Тело, телесность и физическое присутствие: функции понятий в историческом исследовании

Отчет о семинаре «Методы и тенденции европейской историографии» Германского исторического института в Москве.

17 апреля 2014 года в Германском историческом институте в Москве (ГИИМ) состоялся семинар из серии «Методы и тенденции европейской историографии», посвященный присутствию телесности в историческом повествовании. Участниками семинара стали сотрудник ГИИМ д-р Лоренц Эррен с докладом «Физическое присутствие действующих лиц в нарративе политической событийной истории» и д.и.н., профессор факультета истории Высшей школы экономики и кафедры Средних веков исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова Михаил Бойцов, выступивший на тему «Присутствие телесности в академическом нарративе о средневековом прошлом». Эта необычная для российских исследований проблематика включает в себя как вопросы методологии исторического исследования, так и извечный вопрос о соотношении бытия и сознания, тела и разума, ответы на который мыслители традиционно искали на пространствах исторического прошлого.

Исследователи не раз обращались к восприятию человеческого тела в прошлом, включая со временем в сферу исторического не только материальную культуру, но и проблему осмысления природного, физического, телесного в различных обществах. Определить точное место телесности в контексте исторических дисциплин не получается ввиду того, что тело присутствует везде, где есть человек, т.е. акцент на телесном присутствии зависит только от интереса историка. Доклад Л. Эррена показывает, что даже традиционная политическая история не может избежать влияния новых тенденций и что в рамках старых подходов все еще остается место для столь же старых вопросов, например: о чем пишет историк?

Л. Эррен призывает отказаться от слепой ассоциации политической истории с личностью правителя и расширить ее объект до тех общественных групп, которые стоят за властными полномочиями и решениями. Для сферы политики событийная история по-прежнему является оптимальным форматом, но и в ее рамках можно сделать новые акценты — например, обратиться к истории политических элит, а также сделать упор не на периоды стабильности, а на кризисы. Переходные периоды объединяют в себе старое и новое и выводят на первый план действующие лица и процессы, которые в институционализированной форме могут быть завуалированы. За этим призывом скрывается стремление обратить внимание на преемственность, которая поддерживается за счет людей, сохраняющих свои позиции и модель восприятия при самых радикальных общественных изменениях. В последние годы начала оформляться такая отрасль исторических исследований, как транзитология, изучающая переходные периоды, баланс нового и старого в ходе смены государственных ориентиров. Методологические перспективы транзитологии пока туманны, однако стремление уловить тот костяк, за счет которого общества сохраняют свои приблизительные границы, налицо.

В 2003 году вышло довольно поверхностное совместное исследование Жака ле Гоффа и Николя Трюона «История тела в Средние века». Результатом этого исследования стало, главным образом, обозначение тех сфер, в которых тело находило свое «применение»: это жизнь тела (рождение, здоровье, питание и смерть), его социальные функции (внешность, манеры и поведение, секс, выражение эмоций, труд, спорт) и, наконец, использование тела в качестве метафоры. Хотя историк имеет дело со всеми названными характеристиками, первичной для исторического исследования можно назвать недавнюю метафору «тела как улики». Исторические исследования основываются на фактах, а обнаруженное тело или произведенные им артефакты (найденные улики) являются лучшим доказательством того, что тело, факт и, следовательно, объект исследования действительно существовали. Таким образом, тело служит историку доказательством того, что прошлое, к которому он обращается, реально, а не является плодом его воображения.

Роль тела в жизни и в истории неодинакова для разных обществ. Наглядным примером изменений в сфере физического присутствия служит распространение сначала радио, которое позволило уловить мельчайшие детали речи выступающего, затем телевидения, добавившего к этому зрительный образ, а позже и Интернета, позволяющего видеть и слышать любой объект по своему выбору. За пределами новых технологий пока осталась только возможность телесного контакта, хотя и при личной встрече он предусмотрен далеко не всегда.

Однако эти изменения не распространились на политическую историю, для которой физическое присутствие сохраняет свою обязательность. Это относится в особенности к кризисным периодам, когда в ход событий вклинивается влияние деятельных масс. Л. Эррен показывает особую важность физического присутствия уполномоченных лиц для легитимации власти. Сама политика является одновременно словом и действием, что методологически передается словом performance. В политике физическое участие приобретает символическое значение, т.е. с самого начала выступает как метафора — метафора власти и легитимности. Хорошим примером тому, как тело стало метафорой, служит выставленная в мавзолее мумия Ленина, из человеческого тела превратившаяся в символ уходящего социального эксперимента.

М. Бойцов приводит противоположные примеры случаев, когда к символам подбираются телесные аналоги для того, чтобы «овеществить» знаковые процедуры, внести их в категорию реальности. Именно этой цели служат иконы святых, статуи правителей, похоронные куклы и даже хлеб и вино в таинстве причастия — все они замещают тело, т.е. подменяют в символическом акте физическое присутствие метафорами телесного. М. Бойцов также затронул вопрос о физическом присутствии в идеологизированных обществах, когда появление правителя, наоборот, могло поколебать легитимность власти. В рамках официального мифа правитель был, например, рослым и обладал пышной шевелюрой, а в жизни оказался невысоким и имел лысину. Это смешное несоответствие способно разрушить непререкаемый авторитет власти, обнаружив расхождение между насаждаемым идеальным образом и реальным человеком с его недостатками и несовершенствами.

Очевидно, что разные властные системы предъявляют разные требования к присутствию человека в процессе легитимации. Скажем, власть в первобытных обществах подразумевает ее утверждение всеми членами сообщества, демократия же эволюционирует в сторону все большей опосредованности властных процедур, заменяя личное присутствие уполномоченным представительством. С другой стороны, демократический принцип лишь подразделяет процесс легитимации на несколько этапов, и на каждом конкретном этапе физическое присутствие («избирательный перформанс») все же необходимо.

Разные системы власти показывают также отличия в отношении к телу вообще, хотя без ряда масштабных исследований выводы в этой сфере остаются поверхностными. Например, античность поддерживала культ тела, а Средние века приравнивали телесность к греховности и подчеркивали духовность красоты. Тоталитарные общества объявляли всеобщее стремление к идеалу, в том числе в сфере физического развития, в результате чего внимание к телу было пристальным (М. Бойцов). Современная демократия, напротив, оставляет право заботиться о своей внешности индивиду, но при этом вводит открытую конкуренцию, в том числе и в способах репрезентации, что стимулирует заботу об имидже и, следовательно, о телесной красоте.

Внимание к телу усиливается в разы, когда тело доставляет дискомфорт. В Средние века пренебрежение физической стороной существования компенсировалось особым вниманием к медицине и вопросам здоровья (М. Бойцов). Другим традиционным поводом обратить внимание на тело во все времена являлось стремление изменить его — спорт и физические упражнения поощрялись и привлекали внимание к телу. В этом ряду можно назвать как Олимпийские игры, так и средневековые турниры, которые отвечали тем же задачам поддержания (и демонстрации) силы и выносливости. Все эти виды исторического фитнеса призваны так или иначе доказать победу воли над физиологией, другими словами, работа над телесной оболочкой парадоксальным образом свидетельствует о красоте и силе духа.

Таким образом, мысль о теле неравнозначна самому телу, точно так же как, например, мысль о смерти совсем не идентична самой смерти. Представления о теле вообще неразрывно связаны с представлениями о конечности именно физической оболочки, тогда как бессмертие души едва ли ставится человеком под сомнение. М. Бойцов отметил деидеологизацию понятия смерти в современном обществе и снятие всяческих табу, связанных с ней. Отказ от «сакрального» восприятия смерти означает демонстративное изживание страха перед концом, номинальное снижение (вплоть до полного отрицания) его значимости, преодоление дистанции между телом живым и телом мертвым, между жизнью и смертью. Современный дискурс включает в себя лояльное отношение к видимости мертвого и умерщвляемого, а также расчлененного тела (боевики и фильмы ужасов; нашумевшая выставка «Тайны тела. Вселенная внутри», демонстрировавшая человеческую анатомию, законсервированную в силиконе).

За видимым пренебрежением к телесной смерти скрывается вопрос о том, как далеко можно зайти в уничтожении тела без того, чтобы уничтожить содержащуюся в нем духовную субстанцию. В христианском догмате расчленение тела означало его умножение, в результате чего, например, святость могла быть распространена путем прикосновения к одной только кости. М. Бойцов рассказывает о средневековых схоластических спорах, в которых подробно рассматривался вопрос о «поведении» тела при воскрешении святых, которые были расчленены или даже съедены. Каким путем объединятся частицы, если душа святого призовет тело к воскресению?

Деконструкция понятия смерти идет дальше формального расщепления человеческого тела. Современный дискурс не обязательно приравнивает смерть к смерти тела, возрождая такие мифические образы, как вампир и зомби. Эти фантазийные перевоплощения человеческой сущности не являются изобретением современности, однако в недавнем общественном сознании они приобрели, с одной стороны, широчайшее распространение и признание, а с другой — иное значение. Упыри и ходячие мертвецы уже не считаются слугами дьявола, они рассматриваются как составляющие человеческого общества, что является отражением эволюции в восприятии взаимоотношений между телом и душой.

Этот вопрос не раз ставился на примере известных мифических персонажей: Дракула (бессмертная душа преодолевает смертность тела), Франкенштейн (в какой части тела содержится душа? сохранит ли душа преемственность в самовосприятии при трансформации тела?) и Шариков из «Собачьего сердца» (душа определяет телесную оболочку, вплоть до ее типологического видоизменения), каждый вносят свой вклад. Владимир Кантор в статье «Какие сны приснятся при смертном сне, или Жизнь в смерти» рассматривает этот вопрос на примере рассказа Ф. Достоевского «Бобок», где тела и после смерти не теряли своих качеств субъекта [1].

Названные примеры иллюстрируют следующие сокрытые за ними убеждения: во-первых, за границей смерти не ожидается путешествия души в иной мир, худший или лучший. Рай или ад человек получает — и при жизни, и после нее — только на земле. Смерть в этом случае чаще всего воспринимается как заслуженное избавление, покой (эта мысль встречается у М. Булгакова в романе «Мастер и Маргарита»), бессмертность же тела облечена мучительными обстоятельствами и воспринимается как тяжкое бремя. Впрочем, нельзя отрицать и другой подоплеки этих образов — неизбывной мечты человека преодолеть конечность тела, которая по-прежнему мыслится только путем заключения контракта со злом, в какой бы форме оно ни выступало.

Что касается распространившейся в поразительных масштабах идеи зомби-апокалипсиса, то она символизирует предел в расчете человека на собственный разум. Линия прогресса, заданная идеалами Просвещения и инкорпорированная европейским обществом, вернулась в образе зомби, питающегося человеческим мозгом. Характерно в этом плане сходство мифических образов Средневековья и современности, т.к. оба периода отказываются видеть в разуме спасение от крайностей человеческих инстинктов — в Средние века во имя духовности, в современности — по причине разочарования в ориентирах Просвещения. Человечество ищет спасение не в торжестве разума, а в том, чтобы его не утерять. Будущее видится уже не светлым и гарантированным, а всего лишь возможным — до тех пор пока хоть в одном теле теплится капля сознания.

Примечание

↑1. Кантор В. Какие сны приснятся в смертном сне, или Жизнь в смерти («Бобок», рассказ Достоевского) // Гефтер. 23.04.2014