«Арендт. Хайдеггер. Письма». Заметки на полях

Арендт Х., Хайдеггер М. Письма 1925–1975 и другие свидетельства / Пер. с нем. А.Б. Григорьева. – М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. – 456 с.

На русском языке увидела свет переписка Ханны Арендт и Мартина Хайдеггера… После этих слов хочется сохранить благоговейное молчание и предоставить читателю самому погрузиться в философский поток любовной речи двух мыслителей. Но само ее донное течение и глубинные смыслы властно требуют понимания. Ни в коей мере не беря на себя задачу исчерпывающего толкования этого уникального эпистолярного памятника, я бы хотел остановить внимание на нескольких его гранях.

Письма Мартина Хайдеггера Ханне Арендт не было разрешено публиковать вплоть до последнего времени. Эльжбета Эттингер, автор небольшой, нашумевшей и поверхностной книжки об их взаимоотношениях (а вслед за ней — и Рюдигер Сафрански, написавший «консенсусную» биографию германского мастера и его времени), была вынуждена ограничиться пересказом содержания. В сходной ситуации оказалась и Н.В. Мотрошилова, опубликовавшая «параллельное» (при всем их несходстве) изложение философий Хайдеггера и Арендт, взятых в диахроническом срезе.

Став заложниками обстоятельств, авторы, писавшие работы о Хайдеггере и Арендт, шли, как правило, на попытку воссоздания написанного (и сказанного) между мыслителями, не располагая при этом собственно текстом переписки. Прямое высказывание вполне могло подменяться домыслом, а иногда — и вымыслом. Так, той же Эттингер приходилось изъясняться эзоповым языком, упоминая о том, что в письме, отправленном Хайдеггером Арендт через три недели после знакомства, встречается пара строчек, которые намекают на то, что между профессором и студенткой «начались интимные отношения». Н.В. Мотрошилова посчитала началом переписки со стороны Арендт 1928 год, в то время как первое письмо Ханны — выдающийся автобиографический текст «Тени» — датировано все-таки апрелем 1925 года.

Думается, что Хайдеггер (а именно ему, а не Арендт, принадлежит подавляющее большинство писем) оставил нам еще одну, очередную, загадку-задачу — на этот раз из своей жизни, внешне почти ничем не примечательной, спокойной и размеренной. С тем большим интересом мы открываем том впервые ставшей доступной читателю переписки — что в ней?

Свод писем почти исчерпывающей полноты подготовлен Урсулой Лодзь. Хронологически корреспонденция охватывает пятьдесят лет и делится на три эпистолярных корпуса, совпадающих по времени с периодами любви и дружбы между Мартином Хайдеггером и Ханной Арендт и — шире и глубже — с целыми эпохами насыщенной трагическими событиями истории XX столетия. Первая часть переписки — «Взгляд», 45 писем, охватывает время от знакомства и пробуждения чувств (1925) до постепенного разрыва отношений (1933), вторая, «Второй взгляд», тоже 45 писем, — создавалась пять пятилетий спустя, с 1950-го по 1960 год, и, наконец, третья, 76 писем, относится к «Осени» — 1960–1975 годы — жизни и творчества мыслителей.

При чтении писем складывается стойкое впечатление, что оба их автора, Мартин и Ханна, самим своим существованием воплотили в жизнь осевую метафору «Бытия и времени» — став в бытии жертвой времени. При этом на протяжении десятков лет менялось само присутствие Хайдеггера и Арендт в переписке. Если сначала перед нами выступают психагог (по определению Р. Сафрански), «тайный король философии», и его верная и жаждущая познаний последовательница, то затем экзистенциалы претерпевают коренной поворот и перед нами предстают уже другие фигуры — «отлученного от философии» и получающего все большую известность первого политического философа современности. Последняя пачка этих писем воспроизводит умудренного опытом старца — и настоящего стоика современной мысли.

У читателя может сложиться впечатление, что в общении этих двух великих первую скрипку играл Мартин — в конце концов, ведь именно он, решившись, написал письмо Ханне. Однако такое представление, кажется, обманчиво: Хайдеггер начинает переписку с замирания в ожидании, с немого вопроса: «Пусть мужское вопрошание учится благоговению у простой самоотдачи; пусть одностороннее занятие учится всемирной широте у изначальной целостности женского бытия». И именно Арендт написала первое собственно философское письмо, в котором ведет речь о себе в третьем лице, в изысканной эпистолярной традиции, берущей начало еще в античности. Здесь перед нами развертывается своего рода человеческая иллюстрация хайдеггеровой философии: под заботливым взором высветляется экзистенция присутствия. Пожалуй, именно в этом переписка восполняет, хотя бы отчасти, один из «провалов» великой философемы немецкого мастера — невозможность соотнести фундаментальную онтологию с морально-нравственным и этическим измерением.

Пережив потрясение от встречи с Ханной Арендт, Мартин Хайдеггер очевидным образом попытался описать его в категориях, легших в основу «Бытия и времени». По сути, перед нами уникальный человеческий документ, созданный осознающим свою экзистенцию присутствием. Хайдеггер пишет любовные письма тем новым языком, который привлек к его философии внимание всех ведущих мыслителей эпохи. Переживание обогащает философскую речь, сообщает ей иные смыслы. С другой стороны, само чувство любви, прорывающее присутствие в экзистенцию, уничтожает обыденное и требует выработки нового языка — по этим «неторным тропам» и блуждает философ («поскольку они не ведут к какой-либо установленной вне леса цели и “теряются в глухомани”»).

Ограничусь лишь самыми яркими цитатами. «Нашу встречу мы будем хранить в глубине души как подарок, не пытаясь исказить его никаким самообманом — будто все дело в простой жизненной ситуации; то есть мы не станем воображать себе некое родство душ, которое никогда не существует между людьми». В одной емкой фразе Хайдеггер помещает целый пласт своего философствования: здесь и скрытая полемика с «деревянным железом» — философской теологией, и рациональный отказ от мистики, а главное — избегание «простой жизненной ситуации». Поневоле задаешься вопросом: уж не привела ли Хайдеггера к его трагическим ошибкам метафизика, оторванная от «простой жизненной ситуации», в которой мог разглядеть молниеносный проблеск экзистенциии друг и великий со-мыслитель — Карл Ясперс?

А вот пример того, как меняется само присутствие под воздействием экзистенциала любви: «Мы сами превращаемся в то, что мы любим, оставаясь самими собой. И тогда мы хотели бы отблагодарить возлюбленного, но не в состоянии найти что-либо достойное его. Мы можем отблагодарить только самими собой». Удивительно, что Эльжбета Эттингер увидела в этих письмах зашифрованные послания, в которых Хайдеггер «указывал время — с точностью до минуты — и место их ближайшего свидания, договаривался о хитроумной подаче сигналов посредством включения и выключения лампы и просил соблюдать меры предосторожности».

Как будто подтверждая один из отправных пунктов герменевтики Шлейермахера — любое записанное слово волит развертывания и понимания, — Хайдеггер неспешно распутывает клубок своих мыслей, вверяясь их плавному ходу в языке («работа обретает равномерность далеких ударов топора дровосека в горном лесу»). Арендт подхватит этот образ и развернет его в метафоре «неторных троп» жизнетворчества философа: «Некто, подобно дровосеку, чья работа протекает в лесу, идет по путям, проложенным им самим, причем прокладывание троп так же относится к его работе, как рубка леса». Мартин позволяет себе делиться планами, проектами, походя упоминает о предметах своих размышлений и темах работы, изредка проскальзывают замечания о достоинствах и недостатках современной университетской системы, характеристики коллег, преподавателей и студентов.

Главная же тема писем «Взгляда» — философия в любви: на наших глазах рождается философский язык описания чувства. Фактически перед нами начало начал «Dasein-анализа», положенное самим автором, но в полном масштабе эта грандиозная картина будет развернута в «Бытии и времени», впервые описавшем (а значит, и пересоздавшем) экзистенцию на философском уровне. Вместе с тем трудно отделаться от «воспоминаний о будущем»: мягкая критика университетов обернется попыткой провести принцип фюрерства во Фрайбурге в 1933 году, а желание «позаниматься с мальчиками» выльется в псевдоритуалы примитивного язычества со скатыванием с гор огненных шаров. Новый, только что открывшийся нам Мартин Хайдеггер оказывается в чем-то неуловимо узнаваем и до ужаса логичен. В этой переписке найдет подтверждение и еще одна догадка о духовном облике философа: он совершенно не умел смеяться и был удручающе серьезен даже в призывах к радости.

В переписке с Ханной Арендт хайдеггерова мысль упорно наталкивается на язык как дом бытия. Бытие не может быть помыслено иначе, чем языком и в языке. Лирическая поэтизация философской речи приводит к тому, что уже сам акт говорения-писания выводит на поверхность потаенные значения и проясняет забытые оттенки слов. При этом можно не сомневаться, что сам Мартин Хайдеггер был откровенен в переписке до предела — вряд ли он мог бы общаться фактически на им самим созданном языке, ставя путевые меты, и при этом говорить неправду. Сотворение языковой вселенной для любви, помысленной как экзистенциал, происходит как будто само собой, почти помимо сознательного решения философа. Косвенным подтверждением экзистенциальной составляющей в первой части переписки — во «Взгляде» — служит то, что Хайдеггер и Арендт в это время встречались лично и в этом общении черпали творческое вдохновение для своей философской речи. А стоило им расстаться в «мире», как сразу же наступило молчание.

Темы умолкания после возвращения голоса Мартин Хайдеггер последовательно избегал — как и многих других слишком острых даже для бумаги углов. Содержание меняет форму, и в хайдеггеровых письмах «Второго взгляда» появляется совершенно особый тон «вговаривания» смыслов в собеседника. Возникает ощущение, что автор «Бытия и времени» сам подвергся воздействию экзистенциалов страха и тревоги и теперь ему просто необходимо поделиться ими с другим присутствием. А Ханна Арендт понимала его так, как может понимать учителя только преданная ученица («Существует учитель; вероятно, мышлению можно научиться»). В атмосфере послевоенной Европы, которую Хайдеггер скупо и сухо описывает поистине гёльдерлиновыми образами — прошла гроза, но не пришла свежесть, и мир замер в тягостном ожидании новой бури — словно пытается раз за разом показать Арендт, что ужасно не только случившееся с ним, нет: опыт ничтожения оказался роковым образом свойствен всему современному «миру».

Неочевидная для немецкого мастера смысловая сцепка приводит в этих размышлениях к тяжким последствиям. Человек, со страниц «Бытия и времени» призывавший мужественно и трагично экзистировать, не справился в предстоянии экзистенции. Ему было необходимо разделить «вину и ответственность» за содеянное со всем своим народом («виновны все и каждый» — в этой оценке событий совпадали два таких разных мыслителя, как Эрнст Юнгер и Жан-Поль Сартр). И вот тут обнаруживается один из своеобразных перевертышей собственно хайдеггерова пути мысли: ключевые экзистенциалы не срабатывают при переносе на «людей». «Война уже не есть нечто то, что должно закончиться миром».

Словно утешая, Ханна Арендт пытается мягко объяснить один из феноменов «коллективной ответственности»: она позволяет снять индивидуальный комплекс вины (а вслед за ним, по видимости, — и травматический опыт), равномерно распределяя груз пережитого на обезличенных «всех». В одном из писем она предпринимает смелую попытку понимания произошедшего: «“Я”, которое, мысля, во время разбушевавшейся бури пребывает внутри, как говорит Хайдеггер, и для которого время буквально остановилось, не только не имеет возраста, оно также не имеет и свойств, хотя и всякий раз по-разному». Память — сугубо индивидуальна, забвение — массово. (Напомню, что только президенту ФРГ Рихарду фон Вайцзеккеру сорок лет спустя удалось найти необходимый экзистенциал для описания происшедшего: «освобождение». Такого в терминологии «Бытия и времени» не было, но он активно присутствовал в работах Ханны Арендт.)

Среди тех табуированных тем, которые Хайдеггер не поднимает в своих письмах, кому бы он их ни адресовал (и уж тем паче — Арендт), присутствует — своим отсутствием — и отношение к евреям. Написавший об этом умную и злую книгу Жан-Франсуа Лиотар приходил к выводу об отказе языка, даже в хайдеггеровом его измерении, вмещать в себя ужас происшедшего. Действительно, имея дело с таким феноменом, немецкий мастер не берется осмыслять его так, как мог бы — в качестве философа. Его язык не-меет (не-имеет-возможности говорить о Катастрофе). Нутряные пути, на которые, как можно было думать, мы натолкнемся в переписке, здесь не работают. А облечь событие языком для его описания невозможно — и даже, как считал Хайдеггер, опасно для самого языка, чья мыслительная ткань грозит разрывом. Не все может и не все должно быть описано, даже в переписке, где человеческое и философское измерения обратимы. Собственно, этот парадокс остается не с Хайдеггером-философом (в чьем авторитете не приходится сомневаться), а с Хайдеггером-человеком.

Особого и внимательного отношения достоин язык этой переписки. Наверное, перед нами единственный случай, когда философы подобного масштаба выступают как поэты. «Хайдеггер никогда не мыслит о чем-то; он всегда мыслит что-то». Некоторые письма читаются как стихотворения в прозе, в других можно встретить яркие афоризмы, похожие на одиночные волны, предшествующие настоящему потопу, который несет с собой «Бытие и время», наконец, встречаются и цельные и цепкие фрагменты рассуждений, напоминающие куски из постоянно пишущегося текста. В них читатель получает уникальную возможность наблюдать за философствованием Хайдеггера и Арендт.

Наконец, нельзя не отметить выдающуюся заслугу переводчика — Алексея Григорьева. Переводческая задача, кроме объективных трудностей передачи философской речи, усложнялась еще и тем, что переводчику необходимо было найти верный тон и настрой в передаче лирической ноты голосов Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт. Схватив и удержав почти неуловимое, Алексей Григорьев вписал живые и яркие страницы в пока небольшую, но уже емкую русскоязычную книгу переложений двух великих мыслителей, соавторами в которой — Александр Михайлов, Владимир Бибихин, Борис Дубин, Григорий Дашевский…