Луганский дневник

От редакции: «Гефтер» публикует фрагмент дневников очевидца о Луганске до и после боевых действий. Редакция отдает оценку позиций автора суду читателей, но считает немаловажным разговор, который начат в этом тексте. Механизмы, запускающую войну, чаще всего оказываются проблемой проблем для самих участников конфликта, не говоря уже о внешних наблюдателях. Большинству кажется, что ситуация полностью определяется вихрем насилия, тогда как на самом деле равнодушие, испуг, фрустрация — верные спутники начала войны. Исследовать нарастающие вокруг эмоции, понять, какие мифологические фигуры дают о себе знать в повседневных поступках, — цель этого текста. Александр Еременко выбирает заведомо отстраненную позицию — позицию наблюдателя, всячески сторонясь любых больших идей, переживая любую большую идею как фальшь. Его взгляд на повседневность войны — ценнейший источник по истории массовых эмоций. Но это повседневность не просто накопившихся, множащихся переживаний, но впервые переживаемого целым регионом страшного опыта. Как и во всяком опыте, в нем — не только «отголоски» далекого прошлого, но и следы испытаний, которые до того нельзя было помыслить — это просто казалось невозможным и немыслимым, было вне опыта, а теперь стало повседневной жизнью.

13.07.2014. Прочитал в Интернете о том, что Гиркин выражает разочарование пассивностью жителей Донбасса. Выдающийся «славянский» полководец недоумевает: как же так — мы пришли из «братской» России освобождать стонущих под бандеровской пятой донбассцев, не жалея живота своего сражаемся за восстановление великой российской империи, а что же «стонущие»? Почему не спешат стройными рядами влиться в доблестные когорты погибающих за «великое дело любви»? Любви к России, разумеется.

Отчасти я могу понять недоумение заигравшегося в белогвардейские игры молодого человека.

Я как-то описывал наше недоумение по поводу пассивности луганчан. В то время как несколько сотен граждан майданили и антимайданили в центре Луганска, разделенные какими-нибудь двумя сотнями метров, полумиллионный город жил своей жизнью. Отношение к активистам обоих майданов — и евро, и антиевро — было, в основном, снисходительно-ироничным.

Не раз и не два мы возмущались атрофией социального начала у наших земляков. Со свойственной ему горячностью С.Р. говорил:

— Никому ничего не надо. Луганчане думают, что все само собой устаканится. Да собралось бы тысяч десять — двадцать, пошли бы к зданию СБУ, разогнали бы всех полоумных активистов, потребовали бы Болотова. Гаркнули бы все, как один: «Вон из города!» Не думаю, чтобы в такую толпу кто-то решился бы стрелять.

Как вы думаете, когда это написано? «Жители наблюдали за борьбой и вели себя, как в цирке, — кричали, аплодировали, подбадривали то тех, то этих. Если одни брали верх и противники их прятались в лавках или домах, чернь требовала, чтобы укрывшихся выволакивали из убежища и убивали; при этом ей доставалась большая часть добычи; поглощенные убийством и боем, солдаты предоставляли толпе расхватывать награбленное. Город охватила жажда крови, он был неузнаваем и страшен. В разгаре битва, падают раненые, а рядом люди принимают ванны или пьянствуют; среди потоков крови и мертвых тел расхаживают уличные женщины и мужчины, им подобные; развратный покой исполнен вожделений, преступления бушуют будто в плененном городе — можно подумать, что бешеная ярость и ленивый разврат владеют столицей».

Это Тацит описывает гражданскую войну в Риме в 68–69 годах нашей эры [1]. Древние римляне разве что ярче и откровенней современных донбассцев. Все меняется в истории — лишь человек остается неизменным.

Но вернемся к разочарованию Гиркина.

Думаю, что не все объясняется пассивностью. На месте этого заигравшегося в кровавые игры инфантила я бы не скорбел по поводу пассивности донбассцев, а задумался о ее причинах. Прежде всего, напрашивается вопрос: а может быть, дончане и луганчане не так уж и стенали под пятой украинских националистов? Может быть, никто им не отрубал пальцы за каждое русское слово? И Пушкина с Толстым никто не запрещал читать. Короче говоря, не следует поддаваться на риторические штучки собственной пропаганды. Жалко людей, которые всерьез поглощают пропагандистскую похлебку. Но человек, который верит в свои собственные пропагандистские вопли, вдвойне смешон и жалок.

— Радуйтесь, братья! Мы пришли спасти вас от натиска украинского национализма.

— Спасибо, не надо. Займитесь лучше своими делами. Мы у себя сами разберемся.

Судя по мировоззрению Игоря Гиркина, он пылкий энтузиаст Великой России. Он, якобы, сражается за восстановление Российской империи в границах 1917 года. Вообще, в значительной части российской интеллектуальной и политической элиты весьма популярны идеи великой Евразийской империи, «третьего Рима» и т.п.

Если у Гиркина в голове действительно Евразийская империя, то что ему Донецк и Луганск! Тогда в его замыслах Донбасс должен был стать лишь плацдармом для победоносного похода к западной границе Украины, а то и к Варшаве.

К счастью, то, что в голове у Гиркина, не обязано быть в голове у донбассцев. Вы недоумеваете по поводу пассивности жителей Донбасса, Игорь Всеволодович? Позвольте, а почему они должны проявлять энтузиазм во имя имперских амбиций России? Прежде всего, надо знать психологию донбассцев. На словах они готовы проявлять энтузиазм по различным поводам, но расстояние между словом и делом у них огромное. Особенно если это дело опасно, сопряжено с риском для жизни. В массе своей донбассцы совсем не пассионарны.

Но дело не только в этом. Не буду говорить «за весь Донбасс», скажу о себе. Мое мышление вовсе не имперское. Мои ценности, мои идеалы совсем не имперские. При словах «мощь и величие Державы» мне не хочется встать во фрунт и сделать под козырек. Меня совершенно не впечатляет перспектива воссоздания Российской империи или создания Евразийской. Более того: такая перспектива меня пугает.

Вы хотите воссоздать Российскую империю. И ради этого вы с оружием в руках пришли на мою землю. Почему я, гражданин самостоятельного, независимого государства, отнюдь не жаждущий жить в вашей империи, должен рукоплескать вам? У вас в голове — незрелые подростковые фантазии, и вы, руководствуясь этими фантазиями, принесли смерть и разрушение в мой дом. Да я призываю чуму на ваш дом!

Господин Гиркин и вся орава идеологов Евразийской империи! Засуньте свою великую империю себе в задницу!

Жалкие геополитические мечтатели! Носятся с идеей, высказанной православным монахом в первой половине XVI века. Старец и игумен Псковского Елеазарова монастыря Филофей в нескольких посланиях обосновал имперские амбиции усиливавшейся Москвы. В послании дьяку Мисюрю (Михаилу) Мунехину он писал: «…Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, и это — российское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать» [2].

Специалисты находят истоки этой идеи в эсхатологических ожиданиях, обострившихся в православном мире в связи с ожиданием в 1492 году конца света. Но поскольку конец света не наступил, он, как всегда, был отодвинут на более поздние времена.

Большое значение для формирования идеи богоизбранности Москвы имели два события: взятие османами Константинополя в 1453 году и отпор Золотой Орде во время «стояния на Угре» в 1480 году. После падения Константинополя Московское княжество оказалось практически единственным православным государством. После падения Золотой Орды московский великий князь начинает именоваться титулом «царь», ранее применявшимся к владыкам Орды.

Возникает потребность идеологического обоснования амбиций великокняжеской власти на долгую перспективу — желательно до конца времен. Идея Филофея пришлась как нельзя кстати. Между прочим, старец поступил новаторски: в противовес раннесредневековой и даже библейской традиции, учившей о смене четырех царств, Филофей настаивает на трех царствах («а четвертому не бывать») [3].

Как видим, пророчество Филофея имело не только политический смысл. Москва не только может, но и должна претендовать на гораздо большее: ее всемирно-историческая миссия в том, чтобы до конца времен быть очагом и оплотом истинной веры.

Я отнюдь не претендую на лавры старца, тем более Филофея. Но я хотел бы, господа православные имперцы, бросить вам в лицо следующее пророчество: два Рима пали, утвердился третий. Третий падет, и в скором времени. А если будет четвертый, то и он падет… А если будет двадцать восьмой, то и двадцать восьмой падет.

И я хотел бы, во избежание недоразумений, пояснить следующее. Обычно, когда какой-нибудь пылкий поклонник Великой Евразии сталкивается с моим декадентско-либеральным неприятием имперскости, он восклицает:

— Великую и сильную Россию вы ненавидите, а как насчет империи США? Как насчет объединенной Европы? Им вы, небось, поклоняетесь.

— Во-первых, я вовсе не ненавижу сильную Россию. Мой родной язык — русский. Русская культура мне родная. Мой любимый поэт — Тютчев. Мой любимый прозаик — Достоевский. Я за великую Россию — великую своими культурными, научными достижениями, шедеврами искусства, глубиной философских прозрений, красотой и мощью своей природы, богатством ее недр. Но мне совершенно не нравятся имперские амбиции Кремля, постоянное бряцание оружием. Если я люблю Достоевского, то это не значит, что я должен любить Путина.

— А если это вещи взаимосвязанные? Если без духа имперскости русская культура заглохнет?

— Но это не доказано, более того — весьма спорно. Если же это окажется так, то тогда, вынужден признаться, и очарование русской культуры для меня несколько померкнет. Померкнут даже Федор Иванович с Федором Михайловичем.

Далее. Разве я расписался в любви к имперской силе Соединенных Штатов? Почему вы думаете, что если я не приемлю имперскость России, то я обязан рукоплескать имперскости США или Китая? Я вообще против империй, мне не нравится имперскость как таковая.

— Тогда ваше место — на обочине истории, ибо будущее принадлежит империям. И потом, вы как-то ушли от имперскости Евросоюза.

— Относительно объединенной Европы я не считаю, что она является империей в строгом смысле слова. Хотя в истории просматривается противоборство двух моделей организации Европы: имперской (Карл Великий, Фридрих II Гогенштауфен, Карл V, Наполеон, Гитлер) и «европейского концерта» (система Венского конгресса, современная объединенная Европа) [4].

Прежде всего следует дать определение понятия «империя». Я не собираюсь здесь углубляться в теорию империи, вплоть до этимологии латинского imperium. Воспользуемся, возможно, не слишком строгим и полным определением понятия империи, но достаточным в рамках нашего дискурса. Империя есть государство, обладающее большой территорией и народонаселением, образованное путем насильственного включения в свой состав территорий других государств или народов и характеризующееся достаточно высоким уровнем авторитаризма государственной власти.

Под «насильственным включением» подразумевается необязательно завоевание, хотя в первую очередь завоевание. Это может быть «добровольное присоединение» слабого государства вследствие осознания его правящей элитой бесперспективности его самостоятельного существования в соседстве с сильным. Так, в 133 году до н.э. пергамский царь Аттал III завещал свое царство Риму — тогда еще республике, но, по сути, империи.

Авторитаризм необязательно должен проявляться в управлении гражданами метрополии, но обязательно — в той или иной мере — в управлении колониями.

Подчеркнем, что наличие колоний является необходимым атрибутом империи. Империя — это обязательно метрополия плюс колонии.

Когда Европейский союз называют империей, то, по всей видимости, смешивают цивилизацию с империей. Но это далеко не одно и то же.

Цивилизация есть наибольшая структурная единица всемирно-исторического процесса. Целостность цивилизации конституируется единством фундаментальных принципов миропонимания, а также единством ценностей, норм, идеалов, жизненных целей. Ядерной структурой цивилизации, по всей видимости, является религия. Цивилизация нередко воплощается в одной или нескольких империях, но это необязательно так. Иногда довольно трудно различить цивилизацию и империю (например, китайскую), но, думается, это скорее исключение, чем правило. И все же это различие имеет место даже в случае Китая, не говоря уже о всех прочих случаях. Империя всегда представляет собой результат сознательных волевых усилий того или иного этноса или родственных этносов. А цивилизация формируется вследствие естественно-исторических процессов, обусловленных константами образа жизни одного или нескольких этносов. Построение империи — процесс искусственный, становление цивилизации — стихийный. Империи создаются, цивилизации вырастают [5].

Исходя из предложенного выше определения, поясню, чем именно меня не устраивает всякая имперскость. Для меня неприемлем культ силы, неизбежно присущий имперской власти. И особенно неприемлем для меня авторитаризм, с еще большей необходимостью вытекающий из природы империи. Авторитарная государственная власть есть зло. А если это власть имперская, то возрастает масштаб ее авторитарности, а следовательно, усиливается ее злое начало.

Кстати, здесь проявляется весьма характерная особенность психологии массового луганчанина, многое объясняющая относительно причин луганской Вандеи. (Думаю, что и относительно донецкой Вандеи это будет верно.) Типичный луганчанин по природе своей авторитарист. Сильная власть — грозная, мощная, наводящая страх, дисциплинирующая, с легкостью «дающая в морду», бесцеремонная, даже унижающая, — о, это класс, это по-нашему, это он понимает. И вообще, все грозное, мощное, марширующее в едином строю и сметающее со своего пути всяких козявок, — ах, как это впечатляет, как завораживает!

Работать на крупном государственном предприятии, желательно в сфере тяжелой промышленности, вливаться и выливаться из его проходных в составе многотысячной массы товарищей по цехам и участкам, чувствовать сплоченность этой стальной массы, ощущать над собой властную руку хозяина — вот настоящая жизнь, вот настоящее счастье.

Самое печальное в том, что не только многие луганские обыватели, но и немалая часть луганских интеллектуалов в той или иной форме исповедует культ сильной власти. Прослойка сторонников единой Украины, продвигающейся по пути интеграции в Европу, в среде луганской интеллектуальной элиты ничтожна. Значительная часть луганских интеллектуалов исповедует левую идеологию: коммунистическую, марксистскую, даже левацкую. Они ностальгируют по Советскому Союзу и чают грядущей Мировой Революции. Не меньшая часть исповедует православие, причем, зачастую, довольно фундаменталистского толка. Отсюда вытекает ностальгия по царской России, реанимация славянофильски-почвеннических мечтаний, чаяние возрождения Великой России как гегемона Великой Евразии и прочая «гиркинщина». Остается всего ничего: немногочисленные патриоты Украины с уклоном в национализм и либералы-европеисты с энтузиазмом относительно всечеловеческих ценностей. Эти весьма малые группы между собой не дружат (во всяком случае, до сих пор не дружили, в ходе луганской Вандеи они сблизились). Между тем леваки и православные до сих пор неплохо ладили в Луганске, а в ходе мятежа они, по-моему, еще более подружились.

Так вот, луганским и всем прочим любителям «сильной руки» хочу сказать следующее. Для вас государство — фетиш, священный идол. Но государство — вовсе не святыня. Вы не понимаете, что государство — это определенные люди, их семьи, друзья, любовницы, их близкие и дальние родственники. У этих людей свои интересы, свои — и весьма высокие — потребности, свои раблезианские аппетиты. А если мы помножим все это на интересы, потребности и аппетиты друзей и родственников, то Гаргантюа с Пантагрюэлем отдыхают.

Вы думаете, что эти люди призваны, прежде всего, беспокоиться о вас? Теоретически да, но на практике, зачастую, с точностью до наоборот. Беспокоятся они, прежде всего, о себе любимых, вам оставляют крохи, вас же пугают Европой и вас же подбивают на мятеж во имя своих, а не ваших интересов. А если в ходе заварухи кого-то из вас ранит или убьет — им не жалко. Луганские бабушки, разуйте глаза: вы целуете руку, которая бьет вас нещадно.

Вообще, с донбасским менталитетом все обстоит довольно плачевно.

Вспоминается случай из 90-х. Случайно услышал в электричке разговор двух пенсионеров. Говорили о недавно состоявшихся очередных выборах. Один из собеседников рассуждал о том, как трудно сделать правильный выбор. Другой ответил бесшабашно:

— А я проголосовал за одного местного, молодого парня. Не знаю, какой из него будет депутат. Я подумал: мы всю жизнь в дерьме прожили, так пусть хоть молодой парень поживет в свое удовольствие.

То есть этот альтруистический донбассец заранее дает своему депутату карт-бланш на коррупцию. Он не только не возражает против того, чтобы избранный им депутат злоупотреблял служебным положением, — он с этим заранее согласен. Такое впечатление, что он даже не понимает, как можно не злоупотреблять.

— Но ведь он будет за ваш счет жировать!

— Ничего страшного, мы люди неприхотливые. Мы уже свое отжили.

Думается, Федор Михайлович и Лев Николаевич восхитились бы таким современным Платоном Каратаевым.

Кстати, о Достоевском. По всей видимости, он восхищается маляром Миколкой из своего «Преступления и наказания». Миколка берет на себя убийство старухи-процентщицы и ее сестры. Когда же выясняется, что он себя оговорил, несостоявшийся мученик поясняет: он, де, хотел пострадать за чужие грехи.

Как впечатляюще! Выглядит почти как подражание Христу.

Хорошо, Раскольников оказался человеком с тонкой душевной организацией; Соня Мармеладова уговорила его сознаться в убийстве.

А если бы убийцей оказался матерый рецидивист? И Соня его бы не расколола? И получил бы маляр Миколка двадцать лет каторги, а настоящий убийца потирал бы руки от радости: хорошо старушек мочить, когда рядом такие придурки!

Нашим людям не хватает здорового эгоизма. Эгоизм — это плохо, но здоровый эгоизм — хорошо. И мешает нам бездумный альтруизм. Альтруизм — это хорошо, но бездумный альтруизм — плохо. Эти качества не просто идут рука об руку — они дополняют друг друга. Бездумный альтруизм одних стимулирует безответственность других. Прекраснодушные альтруисты типа Миколки плодят не просто наглых уголовников. Они плодят еще худший подвид homo sapiens — ефремовых и болотовых.

Государство — это зло, правда, зло необходимое. Оно является благом в том смысле, что без него воцарилась бы анархия, то есть совсем плохое состояние. Государство есть благо не само по себе, а поскольку оно препятствует большему злу, чем оно само.

— Погодите, но вы же согласны, что может быть такая государственная власть, которая исходит из приоритета интересов общественного целого, а не своих собственных. Власть, которая действительно старается обеспечить благосостояние граждан, их правовую защищенность, культурные запросы. Вы, небось, думаете, что в Европе, на которую вы молитесь, именно такая власть.

Согласен, такая власть может быть, и она есть в некоторых государствах. Здесь мы подходим к сути моего неприятия имперскости. Власть ведет себя прилично по отношению к гражданам, как правило, в тех государствах, в которых развито гражданское общество. По крайней мере, так в западной традиции. Истина не в государстве, тем более — не в имперском, истина в гражданском обществе. Да здравствует гражданское общество — и да ослабеет государство! Будущее не за сильным государством, а за сильным гражданским обществом.

Когда говорят, что будущее принадлежит империям, то, думаю, много на себя берут. При этом совершают распространенную в социальной философии ошибку — экстраполирование прошлого на будущее. Если история наполнена возникновением и ростом различных империй, их соперничеством и борьбой (между прочим, она наполнена также их крахом и распадом), то из этого не вытекает, что и будущее будет заполнено такими же событиями. Мне кажется, империям принадлежит прошлое, гражданскому обществу — будущее.

Впрочем, уточню, чтобы не впасть в смертный грех левацкой идеологии — выдавать желаемое за действительное. Я думаю, что на самом деле будет усиливаться и государство, и гражданское общество, но в разных цивилизациях и в разных регионах. И в тех социумах, где усилится гражданское общество, будет благая жизнь, а в тех, где авторитарное государство, — злая.

Поэтому драматизм ситуации в современной Украине, а в особенности в Донбассе, обостряется. Это ситуация судьбоносного выбора на века — выбора между благой и злой жизнью.

Иногда вскипает в душе такая злоба против апологетов «сильной руки», что хочется взять автомат и «замочить их в сортире». С авторитаристами хочется быть авторитарным, превзойти их в авторитарности.

 

Примечания

↑1. Тацит. История. [3, 83] // Тацит Публий Корнелий. Анналы. Малые произведения. История. М.: АСТ; Ладомир, 2003. С. 685.

↑2. Филофей. Послание о неблагоприятных днях и часах // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI века. М.: Художественная литература, 1984. С. 453.

↑3. Чтобы не утруждать читателя списком чрезвычайно обширной литературы, посвященной анализу концепции Филофея, ограничимся указанием на работы Б.А. Успенского в книге: Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.

↑4. Фадеева Т. «Европейская цивилизация» и «европейская идентичность»: современные зарубежные интерпретации // Европейский альманах. История. Традиции. Культура. М., 1990. С. 174.

↑5. В данном контексте мы позволили себе пренебречь сформулированным О. Шпенглером различием культуры и цивилизации.