружбе Мартова с Лениным пришел конец, и она сменилась резкой полемикой и личной неприязнью, хотя память о прежних тесных товарищеских отношениях в личном плане сохранялась у них до самой смерти.

Исторический для России 1905 год — год начала в январе ее первой революции застал Мартова в Швейцарии, но лишь в октябре, когда в обстановке высшего подъема стачечного движения царизм объявил политическую амнистию, он смог вернуться в Россию и сразу окунуться в работу Петербургского Совета рабочих депутатов. Революция сблизила на время позиции меньшевиков и большевиков, которые весной 1906 года вновь объединились, но стачечное движение в стране уже пошло на спад, а декабрьские восстания 1905 года потерпели поражение. Внимание РСДРП переключилось на работу в новом законодательном органе — Государственной думе, в легализованных царизмом профсоюзах и в других рабочих организациях. При этом Мартов явно симпатизировал выступлениям либералов, не верил в прочный союз рабочих и крестьян, осуждал экспроприации казенных денежных средств в пользу революции и партизанские методы борьбы. В 1906 году Мартов дважды опять подвергался арестам, а с сентября и в 1907 году оказался уже фактически в своей второй эмиграции в Финляндии.

Первая российская революция закончилась поражением, хотя самодержавие под ее напором превратилось все же, хотя и с большими оговорками, в конституционную и парламентскую (думскую) монархию. Премьер П.А. Столыпин с 1906 года попытался провести в России аграрную и некоторые другие реформы, но полного успеха они не имели, как и эксперимент правых меньшевиков по превращению РСДРП в более широкую, а главное — легально существующую с разрешения властей партию. При этом Мартов занимал здесь более умеренную позицию, хорошо понимая, что в условиях царской России РСДРП без нелегальных организаций существовать просто не сможет. При этом, как снежный ком, стали нарастать противоречия между меньшевиками и большевиками, которые выискивали в поведении ленинцев разного рода неэтичные поступки (часть их действительно имела место), получая взамен обвинения в оппортунизме, «ликвидации» нелегальных партийных организаций и т.д.

С 1912 года РСДРП вновь вошла в полосу раскола между большевиками и меньшевиками, причем инициатива в этом принадлежала Ленину, первым инициировавшему проведение уже в январе Пражской большевистской конференции, на что меньшевики ответили несколько позже собственной конференцией в Вене. Обе фракции оформили свои руководящие и печатные органы, имели собственные партийные кассы и т.д. При этом Ленин безвыездно жил и работал до 1917 года в эмиграции, а Мартов в 1913 году после объявления в России новой амнистии по случаю 300-летия Дома Романовых легально жил до лета следующего года на родине, но с началом Первой мировой войны опять оказался теперь уже в своей третьей, предпоследней эмиграции во Франции и Швейцарии. В трудной и напряженной обстановке военного времени в его активе была, прежде всего, авторская и редакторско-организационная работа в новых парижских русскоязычных газетах «Голос» и «Наше слово» (1914–1915), в которых он и группа левых меньшевиков-интернационалистов, находившихся в эмиграции, вели борьбу с войной, империализмом, русским царизмом и шовинизмом всех мастей. Кроме того, в 1915–1916 годах Мартов включился вместе с Лениным и эсерами в так наз. циммервальдийское движение небольшой группы левых членов партий II Интернационала под лозунгом мира без аннексий и контрибуций. Однако прочного союза с Лениным у Мартова не получилось, т.к. он считал лидера большевиков экстремистом и фанатиком, отвергающим любое инакомыслие.

В 1915 году, когда в России тоже стала складываться предреволюционная ситуация, встал вопрос и о подготовке в стране новой демократической революции. Мартов и шедшие за ним немногочленные левые меньшевики-антиоборонцы считали, что она должна довершить дело предшествующей революции 1905–1907 годов и пройти под лозунгами скорейшего заключения всеобщего мира, созыва в России Учредительного собрания и широкой демократизации страны, но не выдвигая, в отличие от Ленина, лозунга поражения царизма в войне как меньшего зла и ограничиваясь, как и Троцкий, лозунгом «Ни побед, ни поражений!». Характерно, что Мартов сначала, как и в 1905 году, возлагал свои надежды на «левение» российской торгово-промышленной буржуазии, что позволило бы ей возглавить новую революцию. Но вскоре он перенес эти ожидания на пролетариат, городскую мелкую буржуазию и крестьянство, что во многом подтвердилось потом в 1917 году.

Февральская революция, в которой был особенно силен стихийный элемент, прошла без прямого участия в ней революционеров-эмигрантов, включая Ленина и Мартова. Примерно два месяца ушли у последнего на выезд из Швейцарии в Россию, куда он прибыл только в начале мая через Германию и Скандинавию. Неприятный сюрприз ждал его и на проходившей с 7 мая в Петрограде меньшевистской конференции, среди делегатов которой преобладали сторонники «революционного оборончества» и признания необходимости участия РСДРП в коалиционном Временном правительстве, куда по примеру эсера А.Ф. Керенского только что вступили в качестве министров меньшевистские лидеры — видные члены РСДРП М.И. Скобелев и И.Г. Церетели, а также два неонародника. Выступление Мартова было встречено криками «Довольно!», тем более что он решительно возражал против подобного шага, считая его ошибкой и даже глупостью.

По его мнению, у Временного правительства и без социалистов было еще много нужной и полезной работы в области аграрных отношений, достижения равноправия национальностей, реформирования вооруженных сил и т.д. Можно случайно «схватить власть», говорил Мартов, но ее нужно ведь еще удержать, сдвигая при этом все время «влево и влево», что было бы в интересах всей революции. Брать же власть самим социалистам еще явно рано, продолжал он, т.к. исторические условия для этого пока не созрели (этот мотив будет еще не раз звучать у Мартова и в 1917 году, и позже). Пугала его, в частности, и возможность установления в России власти «крестьянской солдатчины», что он считал особенно опасным [44]. Знаменательно, однако, что Мартов быстро отбросил мысль о создании собственной новой партии меньшевиков-интернационалистов. Он лишь заявил на майской конференции о сложении с себя ответственности за ее решения, не участвовал в выборах руководящих партийных органов и не вошел в редакцию меньшевистской «Рабочей газеты». Так возникла, однако, серьезная оппозиция меньшевиков-интернационалистов, включая Мартова, меньшевистскому руководству во главе с Ф.И. Даном (он стал родственником Юлия Осиповича, женившись на его любимой сестре) и очень популярному в то время И.Г. Церетели, долгое время бывшему на поселении в Сибири.

А когда в июне 1917 года Ленин открыто заявил на I съезде Советов о готовности большевиков единолично взять всю власть в России в свои руки, Мартов, наоборот, продолжал повторять, что социалистические партии должны быть у власти только все вместе, выступая единым фронтом. На съезде Мартов был избран членом ВЦИК Советов и продолжил борьбу за мир без аннексий и контрибуций и за создание правительства революционной демократии, которое должно сменить коалиционный кабинет Львова с участием кадетов.

В августе на новом съезде меньшевиков Мартов уже был избран в состав ЦК и подчеркивал в противовес большевикам пагубность любых попыток немедленно осуществить в России социализм, тогда как на очереди стоят в России заключение мира и радикальные социальные реформы. Этой линии он держался вплоть до «ленинского переворота», как стал называть известные события 25 октября 1917 года. Дело в том, что Временное правительство Российской Республики (она была учреждена в начале сентября 1917 года) уже буквально агонизировало перед своим свержением в октябре в еще более резкой форме, чем царское правительство в феврале 1917 года. Положение в стране к этому моменту было поистине катастрофическим: ребром стоял вопрос о немедленном заключении мира, т.к. армия уже не могла больше держать фронт; деревня так и не дождалась обещанной Временным правительством эсеровской «социализации» земли; городам грозил голод, а крупные нерусские национальности буквально рвались к независимости вплоть до отделения от России. В итоге Временное правительство, в которое все еще входили вопреки мнению социалистов представители партии кадетов, фактически уже полностью обанкротилось, и 25 октября его глава эсер А.Ф. Керенский даже покинул Петроград, тщетно пытаясь собрать войска с фронта для подавления поднятого накануне большевиками и левыми эсерами восстания с целью захвата власти.

Позиции Мартова в меньшевистской партии, где тогда было примерно 200 тыс. членов, по сравнению с весной 1917 года заметно укрепились, но большинство меньшевиков пока по-прежнему шли еще не за ним. Его программа фактически была прежней: немедленное заключение мира, реальное облегчение экономического положения трудящихся, в частности крестьян, и создание нового правительства из одних только социалистов. Но большевики и левые эсеры твердо решили искать выход из сложившейся кризисной ситуации не в словесных схватках на открывавшемся 25 октября в Петрограде II съезде Советов, а в победе начатого ими антиправительственного восстания. Попытки Мартова погасить страсти делегатов съезда, особенно многочисленных солдат-фронтовиков, и предотвратить демонстративный уход с него группы правых меньшевиков и эсеров успеха не имела, так что он сам со своими сторонниками вынужден был тоже покинуть позже Смольный, где на съезде был создан первый советский Совнарком во главе с Лениным и Троцким.

Какое-то время Мартов после этого находился в состоянии настоящего шока, но, как и в мае 1917 года, решил продолжать политическую борьбу. Стараясь осмыслить все случившееся, он в письме к своей любимой женщине Надежде Кристи, остававшейся еще в Швейцарии, в самый канун нового, 1918 года писал: «Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране — бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей примириться с тем аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, которые порождаются, конечно, самим тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве… Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, высшим их воплощением, и начало коллективизма [я] представлял себе прямо противоположным “стадности” и нивелировке. Да не иначе понимают социализм и все, воспитавшиеся на Марксе и европейской истории». Далее Мартов определял советский строй как «окопо-казарменный» квазисоциализм, основанный на всестороннем опрощении всей жизни и на «культе кулака», что прививает чувство как будто даже вины перед всяким культурным буржуа. «…Под покровом “власти пролетариата” на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфическими русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитизмом, распущенностью, безответственностью и проч.».

Ужас берет, продолжал Мартов, при мысли, как «надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем — через анархию — несомненно к какому-нибудь цезаризму, основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться» [45]. Подобный мрачный прогноз Мартова, увы, превратился в трагическое пророчество этого выдающегося социалистического политика, ставшего наконец на чрезвычайном ноябрьско-декабрьском съезде меньшевиков 1917 года лидером всей их партии.

Эго свидетельствовало о признании его товарищами по партии прошлых заслуг Юлия Осиповича в борьбе и с царизмом, и с советской властью, вере в силу его интеллекта, способностей политика-аналитика, теоретика и публициста. Но вместе с тем новая ситуация требовала от Мартова еще большей ответственности за судьбу собственной партии в экстремальных условиях работы под строжайшим контролем большевиков, поскольку меньшевики не собирались пока уходить в глухое подполье и полностью самоустраниться от участия в политической и общественной жизни на родине. Кстати говоря, требовать этого от меньшевиков не осмеливались еще тогда и новые «хозяева» страны — большевики, учитывавшие всю сложность ситуации в стране и на международной арене, а также возможную реакцию мирового общественного мнения. Приходилось им считаться и с предстоящими в ноябре выборами в Учредительное собрание, и фактором продолжения мировой войны, и возможностью иностранной военной интервенции в России со стороны ее бывших союзников по Антанте. Понимал Мартов и то, что большевики сохраняли еще в то время связь с рабочим классом и думали об интересах русской революции, хотя и вредили ей своим поспешным псевдосоциалистическим экспериментаторством и увлечением «красным» террором.

Исходя из всей совокупности этих обстоятельств, Мартов и его соратники решили попытаться как-то еще сосуществовать с советской властью, подчиняясь ее новым законам, но вместе с тем продолжая прямо указывать на каждый политический промах большевиков и их отказ от основных принципов международного социалистического движения. Таким образом, меньшевики решили прибегнуть к той же тактике, которую они проводили при царизме, учитывая, однако, что их новые политические противники внутри России во главе с Лениным, Троцким и Свердловым будут действовать даже еще циничнее и грубее, чем прежний царский режим. Это убедительно продемонстрировали уже январские события 1918 года, связанные сначала с созывом, а потом фактически с разгоном Учредительного собрания, которое по замыслу еще Временного правительства должно было определить будущую судьбу всей России. Выборы в него проводили в ноябре 1917 года уже большевики, получившие, однако, лишь 24% голосов избирателей. В день открытия Собрания 5 января 1918 года демонстрации петроградцев в его поддержку были безжалостно расстреляны, а после первых 13 часов работы депутатов ранним утром 6 января их заседание было цинично прервано властями под тем предлогом, что караул, несший охрану Таврического дворца, якобы «устал». Больше оно уже не заседало. Естественно, меньшевики во главе с Мартовым, правые эсеры и народные социалисты расценили этот факт как «обман народа» и «озверение» власти, но ничего не добились.

В марте Мартов переехал вслед за правительством в новую столицу — Москву, хотя и считал советскую власть карикатурой на диктатуру пролетариата. Вошел он и в состав ВЦИК Советов после их III съезда в начале 1918 года, пользуясь потом каждой возможностью вставлять палки в колеса победителей: Мартов пытался сорвать в марте ратификацию тяжелейшего и унизительного для России сепаратного Брестского мира с Германией, обвинял ленинского наркома по делам национальностей Сталина в организации экспроприации еще в 1907 году крупных денежных средств на нужды большевиков (тот все это, конечно, отрицал и добился вынесения советским судом «порицания» лидеру меньшевиков за «клевету»), позже подвергался в 1918 году кратковременным арестам за критику установленной большевиками в стране продовольственной диктатуры и введения «красного террора». Большой общественный резонанс вызвала летом 1918 года брошюра Мартова «Долой смертную казнь!» [46], вызванная вынесением несправедливого смертного приговора командующему Балтфлота капитану 1-го ранга А.М. Щастному, который в феврале 1918 года привел в Кронштадт из Гельсингфорса базировавшиеся там 236 советских кораблей и тем самым спас их от угрозы захвата германскими войсками, но в июне с подачи наркомвоенмора Троцкого уже был несправедливо обвинен в измене и расстрелян. А ведь обвиняемый участвовал еще в обороне Порт-Артура от японцев в 1904 году и в Первой мировой войне, был честным морским офицером и патриотом России. Его сфабрикованное Троцким дело создавало к тому же опасный прецедент для вынесения других необоснованных смертных приговоров, хотя еще II съезд Советов 1917 года, с которого начиналась победа советской власти в России, отменил на будущее смертную казнь. Кроме того, и сам процесс над Щастным сопровождался рядом грубых процессуальных правонарушений. Мартов напоминал, что меньшевизм всегда выступает против политических убийств, против террора и снизу, и сверху, что нельзя молчать, когда льется кровь безвинных людей, и нужно призвать виновных к ответу.

Но когда в 1918 году в России началась полномасштабная гражданская война и иностранная военная интервенция, Мартов поддержал борьбу советской власти с внутренней и внешней контрреволюцией, продолжая в то же время вести борьбу с ней по вопросам политики внутренней. Разъясняя позицию меньшевизма, он писал в статье «Линия социал-демократии» (1920): «Борясь за действительные и постоянные интересы пролетариата против утопического и антидемократического коммунизма, мы не сходим с общей для нас с ним почвы революции, и в борьбе с грозящими революции в целом классовыми врагами пролетариата мы готовы защищать саму большевистскую революцию там и тогда, где и когда история вручила ей миссию сдерживать напор мировой контрреволюции» [47].

С конца 1920-го до 1922 года шла уже ликвидация в России последних очагов Гражданской войны и иностранной интервенции, а в 1921 году политика «военного коммунизма» сменилась политикой НЭПа. Мартов связывал с этим свои ожидания «отрезвления» советской власти от первых коммунистических экспериментов, ожидая, что НЭП в экономике будет дополнена НЭПом в политике и в России возникнет наконец настоящая демократическая республика. Но его опять ожидало глубокое разочарование в Ленине и большевизме. Недаром одной из последних политических акций Мартова был в 1922 году протест против смертного приговора петроградскому митрополиту Вениамину и организованного советской властью показательного судебного процесса над партией эсеров.

 

М.И. Леонов, доктор исторических наук, профессор Самарского ГУ

Социальная доктрина эсеров

Книги, всеми почитаемой, средоточия высшей истины, книги, которой бы поклонялись, цитатами из которой бы клялись и побивали неверных, словом, своей социалистической библии у эсеров не было, как не было среди них харизматического лидера, непререкаемого теоретического авторитета, эсеровского евангелиста. Автором доктрины и программы, большинства комментариев к ней, опубликованных от имени центральных органов партии эсеров, был В.М. Чернов, который, по словам Б.И. Николаевского, «наложил вообще настолько сильную печать своей индивидуальности на всю идеологию народничества начала XX века, что весь этот период в истории последнего вообще следует назвать “черновским”» [48]. Б.В. Савинков называл его «единственным теоретиком партии» [49]; видные либералы и марксисты придерживались такого же мнения; как «теоретик» он фигурировал в списке кандидатов в члены ЦК, где он «был головой выше всех» [50]. Посильную лепту в конструирование и популяризацию эсеровской доктрины внес автор одного из вариантов проекта программы и многолетний редактор «Знамени труда» Н.И. Ракитников, а также K.P. Качаровский, усилиями которого была явлена первая редакция программы «социализации земли», «формула трех братьев по труду», проект «33-х» в I Государственной думе [51], П.А. Вихляев, М.Р. Гоц, Н.С. Русанов, Н.П. Огановский, Л.Э. Шишко.

В 80-е годы XIX века в русском обществе стал моден марксизм. Изменилось семантическое пространство образованного общества, санкционирующий авторитет науки стал настолько притягателен, что и приключенческий роман мог рассчитывать на успех, только если герой пользовался «научным методом». Социалистами становились в младые годы обучения в гимназии, семинарии, на фельдшерских курсах. В комнатах курсисток в красном углу находились портреты К. Маркса и Ф. Энгельса и их книги; цитатами из «Капитала» клялись. Адепты «русского социализма» вспоминали реакцию юных неофитов (более всего неофиток) нового вероучения: «Народничество — хи-хи; народник — ха-ха». Уничижительный смех убивал. Поколение 70-х годов (и либеральное, и особенно революционное) «ушло в марксизм», «оставляя эсерам за малым исключением “старых да малых”» [52]. В.М. Чернов, П.Б. Струве, В.И. Ленин и многие-многие другие неустанно повторяли: в 80-е годы XIX века народнический социализм «устарел», «изжил себя» [53]. Понятия «устарел», «изжил» относятся не к области научных знаний, а к моде. Противиться ей, а также изменениям представлений (в пореформенной России проявления капитализма стали очевидны, таяли надежды на немедленную социальную революцию) адепты «русского социализма» не могли и с 90-х годов стали именовать себя социалистами-революционерами.

Социализм — рационалистическое, атеистическое учение — пришел в Россию из Западной Европы; А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский модифицировали его и заложили основания концепции «русского социализма»; М.А. Бакунин, П.Л. Лавров, П.Н. Ткачев и Н.К. Михайловский (как тогда говорили, четверо евангелистов) трансформировали ее в доктрину народничества, согласно которой Россия может перейти к социализму, минуя капитализм, благодаря социалистической природе крестьянства и естественной форме кооперации, общине. Мессия «русского социализма» — народ. Нравственный императив, протест против неравенства, эксплуатации решительно преобладал над экономическим анализом; приговор существующему строю и капитализму выносился с точки зрения несоответствия разуму, справедливости, идеалу.

Эсеровская социальная доктрина была явлена urbi et orbi В.М. Черновым на рубеже ХIХ–ХХ веков как синтез «русского социализма» и марксизма бернштейнианской интерпретации [54]. Книги и брошюры по концептуальным сюжетам, опубликованные им с 1905 года, как правило, представляли собой собрание статей, опубликованных на рубеже веков. Если из эсеровской доктрины изъять созданное В.М. Черновым, то в ней мало что останется. Себя автор доктрины всегда называл последователем социально-этической концепции Н.К. Михайловского и «строгим марксистом в экономике», с юности штудировал сочинения как идеологов «русского социализма», так и К. Маркса и Ф. Энгельса, западноевропейских и русских социал-демократов; цитировал наизусть страницами «Капитал». В первый период теоретических изысканий любимым словечком В.М. Чернова было «синтетический». Примерно с 1910 года, а особенно после 1917 года, он задумался над реконструкцией концепции и завершил ее созданием «Конструктивного социализма» [55]. Плоды его трудов никого особенно не впечатлили; дело, по большому счету, завершилось заменой термина «синтетический» на «конструктивный».

«Идеологическая дисциплина» не особенно заботила эсеров, среди них одни (Н.И. Ракитников, И.А. Рубанович, Н.С. Русанов) тяготели к марксизму, другие (Н.П. Огановский, Я.Л. Юделевский), антимарксистски настроенные, тяготели к народничеству и народовольчеству, третьи (В.М. Чернов, Л.Э. Шишко, П.А. Вихляев) стремились сочетать марксизм с «русским» социализмом, четвертые (Н.В. Чайковский, П.С. Поливанов) симпатизировали либерализму, анархизму и т.д. [56]. По ироническому свидетельству A.A. Биценко: «Что ни с.-р., то или особый оттенок в теоретическом обосновании программы и тактики и, в частности, террора, или же вовсе совсем особое, такое своеобразное миросозерцание с вытекающими из него своим обоснованием деятельности» [57]. Сказанное объясняет необходимость отграничения генеральной сущности, изложенной в принятых общепартийными форумами программных документах, комментариях от имени центральных органов, работах общепризнанных идеологов, от апокрифических сочинений и наивных популяризаций.

Источниками миросозерцания эсеров были немецкая философия в интерпретации Р. Авенариуса, Э. Маха, А. Риля и других эмпириокритиков, социально-этическое учение К.Н. Михайловского, политическая экономия К. Маркса, преимущественно в трактовке Э. Бернштейна и «критиков Маркса», в сочетании с представлениями В.П. Воронцова, Н.Ф. Даниельсона, H.A. Каблукова, H.A. Карышева, историософские представления западноевропейских социалистов, дополненные суждениями идеологов «русского социализма»; состояла она из философской, экономической и социологической структурных частей.

Философией новой теоретической системы был позитивизм [58]. В.М. Чернов позиционировал себя сторонником эмпириокритицизма, представители старшего поколение тяготели к традиционным позитивистским воззрениям в духе О. Канта, молодежь — М.В. Вишняк, А.Р. Гоц, В.М. Зензинов — к неокантианству и ницшеанству [59]. Все они были против сведения исторического процесса, в конечном итоге, к экономическому фактору, считали диалектический материализм несостоятельным, детищем прошлого века, плодом «несчастной мысли объединить элементы материализма и диалектической логики». Диалектический материализм к концу века, провозглашал В.М. Чернов, перестал удовлетворять громадное большинство западноевропейских марксистов, поэтому он, как и другие эсеры-теоретики, отдавал предпочтение социологической системе П.Л. Лаврова и особенно Н.К. Михайловского [60].

По В.М. Чернову, социологические исследования, в отличие от естественно-научных, нуждались в дополнении объективно констатируемых данных «своеобразными комбинациями, конструированными из материалов психологического мира». В эсеровской социологической схеме важная роль отводилась аксиологии, правовым, моральным, идеологическим факторам. Отношение к истории, подчеркивали ее авторы, неизбежно должно быть субъективным. Называя себя «горячим и искренним почитателем Маркса», Чернов отрицал принцип материалистического монизма как источника развития; движение он мыслил как саморазвитие одухотворенной первоосновы, полагая одинаково важными в развитии и экономические, и идеологические, и психологические явления [61]. Движение истории, писал Л.Э. Шишко, определяет, прежде всего, «революционная эмоциональная энергия» и лишь затем экономические факторы [62]. Верховным мерилом исторической действительности в доктрине эсеров являлся социальный идеал, основанный на «психологии субъективной стороны человеческого духа» [63].

Будущее эсеры представляли в духе общесоциологических принципов II Интернационала, воздерживаясь от чрезмерной детализации и воздавая должное К. Марксу, так как он «установил принципиальные основы того будущего социалистического общества, которое одновременно является и общественно-этическим идеалом… и научным предвидением». «Конечные требования революционного социализма, — подчеркивал В.М. Чернов, — международны, они общи для всех современных национальностей и государств» и включают в себя «обобществление труда, собственности и хозяйства, уничтожение вместе с частной собственностью самого деления общества на классы, уничтожение классового, принудительного, репрессивного характера общественных учреждений, при сохранении и развитии их нормальных культурных функций, т.е. планомерной организации труда на всеобщую пользу» [64].

Социалистическое общество виделось эсерам технологическим, с планомерно организованным производством, прямым продуктообменом на основе коллективного производства и обобществления средств и орудий производства, социально равным при регулируемых обществе, семье, жизни индивидуума. Они, в духе бернштейнианской парадигмы, предполагали, что экономика социалистического общества явится сочетанием государственного производства и распределения и широкой сети коопераций и ассоциаций, воплотит вековые чаяния трудового народа, обеспечит прогресс человечества, всестороннее и гармоничное развитие личности, ее жизненное благополучие.

Классический «русский социализм» моделировал будущее на вере в социалистическую природу народа, т.е., главным образом, крестьянства, и полагая возможным прийти к социализму, минуя капитализм. Нравственный императив, протест против неравенства, эксплуатации решительно преобладал над социально-экономическими выкладками, приговор существующему строю, так же как и капитализму, выносился с позиции несоответствия разуму, справедливости, идеалу. Эсеры в определении социализма шли проторенными путями партий II Интернационала и не жалели усилий для его социально-экономического обоснования. В учении Маркса их привлекала эксплицитно выраженная декларация научности, детерминирование социализма естественным развитием производительных сил и производственных отношений. Эсеровская доктрина исключала одномоментный переход к социализму современной им России [65]. Благодаря Марксу, подчеркивал В.М. Чернов, социализм «сделался заключительным аккордом новой стройной теории», согласно которой «социалистическому строю должен предшествовать необходимый уровень социальных и экономических предпосылок» [66].

Необходимое условие достижения социалистического общества в доктрине эсеров — политическое господство «организованного в политическую партию рабочего класса». В программных документах партии эта мысль формулировалась так: «Осуществление полностью партийной программы, т.е. экспроприация капиталистической собственности и реорганизация производства и всего общественного строя на социалистических началах, предполагает полную победу рабочего класса, организованного в социально-революционную партию, и в случае надобности установление его временной революционной диктатуры» [67]. Положение о диктатуре — отличительная черта программ радикальных российских социалистических партий. Согласно программе РСДРП, «необходимое условие этой социальной революции составляет диктатура пролетариата, т.е. завоевание пролетариатом такой политической власти, которая позволит ему подавить всякое сопротивление эксплуататоров».

В редакции Г.В. Плеханова подчеркнута карательная на неопределенное время функция диктатуры; в редакции В.М. Чернова — созидательная и временно карательная (о карательной функции диктатуры он прямо не говорил, но таков был смысл понятия) [68]. Понятие диктатуры русские социалисты заимствовали у К. Маркса, который, должно отметить, не посвятил «диктатуре пролетариата» ни одной специальной работы, ни одной, пусть даже небольшой статьи. По подсчетам дотошных марксоведов основоположники марксизма в публикациях, письмах, набросках и других документах, не предназначавшихся для печати, использовали это бабувистское выражение 12 раз; около ста раз они употребили выражение «политическое господство пролетариата», далеко не адекватное понятию «диктатура пролетариата» [69]. Западноевропейские социалистические партии полагали альтернативу «революция или реформа» сугубо теоретическим упражнением, ни одна из них не пыталась целенаправленно готовить, тем более осуществить революцию с целью захвата власти. «Социал-демократия — революционная, а не делающая революцию партия», — такими словами определял кредо европейских социалистов признанный авторитет II Интернационала К. Каутский. Русские социалисты отделяли революцию от реформы непреодолимой пропастью, им были чужды сомнения в целесообразности революционных потрясений.

Экономические экзерсисы и штудии по представлению социалистов нового времени являлись, главным образом, индикатором научности; им в социальной доктрине отводилось первое место. Эсеровские идеологи сами, как правило, не занимались группировкой и обработкой статистических и других экономических сведений, а использовали результаты изысканий К. Маркса, Э. Бернштейна, Г. Герца, Э. Давида, Г. Фольмара, а также В.П. Воронцова, Н.Ф. Даниельсона, H.A. Карышева, которые называли себя «народниками-марксистами», а современники — «марксистами-народниками» [70]. Повивальной бабкой эсеровской концепции стала берштейнианская парадигма. Важнейшим, определяющим явлением современной российской действительности эсеры считали капитализм. О капитализме в России, тяготах капиталистической эксплуатации шла речь в десятках работ идеологов, сотнях популярных брошюр и в огромном числе прокламаций [71]. «Центр тяжести вопроса для нас, — говорил В.М. Чернов, — конечно не в том, признать или не признать капитализм как факт; об этом давным-давно не может быть никакого разговора» [72]. Программа партии констатировала «все более и более тесную связь» России «с передовыми странами цивилизованного мира», «развитие капитализма в России» [73].

Капитализм доктрины эсеров — это более всего совокупность отчужденных от непосредственного производителя орудий и средств производства, а отнюдь не «общественно-экономическая формация» склонных к нормативной ортодоксии русских социал-демократов. Социальная доктрина эсеров базировалась концепции «некапиталистической эволюции», «положительных и отрицательных сторон капитализма», факты для которой они черпали у В.П. Воронцова, H.A. Карышева, H.A. Каблукова [74]. Согласно этой концепции, созидательная, положительная функция капитализма выражалась в обобществление труда и производства, концентрации наемных рабочих, росте производительных сил и культуры; разрушительная, отрицательная сторона выражалась в капиталистическй эксплуатации, обнищании трудящихся, анархии производства, кризисах; созидательные проявления считались функцией не столько капитализма, сколько непосредственно самой концентрации производства, по отношению к которой он выступал как форма, а его положительные и отрицательные качества — комбинацией, зависимой от исторических, географических и других условий: в промышленности, в промышленно-развитых странах, таких как Англия, превалировали положительные стороны, в землевладении, в землевладельческих странах, таких как Россия — отрицательные [75].

«В земледелии, писал В.М. Чернов, содержание капитализма подавляется формой, а потому и наблюдается особенно сильное развитие разрушительных отрицательных сторон капитализма над творческими и положительными»; здесь капитализм не реформировал, по существу, производительные силы, не повышал производительность труда, не создавал постоянного класса наемных рабочих, «не концентрировал и сгущал, а разрежал население деревень», в конечном итоге «приводил эволюцию аграрного строя в тупой безвыходный переулок». Педалировалось усиленное проявление «отрицательных сторон капитализма» в России, где крестьянин «превращался в замаскированного рабочего», где разорение и пауперизация основной массы населения «парализовали общий рост производительных сил страны», где капитализм «проявлял свое влияние не столько в организации крупного производства и обобществления труда, сколько в обнищании сельского населения». В обоснование своих заключений В.М. Чернов и его сторонники ссылались на сочинения русских народников-экономистов, а также западноевропейских исследователей-марксистов «новой волны» Г. Герца, Э. Давида, В. Зомбарта, приводили выявленные ими факты, искусственности, привнесенности извне, насажденности сверху капитализма в России [76].

Новые представления нашли свое выражение в расчленении программы на программу-максимум и программу — минимум. Против экономического обоснования социализма и расчленения программы возражали адепты классического народничества. Разногласия между сторонниками и противниками «экономического фактора» выявились летом 1902 г., обострились при обсуждении проектов программы, и достигли крайнего напряжения на I съезде партии (1905-1906 гг.). Н.П. Огановский, Я.Л. Юделевский, Д. С. Розенблюм и другие приверженцы народовольческой программы предлагали исключить экономическое обоснование, не принимать программу, пересмотреть ее; поборники марксистской тенденции (Н.И. Ракитников, Г.Д. Закс, H.A. Полянский) настаивали на экономическом обосновании программы в понятиях ортодоксального марксизма [77]. Дискуссии порой достигали крайне высокого градуса, оппоненты не стеснялись в выражениях. Автора программных документов, В.М. Чернова, и обвиняли в навязывании марксизма, его народничествующих оппонентов — в отчуждении от международного социализма и в декадансе [78]. Некоторые адепты «русского социализма» трактовки 60-70-х гг., равным образом, и сторонники ортодоксально-марксистской ориентации, в конечном итоге, отмежевались от партии эсеров, создали союз социалистов-революционеров-максималистов, партию левых социалистов-революционеров (интернационалистов), партию народников-коммунистов.

Согласно доктрине эсеров, необходимые для социалистического общества концентрация производства и труда, формирование должного уровня социальных отношений дополненные идеологическим воздействием «революционно-социалистической партии», «вмешательством сознательных борцов за истину и справедливость» («субъективный фактор»), в промышленности в городе реализовывались в ходе капиталистической, а в деревне — некапиталистической эволюции. Идея «некапиталистической эволюции» сельского хозяйства с помощью кооперации и общины была далеко не новой; «лучше всего она была изложена, — отмечал В.М. Чернов, — еще в 1881 г. Н.А. Каблуковым». Она мыслилась как обобществление производства «снизу», в противовес капиталистическому обобществлению «сверху», сопровождавшемуся разорением и пауперизацией крестьянства. Трудовое, т.е. ведущееся непосредственным производителем без эксплуатации наемного труда, крестьянское хозяйство в традициях «русского социализма», трактовалось как антитеза капитализма. В подтверждение идеологи ссылались на изыскания русских экономистов народнического направления и исследования западноевропейских ученых, выявивших несоответствие реальности марксова тезиса дифференциации крестьянства; приводили многочисленные примеры признания социал-демократами партий II Интернационала формулы ошибочности «исчезновения и расслоения крестьянства» [79].

В заслугу К. Марксу и Ф. Энгельсу ставилась «научная разработка теории классовой борьбы», что, по выражению В.М. Чернова, явилось «целым переворотом в исторической науке». Основным классообразующим принципом считалось место в системе производственных отношений, а в качестве основных классообразующих моментов — источник дохода и роль в системе эксплуатации [80]. Соответственно трем видам или формам дохода при капитализме, ренте, прибыли и заработной плате, вычленялись три основных антагонистических класса: землевладельцы, капиталисты и рабочие.

Народ — сакральная фигура «русского социализма» — в доктрине эсеров представал в ином качестве. В силу различного отношения к орудиям и средствам производства, места в сфере распределения народ расчленялся на пролетариат, трудовое крестьянство и трудовую интеллигенцию. Постольку, поскольку источником существования всех трех составных частей был труд, а также то, что они подвергались эксплуатации, их относили к социалистическим по своей природе классам, и объединяли в «рабочий класс» («трудовой рабочий класс»). Так как пролетарии существовали исключительно за счет продажи своей рабочей силы, трудились на обобществленных предприятиях, то, отмечали идеологи, они всем ходом общественно-экономического бытия подготавливались к усвоению социалистических идей, организованной борьбе, социализму, в то время, как крестьянин, являясь «формально» собственником орудий труда, самостоятельным производителем, «привык быть в хозяйственном смысле некоторой самодовлеющей единицей; в его повседневной жизни ничто не наталкивало на аналогию с государственной общественной организацией земледельческого производства, у него было меньше навыков массового организованного отпора эксплуататорам», к тому же он был менее образован, чем пролетарий, — все это составляло «известные трудности в усвоении им идей социализма» [81].

Распространенное мнение, что носителем социалистических идей, лидером революционного движения эсеры объявляли только или в первую очередь крестьянство противоречит фактам. «В данный исторический момент» они считали пролетариат, более восприимчивым к социалистической пропаганде, к революционной борьбе, нежели крестьянство, неизменно именовали его инициатором, «ведущим отрядом», авангардом, гегемоном революционного движения, «усилиями которого были одержаны основные победы» [82]. Крестьян призывали брать пример с рабочих, учиться у них вести дружную и упорную борьбу. Все партийные издания подчеркивали, что они выступали менее сплоченно и организованно, чем пролетарии [83]. В трактовке русских ортодоксальных социал-демократов авангардная роль, гегемония пролетариата — это действия класса-мессии, под влиянием которых отдельные части других слоев общества переходят на его позиции. В контексте социологической схемы эсеров авангардная роль пролетариата суть более последовательная, более энергичная, более устойчивая борьба части единого «трудового рабочего класса».

Эсеры были решительными противниками квалификации крестьянства как класса «мелкобуржуазного», полагая, что мелкая буржуазия может отличаться от крупной лишь количественно, а не качественно. Они стояли на той точке зрения, что крестьянство России в массе своей вело «трудовое хозяйство», и дифференциация его явилась следствием воздействия извне правительственной политики и промыслово-ростовщического капитала. Доктринально эсеры противопоставляли «хозяйственных мужиков», ничтожное меньшинство деревни, «трудовому крестьянству»; их популярная литература была полна призывов к борьбе «с кулаками, сельскими ростовщиками, эксплуататорами, и всеми, кто стоит за них» [84].

Согласно концепции эсеров, интеллигенция «трудовая» и «нетрудовая» — это внеклассовая политическая сила, результат эманации духовной первоосновы. В качестве характерных ее качеств назывались, духовность, научные знания, способность к творческому созиданию, усвоению и пропаганде революционной теории, высокоразвитая нравственность, а имманентным свойством — социализм, чем и определялась ее общественная функция — внесение социалистического идеала в массы, организация их, определение пути борьбы; в силу этого она являлась интеллектуальный резервуар революционного движения и партии. Имманентным свойством русской «нетрудовой» интеллигенции полагался либерализм, порождением которого стало «внеклассовое» либеральное движение, «умеренно» отстаивавшее интересы народа, с одной стороны, интересы буржуазии — с другой. Либералам отводили место между «лагерем революции» и «лагерем контрреволюции». К либеральным партиям относили кадетов и близких к ним. Октябристов именовали партией помещичье-буржуазной, антинародной, и ни в коей мере не интеллигентской, и причисляли к консерваторам [85].

В «лагерь контрреволюции», эксплуататоров, эсеры включали самодержавие, а также классы землевладельцев и буржуазии, отличных источниками дохода: рента у первых, прибыль у вторых. Буржуазия, в трактовке эсеров, со времени реформ 60-70-х гг. XIX в. связала себя прочными узами с самодержавием, стремилась к ограниченным реформам, пугала власть революцией, которой сама страшилась. Самодержавие, видные представители государственного аппарата и крупные землевладельцы в системе координат эсеровской доктрины являлись до конца последовательными врагами революции [86].

Социальная стратификация В.М. Чернова и солидарных с ним не устраивала Н.П. Огановского, Я.Л. Юделевского и других поборников «русского социализма» народнической трактовки 60-70-х гг. XIX. «Друзья по направлению», как например В.А. Мякотин и A.B. Пешехонов, «не могли мыслить», «с экономической точки зрения», ни трудовое крестьянство, ни тем более интеллигенцию как рабочий класс, и полагали, что «их можно объединять лишь идеологически». Такие видные деятели партии, как А.И. Гуковский, видели «в термине борьба классов ужасный марксизм» [87].

Существенный пункт эсеровской доктрины — неизбежность длительного переходного периода между существующим и социалистическим строем, когда в ходе эволюционного реформирования должны будут созданы предпосылки социалистического строя; в индустрии, в городе — в процессе капиталистическое обобществление «сверху», в земледелии, деревне — в ходе «некапиталистической эволюции», «обобществления снизу» посредством общины и кооперации. Индустриальное капиталистическое обобществление, о чем, в частности, свидетельствуют соответствующие разделы программы-минимум, эсеры представляли, в принципе, так же, как и социал-демократы; обобществление в сельском хозяйстве России — иначе.

В контексте доктрины партийные идеологи называли революцию 1905-1907 гг., а затем и февральскую революцию 1917 г., «политической и до известной степени демократической», рассчитывая, что в результате ее будут созданы условия для «некапиталистической эволюции» сельского хозяйства. В событиях русских революций они находили элементы революций 1789 и 1848 гг., а также Парижской коммуны.

Формулирование собственно эсеровской аграрной программы, в широком смысле этого слова, доктрины социализации земли, потребовало значительного времени и немалых усилий. В документах первых эсеровских организаций аграрная программа не была развернута. В них шла речь о трудовой, социалистической, природе крестьянства, о желательности национализации земли, поддержки общины, развития кооперации. Новую аграрную программу, программу социализации земли, в 1902 г. впервые сформулировал K.P. Качаровский, как многосложную, внутренне непротиворечивую доктрину «некапиталистической эволюции», «некапиталистического обобществления», обосновал и развил В.М. Чернов. Идеи «русского социализма», дополненные концептуальными положениями, почерпнутыми у Э. Бернштейна, Э. Вандервельде, Ф. Герца, Э. Давида, были оформлены им в соответствии с семантикой нового времени. Программа «социализации земли», в узком смысле этого слова, предполагала ликвидацию частной собственности на землю, изъятие ее из товарного оборота и превращение в общенародное достояние без выкупа; передачу права распоряжения землей демократически организованным органам народного самоуправления, начиная с общин и завершая центральными учреждениями: уравнительно-трудовое пользование сельскохозяйственными угодьями на основании приложения собственного труда; передача прав на недра земли государству.

Как доктрина, аграрная программа эсеров моделировала дорогу в будущее структурам традиционного земледельческого общества. Ее лозунги были изоморфны представлениям простонародья, в первую очередь, православного общинного великорусского крестьянства, в условиях предельной дестабилизации существующего строя, радикальных массовых разрушительных выступлений, девиантного поведения. С программой эсеров, в которой в позитивистской, дискурсивной форме были выражены базисные представления космоса русского крестьянства, такие как: греховность частной поземельной собственности, «равенство» и «справедливость», распоряжение землей «миром», — в годы Смуты начала XX в. солидаризировались миллионы. В I Государственной Думе аграрный законопроект эсеров подписали 33 депутата, во II Думе — 104. В большинстве своем — это были подписи депутатов-крестьян. Во вторую Государственную Думу под эсеровским флагом прошли 62 депутата (в думской фракции эсеров числилось 38-39 человек). На выборах в Учредительное собрание в годы Великой Смуты за эсеров голосовали десятки миллионов человек. Партию поддерживали, за нею шли, с нею солидаризовались крестьяне, рабочие, а также часть нецензовой интеллигенции [88].

Эсеровская доктрина интегрировала явления докапиталистического и индустриального строя, используя семантику и идеологические модели, заимствованные у Запада. Распространенное мнение об «эклектичности» эсеровского социализма убедительно только для приверженцев «единственно правильной научной теории». Действительность несоизмеримо богаче любой описывающей ее системы. Жесткая конфронтация эсеров и социал-демократов осуществлялась в пределах одной глобальной рационалистической дискурсивной социалистической концепции. Особую остроту ей придавали претензии, как первых, так и вторых на преобладание в одних и тех же социальных структурах: в городе — рабочих и учащихся, в деревне — крестьян.

Существенное звено эсеровской парадигмы — община. Сразу после того как была сформулирована программа социализации земли градус апологии общины зашкаливал. Вот один из дифирамбов: «Общинно-трудовые начала народно-обычного права … вторгаются еще своеобразным аккордом в общий всенародный протест личности против стесняющих ее оков патриархально-абсолютистского строя» [89]. Общину позиционировали в качестве панацеи, находили, что она революционизировала крестьянство, формировала чувство коллективизма и социалистические воззрения, препятствовала дифференциации крестьянства и распространению «фанатизма собственности» [90]. Как выражался высоким стилем один из лидеров партии, М.Р. Гоц, «русский крестьянин грудью борется за то, в чем инстинктивно чует социальную справедливость, крепко держась за излюбленную свою общину» [91]. Более сдержанные оценки общины В.М. Черновым и Л.Э. Шишко терялись в общем хвалебном море (в скобках отмечу, что статьи в нелегальных партийных изданиях, за единичными исключениями, публиковались без подписи). В годы первой русской революции акценты расставлялись несколько иначе. В.М. Чернов, П.А.Вихляев, а затем Н.И. Ракитников и некоторые другие идеологи, последовательно проводили мысль, что общину не следует считать единственным и непременным средством переустройства сельского хозяйства, что она может обеспечить «некапиталистическую эволюцию» лишь наряду с кооперацией и другими видами сельскохозяйственных ассоциаций [92]. Чем дальше, тем больше, общину функционально сближали с кооперацией. В последних теоретических произведениях В.М. Чернова специфический мотив «русского социализма» выражен крайне осторожно [93].

Верой эсеров был социализм. Не отвлеченная доктрина, в непролазные, серые и стылые дебри которой рисковали забраться единицы, а созданное воображением многоцветное панно разумно устроенной удивительно счастливой, радостной жизни. В голубой дали, залитой солнечным светом, представал созданный фантазией А. Сен-Симона, Р. Оуэна, Ж.Б. Фурье мир будущего, в котором «человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше, его тело гармоничнее, голос музыкальнее…. Средний человеческий тон поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса» [94]. Социалистической верой проникались в отрочестве и юности. Редкие социалисты штудировали «Капитал» К. Маркса. Абсолютное большинство, как исповедовалась В.И. Засулич, «урывками, в недосказанном, недоконченном виде успевали знакомиться с социалистическими теориями, схватывая сперва всего полнее лишь этическую их сторону: несправедливость существующего строя, обязательность борьбы и т. д.» [95]

Атеистическим катехизисом русской радикальной молодежи второй половины XIX — начала XX вв. являлся роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?» Художественные достоинства его были невелики. «Господи, как гнусно написано», «форма скверная, язык отвратительный», «оканчивается фаланстером, борделью», «какое дрянное поколение, которого эстетика этим удовлетворена», — отозвался А.И. Герцен. Впрочем, тотчас же оговаривался: в нем «бездна хорошего, здорового», «бездна отгадок» [96]. В суждении антинигилиста Н.С. Лескова: «Роман явление очень смелое, очень крупное. Роман странно написан, в нем совершенно пренебреженно то, что называется художественность. Роман г. Чернышевского со стороны искусства ниже всякой критики; он просто смешон». И по оценке отца русской социал-демократии Г.В. Плеханова «роман действительно очень тенденциозен, художественных достоинств в нем очень мало». Бывший марксист H.A. Бердяев был еще жестче: «Художественных достоинств этот роман не имеет, он написан не талантливо» [97].

И тем не менее, вокруг этого романа «создалась атмосфера благочестивого поклонения, его читали чуть ли не коленнопреклонно, с таким благочестием, какое не допускает ни малейшей улыбки, с каким читаются богословские книги [98]. Н.Г. Чернышевский сотворил образ, а перед образом логика бессильна. Роман явился своего рода откровением, превратился в программу, стал своего рода знаменем [99]. Его эстетика, как бы ни печалился по этому поводу А.И. Герцен, была изоморфна русским революционерам всех социалистических учений; Рахметов, создал их школу жизни.

Дихотомия социализма нового времени выражалась в эксплицитно выраженной антропологичности и в столь же эксплицитно выраженном мнении о необходимости и неизбежности социальных и экономических предпосылок его. С первым было связано желание максимально быстро, лучше немедленно, прийти в светлое будущее; со вторым — представление о неизбежности некоторого временного промежутка между настоящим строем и социальным идеалом. В «русском социализме» первая тенденция воплотилась в «бунтарстве» («нечаевщина», максималисты, левые социалисты-революционеры), вторая — в так называемом «либеральном народничестве» (энесы). Отечественные марксисты снимали эту дихотомию «перманентной революцией» Парвуса-Троцкого, «апрельскими тезисами» Ленина. Эсеровские идеологи преодолеть ее не могли.

Они желали защитить крестьянина, предохранить его мир от разрушения, свести к минимуму эксплуатацию, «все то, что, извращало его натуру», обеспечить максимально благоприятные условия его существования и эволюционного приобщения к социализму. Иной была позиция основоположников и адептов «научного социализма». К. Маркс и Ф. Энгельс с недоверием и презрением относились к «исторически обреченному» крестьянству, сельскому быту. Известны их высказывания об «идиотизме деревенской жизни», «верхнегерманском мужичье», «варварской расе» [100]. Русские ортодоксальные марксисты решительно отказывались от любого намека на «облагодетельствование крестьянства», что приравнивалось к попытке задержать прогресс, именовалось «реакционной утопией»; свою задачу они видели в том, чтобы создать условия «для максимального обострения борьбы в деревне». Аграрная программа русской социал-демократии не содержала привлекательных для крестьян требований. Ее автор, В.И. Ленин, в конце 1907 г. и много позднее констатировал, что до революции русские марксисты не смогли «выставить правильной аграрной программы»; впрочем, и принятую IV съездом аграрную программу считал ошибочной и вредной [101]. В годы Великой Смуты ортодоксальные эсеры в контексте своей доктрины делали акцент на обеспечения «трудового права», «поравнительности», «справедливости», всего того с помощью чего они намеревались обеспечить максимально благоприятные условия для крестьянства, «некапиталистической эволюции». Радикальные социал-демократы педалировали идею «перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую». Когда понадобилось привлечь на свою сторону крестьян, они перехватили программу идейных оппонентов; их лидер, В.И. Ленин пояснял: «Мы победили потому, что приняли не нашу аграрную программу, а эсеровскую и осуществили ее на практике» [102].

 

Примечания

1. http://www.memo.ru/2006/03/21/soc.htm

2. См.: Указатели журнала Социалистический Вестник. 1921-1963 // Социалистический вестник, Сборник: 1964-1965. Paris. 1992. С. XVIII.

3. ЦА ФСБ РФ. Ф. 1789. Т. 48. Л. 269.

4. Цит по: Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь- август 1922 г.): Подготовка. Проведение. Итоги / сост. С.А. Красильников, К.Н. Морозов, И.В. Чубыкин. М., 2002. С. 781.

5. Цит. по: Янсен М. Суд без суда. 1922. Показательный процесс социалистов- революционеров. М., 1993. С. 7.

6. Швейцер В.Я. Современная социал-демократия: Словарь-справочник. М., 1990. С.260. Ср.: Политологический словарь в 2-х частях. М., 1994. Ч. 2. С. 122; Зарубежная политология: Словарь-справочник. М., 1998. С.289-290.

7. Швейцер В.Я. Указ. соч. С.259.

8. Каутский К. Диктатура пролетариата // Каутский К. Диктатура пролетариата; От демократии к государственному рабству; Большевизм в тупике. М., 2002. С.35: «Противоположность между обоими социалистическими направлениями основа не на мелком личном соперничестве. Это – противоречие двух различных по существу методов: демократического и диктаторского»; ср.: Ленин В.И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е. Т.37. С. 235-338.

9. Бауэр О. Австрийская революция 1918 года. М.; Л., 1925.

10. См. напр. Bauer O. Integraler Sozialismus // Linkssozialismus: Texte zur Theorie und Praxis zwischen Stalinismus und Sozialreformismus. Leipzig 1998, S. 283-295.

11. Аксельрод П.Б. О большевизме и борьбе с ним // Аксельрод П.Б., Мартов Ю.О., Потресов А.Н. О революции и социализме. М., 2010. С.562.

12. Сталин И.В. О некоторых вопросах истории большевизма: Письмо в редакцию журнала «Пролетарская Революция» // Сталин И. В. Cочинения. Т. 13. М., 1951. С.90-91.

13. Люксембург Р. Рукопись о русской революции // Люксембург Р. О социализме и русской революции. М., 1991. С.326-327.

14. Там же. С.330.

15. Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. Гл. XXII.

16. См. например, Закария Ф. Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами. М., 2004.

17. Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. Т.13. С.7.

18. Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. Сб. статей. М., 1977. С.115-142. Броделевский термин long durée можно перевести и как «длительная протяженность».

19. Анализу именно таких революций посвящена интересная книга И.В. Стардубровской и В.А. Мау «Великие революции: От Кромвеля до Путина» (Изд. 2-е. М., 2004), представляющая собой пример «буржуазного марксизма».

20. Шубин А. Великая испанская революция. М. 2012.

21. Майер Т. Демократический социализм – социальная демократия. Введение. М., 1993. С.57.

22. Programme der deutschen Sozialdemokratie. Bonn, 1995. S.87-97.

23. Аксельрод П.Б. Ответ на письмо социал-демократического кружка в Одессе (1887 г.) // Из архива П.Б. Аксельрода. Вып. 1: 1880-1892 гг. М., 2006. С.475-515; Его же. Письма к русским рабочим об освободительном движении пролетариата (1889) // Там же. С.515-527; Его же. К вопросу о современных задачах и тактике русских социал-демократов (1898) // Аксельрод П.Б., Мартов Ю.О., Потресов А.Н. Указ. соч. С.128-149.

24. Грамши А. Тюремные тетради. Ч. 1. М., 1991. См. так же Buci-Glucksmann L. Gramsci e lo Stato: Per una teoria materialistica della filosofia. Roma, 1976.

25. Дан Ф.И. Происхождение большевизма. К истории демократических и социалистических идей в России после освобождения крестьян // Дан Ф.И., Церетели И.Г. Два пути. Избранное. Часть 1. М., 2010.

26. На «социал-реформистскую» тенденцию в идеологии и программных установках ПСР обратил внимание К.Н. Морозов (Партия социалистов-революционеров в 1907-1914 гг. – М., 1998. – С.10-16). Некоторым историческим парадоксом выглядит критика первого тома книги В.М. Чернова «Конструктивный социализм» «за реформизм» со стороны М.В. Вишняка (Русский социализм и государство // Современные записки. XXVI. Париж, 1925. С.372-393), занимавшего вообще-то более «правые» позиции в партии.

27. «Системопреодолевающие» реформы, ведущие к выходе за пределы капитализма, противопоставлялись в этих дискуссиях «системостабилизирующим», которые лишь совершенствуют и тем самым укрепляют существующий капиталистический строй. См. Швейцер В.Я. Указ. соч. С.267.

28. Jaurès J. Études socialistes. Paris, 1901.

29. Бланки Л.О. Избранные произведения. М., 1952. С.201-202, 211, 229-231.

30. Потресов А.Н. На рубеже двух эпох // Наше дело. 1915, № 1. С. 74-75.

31. Международный Институт социальной истории в Амстердаме (International Institute of Social History – IISH). Folder 1. Письмо Р.А. Абрамовича от 24 ноября 1920 г. Оригинал, рукопись, чернила.

32. Потресов А.Н. Война и вопросы международного демократического сознания. Вып. 1-й. Пг., 1916; Его же. Интернационализм и космополитизм. Две линии демократической политики. М., 2011 (репринтное издание книжного дома «Либроком» с публикации 1916 года издательства «Книга», Пг.-М.: «Дозволено военной цензурой 1 сентября»).

33. Потресов А.Н. Посмертный сборник произведений // Редактор и автор вступит. статьи Николаевский Б.И. Париж, 1937; Его же. Избранное // Сост., автор вступит. статьи и примеч. Павлов Д.Б. М., 2002.

34. Потресов А.Н. Интернационализм и космополитизм. Две линии демократической политики. М., 2011. С. 11.

35. Там же. С. 11-12.

36. Там же. С. 18.

37. Отметим лишь одно: объясняя почему, касаясь идеологии левого сдвига, он отказывается говорить о ленинском направлении, Потресов сочтет нужным подчеркнуть: «Не потому не говорю, чтобы сумма идей, разрабатываемы в настоящее время направлением Ленина, не имела практического значения и не входила никакой своей частью в интересующую нас идеологию левого сдвига. Наоборот, я полагаю – она имеет большое значение и составляет, быть может, наиболее показательный и наиболее многообещающий элемент этой идеологии. Весьма возможно, что она переживет все другие идеологические формулировки левого сдвига, в том случае, если, несмотря на величайшие мировые потрясения или благодаря потрясениям, Россия отсрочит до греческих календ свою радикальную европеизацию и сохранит ту свою самобытность, которая служила до сих пор неиссякаемым источником питания большевистских идей. […] В этом направлении слишком много примитивного варварства и слишком давно, на мой взгляд, оно расквиталось с марксистским миросозерцанием и марксистской методологией, чтобы стоило разбираться в его аргументации тогда, когда дело идет не о традиционной – хотя и с марксистской видимостью – анархо-синдикалистской и бланкистской стороне демократического движения России, а о том, что под влиянием событий стряслось с действительно марксистской идеологией, над тем островком европеизма, который был заброшен в неприветливое море идейной азиатчины…». Там же. С. 30-31.

38. «Наше дело». 1915, № 1. С. 65.

39. Там же. С. 66.

40. Там же.

41. Дан Ф.И. В плену у прошлого // Социалистический Вестник. 1927, №№15-16/17, 1 и 20 августа 1927 г.

42. Потресов А.Н. Необходимые поправки // Там же. 1927. № 20.

43. Подробнее о нем см.: Мартов Юлий Осипович. Избранное. М., 2000; Урилов И.Х. Ю.О. Мартов. Политик и историк. М., 1997; Тютюкин С.В. Меньшевизм: страницы истории. М., 2002; и др.
Происхождение псевдонима Л. Мартов связано по преданию с привязанностью Юлия к сестре Лидии и с мартовскими революциями 1848 г. в Европе.

44. См.: 1917: частные свидетельства о революции в письмах Луначарского и Мартова. М., 2005. С. 153, 156, 192.

45. Мартов Ю.О. Избранное. С. 574-575.

46. См.: Мартов Ю.О. Избранное. С. 373-383.

47. См.: Указатели журнала «Социалистический Вестник». 1921-1963. «Социалистический Вестник». Сборник. 1964-1965. / Предисл. А. Либиха. Париж, 1992. С. XVII.

48. Николаевский Б. Предисловие // Чернов В.М. Перед бурей. Нью-Йорк, 1953. С.9.

49. Савинков Б.В. Воспоминания террориста. М., 1991. С.368.

50. Вишняк М.В. Дань прошлому. Нью-Йорк, 1954. С.122-123; Чернов В.М. Из истории партии С.– Р. // Новый журнал. Нью-Йорк, 1970. Т.101. С.179; ОР РГБ. Ф.678. Карт.1. Е.х. 8. Л.57-59.

51. Чернов В.М. Конструктивный социализм. М., 1997. С.432; На лавры второго творца концепции эсеров втуне претендовал К.Р. Качаровский. Тут, однако, было, одно, «но». К.Р. Качаровский, находясь в заключении, совершил, по понятиям революционеров того времени, тяжкий проступок: подал прошение о помиловании (согласно его заявлению – в 1891 г., по другим данным – в 1892 г.). Это обстоятельство в 1903 г. вскрылось, и он приобрел репутацию «подаванца». Весной 1903 г. Женевская группа 20-ю голосами против одного отклонила заявление Качаровского о приеме в партию. Тогда он обратился в Заграничную организацию. «Комиссия представителей партии социалистов-революционеров» (М.Р. Гоц и Л.Э. Шишко) 3 июля 1903 г. постановила: «Факт прошения о помиловании совершенно закрывает подавшему прошение доступ в революционные организации». Вместе с тем было признано, что поведение К.Р. Качаровского после ссылки давало ему полное нравственное право выступать на поприще культурной и научно-общественной деятельности. Днями позднее (10 июля 1903 г.) П.А. Кропоткин и Н.В. Чайковский постановили, что прошение о помиловании явилось одним из симптомов «нравственного декадентства», и что «революционеры должны решительно отказываться от всяких уступок жертвам этого организованного декадентства» // Бумаги о К.Р. Качаровском // РГАСПИ. Ф.637. Оп. 1. Д.531. Ясно, что после этого открыто заявлять о своих притязаниях Качаровский не мог.

52. Качаровский К.Р. Отчет для себя. «Мои итоги» // ГАРФ. Ф.5847. Оп.1. Д.67.

53. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1991. С.262; К истории партии Народного Права // Красный архив. Исторический журнал. Т.1. М., 1922. С.285; Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.17. С.341; т.21. С.257-258; т.22. С.269, 366.

54. Эсеровская доктрина была изложена в статьях В.М. Чернова, опубликованных в журналах «Русское богатство», «Вопросы психологии и социологии», «Накануне. Социально-революционное обозрение», «Вестник русской революции», газете «Революционная Россия», сборниках, в выступлениях на партийных форумах; большая часть их была опубликована анонимно; авторство в ряде случаев, можно установить по таким изданиям, как например: По вопросам программы и тактики. Вып.1. Б.м. [Женева], 1903; Сборник статей Антонова, А. Баха и др. Вып. 1-2. М., 1908; Чернов В.М. Земля и право. Пг., 1918; его же. Основные вопросы пролетарского движения. Пг., 1918; и др.

55. Чернов В.М. Чужими путями. Сборник статей. Женева, 1911; его же. Этика и политика. Очерки. Б.м., б.г.; его же. Этика и политика // Заветы. СПб., 1912; его же. Проект новой партийной программы // Революционная Россия. Прага, 1924. №33-34; его же. Конструктивный социализм. Прага, 1925.

56. ГАРФ. Ф.1699. Оп.1. Д.127. Л.25-28; там же. Д.130. Л.84-85, 122-138; там же. Д.133. Л.22-23, 32.

57. Биценко А.В Мальцевской женской тюрьме. 1907-1910 гг. К характеристике настроений // Каторга и ссылка. Пг., 1923. №7. С.194.

58. Многие исследователи причисляют к авторитетнейшим эсерам-философам Я.Л. Юделевского и Х.О. Житловского. Первый из них, вечный эсеровский диссидент издал свою книгу под псевдонимом А.И. Комов (Основные вопросы миросозерцания и тактики русских революционеров) за свой счет, второй, автор книги «Материализм и диалектическая логика» (М., 1907) слыл в партии за парвеню // ГАРФ. Ф. 1699. Оп.1. Д.127. Л.48.

59. Чернов В.М. Субъективный метод в социологии и его субъективные предпосылки // Русское богатство. СПб., 1901. №8. С.242-251; его же. Философские исоциологические этюды. М., 1907. С.3-6, 19-22. Зензинов В.М. Пережитое. Нью-Йорк, 1953. С.75-85; ГАРФ. Ф.102. ДП. Оп.228. ОО.1898 г. Д.650. Л.135.

60. Чернов В.М. Философские и социологические этюды. С.6-12, 69, 199, 210; его же. Субъективный метод в социологии и его субъективные предпосылки // Русское богатство. СПб., 1901. №.10. С.108; Житловский Х. Материализм и диалектическая логика. М., 1907. С.3; Агафонов В. Индивидуализм и социализм. М., 1906. С.38-39.

61. Чернов В.М. Философские и социологические этюды. С.232, 278, 309; его же. Субъективный метод в социологии и его субъективные предпосылки // Русское богатство. СПб., 1901. №12 .С.132; Комов А.(Юделевский Я.Л.) К вопросу о теоретических основах социалистической программы. М., 1907. С.7.

62. Шишко Л.Э. Рассказы из русской истории. Ч.1. М., 1906. С.75-84.

63. Чернов В.М. Философские и социологические этюды. С.214.

64. Чернов В.М. Социалистические этюды. С. 22, 280; Программа партии социалистов-революционеров. (Утвержденная съездом партии) // Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров. Изд. ЦК ПС-Р. М., 1906. С.358.

65. Революционная Россия. 1902. №8. С.4; 1903. №.32. С.5; 1904. №40. С.3; 1904. №53. С.6-7; 1905. №61. С.1-2; Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров. С.109, 154-155; Вадимов В. К вопросу о программе-максимум и программе-минимум // Сознательная Россия. СПб., 1906. №1; Чернов В.М. Анархизм и программа-минимум // Сознательная Россия. 1906. №4.

66. Чернов В.М. Этика и политика. (Очерки)// Заветы. СПб., 1912. №2. С.73; его же. Маркс и Энгельс о крестьянстве. СПб., 1906; его же. Марксизм и аграрный вопрос. СПб., 1906; его же. Конструктивный социализм. С.14-15.

67. Программа партии социалистов-революционеров. (Утвержденная съездом партии) // Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров. Изд. ЦК ПС-Р. М., 1906. С. 360; Проект. (Не подлежит оглашению) // ГАРФ. Ф. 102. ДП ОО. Оп.1903 г. Д.1550. Влож. 2г. Л.5-6; Проект программы партии социалистов-революционеров // Революционная Россия. 1904. №46. С.2-3.

68. Принцип диктатуры В.М. Чернов относил к социалистической традиции. «В революционных тайных обществах, вдохновленных традициями Бабефа, – писал он, – выставлен был уже и тот принцип, который Маркс окрестил именем принципа «диктатуры пролетариата». В Sociétê des Saisons говорилось: «Но так, как социальное тело заражено гангреной, то для перехода к здоровому состоянию народ в течение некоторого времени будет иметь потребность в установлении революционной власти». Идея эта у Маркса получила только новое словесное выражение – “die Diktatur des Proletariats” // (Чернов В.М.) К теории классовой борьбы // Революционная Россия. 1903. №26. С.9

69. Ойзерман Т.И. Марксизм и утопизм. М.2003. С.374, 383.

70. Струве П.Б. Мои встречи и столкновения с В.И.Лениным // Новый мир. 1991. №4. С.217-218.

71. Наиболее обстоятельно эсеровская концепция капитализма изложена в работах: Чернов В.М. К вопросу о капитализме и крестьянстве. Н-Новгород, 1905; его же. Маркс и Энгельс о крестьянстве. СПб., 1906; его же. Марксизм и аграрный вопрос. СПб.,1906; Шишко Л.Э. Очерки по вопросам экономики и истории. СПб., 1906; Зак С.С. Земля и капитализм. М., 1906; его же. Промышленный капитализм в России. М., 1907.

72. Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров. С.144.

73. Программа партии социалистов-революционеров. С. 356, 359.

74. Чернов В.М. Записки социалиста-революционера. Берлин; Прага,1922. С.176; его же. К вопросу о капитализме и крестьянстве. С.5.

75. Программа партии социалистов-революционеров. С. 356-357; Чернов В.М. Марксизм и аграрный вопрос. С.123-135; Зак С.С. Промышленный капитализм. С.30-32. См. там же: «Капитализм, как таковой, никаких положительных сторон не имеет»; «Не капитализм породил технический прогресс и кооперацию».

76. Чернов В.М. Марксизм и аграрный вопрос. С.148; Шишко Л.Э. Очерки по вопросам экономики и истории. СПб., 1906. С. 26-38;

77. РГАЛИ. Ф.2147. Оп.1. Д.15. Л.1-14; ГАРФ. Ф.1699. Оп.1. Д.127. Л.53-54, 72-76; Протоколы первого съезда. С.64-102; Фирсов Д., Якобий М. К пересмотру аграрной программы и ее обоснования. М., 1908; Чернов В.М. Проект новой партийной программы // Революционная Россия. Прага, 1924. №33-34; Полянский Н. Задачи революционного народничества // Знамя трудовой коммуны. М.,1918. 21 августа.

78. РГАСПИ. Ф.673. Оп.1 .Д.151; Д.199-202; ГАРФ. 5805. Оп.2.Д.113. Л.5-6.

79. Чернов В.М. К вопросу о капитализме и крестьянстве. С.5-6; его же. К вопросу о социализации земли. М., 1908. С.12-18; его же. Маркс и Энегельс о крестьянстве. С.41-52.

80. Чернов В.М. Маркс и Энгельс о крестьянстве. С.13-16; его же. К теории классовой борьбы. С.14-15, 21, 23, 27.

81. Чернов В.М. Маркс и Энгельс о крестьянстве. С.215, 249; его же. Пролетариат и трудовое крестьянство. С.29-45; Шишко Л.Э. Что такое социализация земли // Социализация земли. Вып.1. СПб., 1907. С.14.

82. Программа партии социалистов-революционеров. С.359-360; Чернов В.М. Пролетариат и трудовое крестьянство. С.6.; Шишко Л.Э. Теоретические основы аграрной программы // Народный вестник. СПб., 1906. №3-4. С.6.

83. Протоколы первой общепартийной конференции партии социалистов-революционеров. Лондон, 1908. С.98-99; ГАРФ. Ф.1167. Оп.1. Д.4475. Л.15.

84. См. напр: ЦГАСаратовской О. Ф.280. Оп.1. Д.664, 706, 847, 856, 911, 916, 952.

85. Программа партии социалистов-революционеров. С.359; Шишко Л.Э. Очерки по вопросам экономики и истории. СПб., 1906. С.64-68.

86. Вихляев П. Право на землю. СПб., 1906; его же. Аграрный вопрос с правовой точки зрения. М., 1906; Чернов В.М. Революция, реакция, оппозиция // Сознательная Россия. СПб., 1906. №1. С.11-12.

87. Протоколы первого съезда партии социалистов-революционеров. С.87-90; Гоц М.Р. О критике, догме, теории и практике. М., 1906; Шишко Л.Э. К вопросу о аграрной программе в связи с теорией научного социализма. М., 1906; РГБ ОР. Ф.678. Оп.1. Картон 1. Ед. хр.8. Л.56; ЦГАЛИ. Ф.2141. Оп.1. Д.15. Л.8-10.

88. Леонов М.И. Партия эсеров в 1905-1907 гг. М., 1997. С.362-365; его же. Эсеры и II Дума // Вопросы истории. М., 1997. С.25-32; Протасов Л.Г. Всероссийское Учредительное собрание: история рождения и гибели. М., 1997.

89. Революционная Россия. Женева, 1904. №51. С.6.

90. Революционная Россия. 1902. №8. С.4; 1903. №15. С.4-6; №16.С.4; 1904. №40. С.9; №.42. С.5; №51. С.7.

91. Революционная Россия. 1904. №53. С.3.

92. Бух Л.К. Земля – народу (К вопросу о социализации земли). СПб., 1906; Зак С.С. Социализм и аграрный вопрос. М., 1906; Р.Р. [Гоц М.Р., Чернов В.М.]. Социализация земли. СПб., 1906; Чернов В.М. Земля и право. Пг., 1918; его же. Конечная цель и повседневная борьба. СПб.. 1906; Шишко Л. Э. По программным вопросам. М., 1906.

93. Чернов В. Конструктивный социализм. С. 279-283.

94. Троцкий, Л. Литература и искусство. М.,1924. С.194. См.: Туган-Барановский, М.И. К лучшему будущему. М.,1996. С.86-164; Мизес, Л. Социализм. Экономический и социологический анализ. М.,1991. С.68-109.

95. Засулич, В.И. Избранные произведения. М.,1983. С.33.

96. Герцен А.И. Собрание сочинений в 30 т. Т.29. М.,1963. С.157-160, 163, 167-168, 185.

97. Лесков Н.С. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе «Что делать?». (Письмо к издателю «Северной пчелы») // Северная пчела. Спб., 1863, 31 мая. №142; Плеханов Г.В. Сочинения. Т. 5. С. 303.; Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. М., 1990. С. 333.

98. Скабичевский А.М. Литературные воспоминания. М., 2001. С. 190. «Роман читали, как читают богослужебные книги, – ни одна вещь И.С. Тургенева или Л.Н. Толстого не произвела такого могучего впечатления» // Набоков В.В. Дар. М., 2003. С. 287.

99. Кропоткин П.А. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907. С. 306-307.

100. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. Т. 21. С. 93, 164.

101. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. Т. 16. С. 203, 409.

102. Там же. Т. 44. С. 30.

Источник: Судьбы демократического социализма в России. Сб. материалов международной научной конференции (Москва, 20–21 сентября 2013 г.) / Отв. ред. К.Н. Морозов, сост. К.Н. Морозов, А.Ю. Суслов. М.: Издательство им. Сабашниковых, 2014.