Утрата, скорбь и траур

От редакции: Мы продолжаем проект исследования воспоминаний об ушедших, начатую отрывком из книги Моники Блэк «Смерть в Берлине: от Веймарской республики до разделенной Германии». На сей раз нас интересуют русские стратегии коммеморации.

В современной историографии уже немало написано об отношении к павшим и их памяти, о культуре скорби и траура периода Первой мировой войны и сразу после ее окончания в странах-участницах [1]. Однако лишь немногие зарубежные исследования касаются этих проблем в отношении России и в основном анализируют специфику и проблему континуальности/дисконтинуальности военно-патриотического дореволюционного, эмигрантского и советского мемориальных дискурсов [2]. Причины долгого игнорирования темы скорби и траура по павшим в Первую мировую войну в российской историографии — в искусственном «перекрывании» памяти о мировой войне в годы советской власти. Ведь в официальном советском нарративе роль смыслового стержня коллективной памяти о поворотных событиях XX века отводилась не ей, а комплексу мифов и сюжетов об Октябрьской революции.

Целью статьи является показать происходившие в условиях войны трансформации/консервации погребальной культурной традиции — через рассмотрение отношения к павшим и смерти, переживания утраты, выражения скорби, ритуалов траура и погребения [3], их специфики на фронте и в тылу, в городе и деревне.

 

1. Смерть на фронте: близкая, неминуемая, обыденная

Военные безвозвратные потери России в мировой войне — убитыми, умершими от ран, пропавшими без вести, умершими в плену — составили 3 300 000 человек. Помимо них — 317 600 убитых и умерших от ран гражданского населения [4]. Из 17 600 000 жителей России, мобилизованных в вооруженные силы, только едва 7 000 000 (1 400 000 кадровых военнослужащих и 5 600 000 прошедших военную службу и находившихся в запасе) имели хоть какое-то представление о том, с чем им придется столкнуться [5]. Около 11 000 000 мужчин разных возрастов и из разных сословно-социальных групп, с разным образовательным уровнем, национальной и конфессиональной принадлежностью, жизненным опытом и складом характера без всякой психологической подготовки оказались перед необходимостью убивать под страхом быть убитым, ежедневно видеть десятки и сотни смертей, хоронить или оставлять непогребенными своих товарищей, земляков, родных, гражданских жителей, павших врагов, каждодневно осознавать большую вероятность собственной смерти в любое мгновенье. Им пришлось пройти краткий и быстрый путь от восприятия насильственной смерти как экстраординарного, девиантного, единичного события (в отличие от «нормальной» «гражданской» смерти) до восприятия «военной» смерти как будничного, повседневного, массового явления. Эта эволюция прослеживалась в болезненном процессе вынужденной «минимизации» похоронных обрядов, переживаний смерти.

1.1. «Минимизация» ритуала

Ранее других чувство утраты близких пришлось испытать людям в окопах, на чьих глазах убивали братьев, отцов, сыновей, друзей, земляков. Острое чувство утраты, которое нельзя было разделить с родными и близкими, оставшимися дома, находило выход в постоянном «проговаривании» своего горя сослуживцам [6] либо в ожесточении и замыкании в себе [7]. Потерявший близкого человека в этих условиях фактически лишался важной составляющей похоронно-траурной культуры, имевшей психологическое значение, — возможности традиционного оплакивания покойника, проговаривания, высказывания окружающим своего горя, «облегчения души» и ответного утешения. Этот ритуал был минимизирован до предела, ведь убитый уже не был членом скорбящей общины, но «телом войны», «винтом и гайкой беспощадной машины смерти» [8], предназначенной убивать и умирать.

Еще одной травмой было отсутствие возможности соблюсти — в полной мере или частично — традиционный похоронный обряд. Убитых на передовой солдат чаще всего хоронили без полагавшихся покойнику гигиенических процедур, без гробов, в массовых захоронениях — братских могилах. Нередко под одним деревянным крестом, что окончательно деиндивидуализировало захоронение. В лучшем случае в торопливой надписи указывались имена похороненных. Но часто солдатские братские могилы были анонимными, без имен и дат [9]. Потерявшие родных солдаты старались соблюсти хотя бы минимально похоронный обряд: если не похоронить в гробу, то хотя бы прикрыть лицо покойному [10], поставить индивидуальный крест с именем, по-своему почтить память [11]. Религиозная сторона обряда также часто была минимизирована, лишь обозначалась символически — прочтением молитвы, крестным знамением.

Среди многочисленных братских могил, импровизированных военных кладбищ по обочинам фронтовых дорог множились и захоронения гражданских лиц, мирного населения — беженцев, жителей местностей, оказавшихся в зоне боевых действий. Они погибали под обстрелами, становились жертвами насилий военнослужащих всех армий, умирали от болезней, голода. Эти захоронения «в пути» также отличались минимизацией ритуала и скорби. На могилах ставились невысокие кресты, украшенные лентами, цветами и алой рябиной. Трупы хоронили без гробов, выстилая могилы изнутри кольями и еловыми ветками. Хоронили без слез и традиционных причитаний. Жертв детской холеры среди беженцев, бывало, оставляли и без погребения, пришпиливая к телам крестики из еловых ветвей, иногда возлагая венки из полевых цветов на детские головки [12].

1.2. «Минимизация» чувств

Вспоминавшие о войне фронтовики нередко фиксировали быстро сформировавшееся равнодушие солдат к телам убитых — своих и врагов. И это была не только страшная привычка к обыденности насильственной смерти. Ведь такая смерть стала повседневностью и для мирных жителей прифронтовых местностей, оказавшихся в самом эпицентре войны, реакция которых на смерть и трупы оказалась явно смещена с психической нормы — настолько, что, по более позднему выражению поэта Николая Тихонова (1896–1979), «…и дети не пугались мертвецов». Известно страшное свидетельство очевидца о восьми-двенадцатилетних детях, игравших с трупом убитого австрийского солдата: они, смеясь, лепили снежную бабу, используя окоченевший труп в качестве ее остова [13].

Современники свидетельствовали о поразительном равнодушии солдат к телам погибших. Наблюдаемые случаи были подчас сродни небрежению и прагматичному кощунству (пускали на растопку костров заготовленные кресты для братских могил, выгребали картошку между трупами, устраивали за братскими могилами отхожее место [14]). Солдаты предпочитали «не замечать» мертвых. Очевидцы событий и военные психологи объясняли это равнодушие не столько очерствением душ, сколько своеобразной защитной реакцией организма от осознания предельного ужаса массовой повседневной смерти, от мыслей о собственной гибели. Дистанцируясь от чужого горя, отбрасывая мысли об убитых, солдаты как будто спасали свою психику и отгораживались от смерти, подобно тому как автор воспоминаний — медик, сортируя раненых на прифронтовых станциях, привычно отбрасывал прочь еще теплые трупы, чтобы успеть спасти живых [15].

 

2. Скорбные вести и траурные обряды в тылу

Родные погибших солдат узнавали о смерти близкого человека из писем земляков, однополчан, от воинского начальства, из газет [16]. Дело извещения родных о смерти военнослужащих действующей армии было поставлено плохо. Так, 18 августа 1914 года Штаб киевского военного округа заявил, что он лишен возможности давать справки об убитых и раненых, что он сам черпает незначительные сведения о них из изредка помещаемых в газете «Русский инвалид» извещениях [17]. Газета ссылалась на сведения, полученные от «Особого делопроизводства по сбору и регистрации сведений о выбывших за смертью и за ранами, а также пропавших без вести воинских чинах, действующих против неприятельских армий», затем — «особого отделения Главного штаба по сбору сведений о потерях в действующих армиях». Эти сведения затем перепечатывали и другие газеты. Однако в этих списках не было нижних чинов, только офицеры. Списки убитых, раненых и без вести пропавших нижних чинов публиковались отдельно, в «Ведомостях Санкт-Петербургского градоначальства и столичной полиции» по алфавиту губерний [18]. Только позже именные списки убитых, раненых и пропавших без вести нижних чинов стали публиковать губернские ведомости ряда российских губерний. Однако списки нередко публиковались с большим опозданием. Так, в некоторых губерниях списки убитых в 1914–1915 годах солдат публиковались только весной-летом 1917 года [19].

2.1. Смерть на поле боя: «казенная подать» или личный подвиг

Скорбь по погибшим, конечно, испытывали все понесшие утрату, независимо от социально-классовых, национально-конфессиональных и прочих различий. Однако гибель близких на войне воспринималась и проговаривалась в тылу по-разному. Особенно эта разница заметна при сравнении «общинного» дискурса селян и культурно близких им городских слоев — и официального дискурса, генерируемого представителями высших и средних городских слоев, городского «образованного общества».

Крестьянская семья и община традиционно провожала солдат на войну, как на неминуемую смерть. Можно сказать, что в крестьянском восприятии траур опережал саму смерть. Бабьи плачи как бы априорно предполагали, что оплакиваемый не вернется, будет убит. То же самое подразумевали и уходящие крестьяне-солдаты, обреченно ожидавшие «смертного часа во чужой стране» [20]. Причем ни уходящим, ни провожавшим не приходило в голову сопротивляться «судьбе», смерть на войне воспринималась как «казенная подать», подобная труду пахаря [21].

Несмотря на то что именно среди сельского населения все войны взимали самую обильную кровавую дань, в традиционной крестьянской культуре смерть на войне переживалась как вопиющее нарушение «нормы», «нормальной», естественной смерти [22]. В крестьянской ментальной традиции мертвые, умершие «хорошей», «своей» смертью, лежащие на местном сельском кладбище, продолжали оставаться частью общины, переходя в категорию «предков». Их навещали в положенные религией и традицией дни, с ними вели беседы, обращались к ним мысленно в трудную минуту. Они защищали живых. Безвременная, «не своя» смерть на чужбине считалась несчастьем. Такой покойник уже не был членом своей крестьянской общины, он был оторван от нее. Он не мог считаться «хорошим» покойником, обретшим покой. Кроме того, безвестность могилы, ее удаленность от родной деревни исключала вероятность того, что родные когда-нибудь смогут ее навестить, о чем солдаты сокрушались в своих песнях и письмах («Никто не узнает могилы / …Никто из знакомых не придет / Из родных никто не придет, / И эта могила весною / Зеленой травой обрастет» [23]). Страшила крестьян-солдат и их родных и перспектива быть похороненными без религиозного обряда, в общей могиле в неосвященной земле («убитых валят, как дрова, по 200 человек в яму» [24]; «полезай в яму и жди в ней погребения, как дохлая лошадь» [25]) или вообще остаться без погребения. К тому же, согласно народным верованиям (и у христиан, и у мусульман), тело умершего для посмертного телесного воскресения должно было быть целым при погребении [26], что нередко было весьма проблематично после бойни войны.

В официальном патриотическом и близком к нему городском дискурсе смерть на поле боя позиционировалась как подвиг, как «благородная» смерть, а горе и скорбь близких павших должны были «облагораживаться» чувствами гордости за них. Так, в контексте этого дискурса разрываемое горем сердце матери трех погибших сыновей должно было «наполняться гордостью» от сознания правильности патриотического воспитания детей, честно и мужественно выполнивших свой долг [27].

2.2. Проблема «возвращения павших домой» и символическая пышность ритуала

В отличие от европейцев, уже в годы войны поднимавших вопрос о «возвращении павших домой», на местные общинные кладбища городов и деревень [28], у большинства павших на поле боя россиян, особенно солдат из крестьян, представителей городских низов, было мало шансов «вернуться» домой. Они чаще всего навеки оставались в той земле, на которой погибли. В массе своей — в братских могилах. Хотя многие погибшие офицеры упокоились на городских кладбищах по всей России. Одно из немногих городских кладбищ, на которых среди более 18 тысяч жертв и воинов Первой мировой войны (и последовавших за ней политических катаклизмов) похоронены также солдаты, — Московское городское Братское кладбище, открытое 15 февраля 1915 года по инициативе великой княгини Елизаветы Феодоровны [29]. Оно, а также и большинство других городских захоронений не сохранились, были уничтожены в годы советской власти, утрачены и списки похороненных.

Правда, в первые месяцы войны тела некоторых павших офицеров торжественно привозили в Петербург и Москву. В пышных похоронных церемониях скрупулезно и последовательно соблюдались все традиционные траурные ритуалы — религиозные, гражданские и воинские. В них участвовали не только родственники и друзья, но и офицеры, представители городского общества, военные и гражданские должностные лица, иногда даже — представители царской семьи.

Городской похоронный ритуал, особенно практикуемый представителями высших, средних, образованных классов, был близок европейскому. Однако он сохранял намного больше традиционных черт, чем модернизированный в XIX веке европейский, подвергшийся секуляризации и демократизации и утративший в результате черты помпезной религиозной пышности. Модернизация европейских ритуалов сопровождалась и «рационализацией» дела погребения и устройства захоронений, отчасти их стандартизацией благодаря использованию гальванопластики для массового изготовления надгробных фигур и фотографий на фарфоре для изображения покойного на памятнике. Кульминацией процесса «индустриализации смерти» в Европе стало строительство современных моргов и крематориев и практика кремации, профессионализация и специализация похоронного предпринимательства [30]. В России же влияние идеи и процессов «индустриализации смерти» до прихода к власти большевиков было минимальным, во многом блокировалось позицией православной церкви [31]. Российский похоронный ритуал модернизировался медленно, сохраняя торжественность и таинство религиозного действа.

Траур символизировался присутствием черного и белого цветов. Так, храм устилался черным сукном, на гробы возлагались лавровые кресты с белыми цветами, за похоронными колесницами, на которых везли гробы, вели оседланных коней, покрытых черными попонами. Присутствовавшие на траурных церемониях и похоронах одевались в черные одежды. Правда, альтернативой этому пассивному выражению скорби родных и близких в годы войны все чаще становилось облачение сестер милосердия, светлыми пятнами выделявшееся в черной погребальной процессии [32]. Белые повязки и красные кресты на груди ставших сестрами милосердия матерей, вдов, сестер, дочерей символизировали «активную», деятельную скорбь. Недаром в эту одежду облачились и женщины и девушки царской семьи, трудившиеся в годы войны в госпиталях: этот акт имел не столько практическое значение помощи раненым, сколько символическое, обозначавшее единение царствующего дома с народом в его страданиях и скорби по погибшим.

Церемонии начиналась на вокзалах, куда прибывали тела павших офицеров уже в гробах. На крышки гробов возлагались военные фуражки и шашки убитых офицеров, венки [33]. На вокзале служилась лития, покойным отдавались воинские почести специально командированными воинскими частями. После чего гробы — нередко в сопровождении тысячных толп, под похоронный марш — отправлялись через весь город к месту последнего упокоения. На кладбищах процессию встречало духовенство. После литии, заупокойной литургии в храме при кладбище, отпевания, похоронная процессия направлялась к готовой могиле, где служилась последняя лития, пелась «Вечная память», гроб опускался в могилу под звуки горна сопровождавшей процессию специальной воинской части. Когда первые комья земли сыпались на крышку гроба, раздавались оружейные залпы [34]. В случае если тело павшего офицера должно было быть погребено на его родине и только следовало через Петербург или Москву, ему отдавались почести по пути следования [35].

«Возвращение домой» павших чаще всего было подвигом их сослуживцев [36], родных и друзей на фронте [37] и в тылу, имевших на это достаточно средств, времени, сил и связей. Ведь многие заупокойные литургии и панихиды, служившиеся в столицах и других городах России, по называвшимся в них поименно офицерам и безымянным «всем нижним чинам, павшим с ними в бою», служились «заочно», в отсутствии тела оплакиваемого. Так, в августе 1914 года в одном из московских храмов прошла заупокойная служба по двум погибшим — в отсутствии родителей покойных и молодой вдовы одного из них, уехавших «на театр военных действий, чтобы найти тела убитых и перевезти для погребения в Москву» [38]. В ходе двенадцатидневной поездки в Восточную Пруссию родные нашли могилы братьев, вырыли гробы и увезли их в Москву [39]. Однако это была известная влиятельная семья, имевшая средства и связи, чтобы совершить эту тяжкую миссию.

Но большинство павших нижних чинов и даже многие офицеры, чьи родные не имели возможности предпринять такие поистине титанические усилия по разысканию, эксгумации и транспортировке тел близких на родину, оставались захороненными в индивидуальных и коллективных («братских»), именных и безымянных могилах в районах боев, в которых они пали. А их родные могли отдать им последнюю дань памяти лишь «дистанционно» — религиозными обрядами: домашними молитвами и заупокойными панихидами, заказываемыми и служившимися в церквах. Современники отмечали небывалое количество молящихся в церквах, усиление религиозности, увеличение продаж свечей и подач на просфоры, увеличение заказов на панихиды по погибшим [40].

Таким образом, в культуре скорби, похоронных традициях и траурных ритуалах периода Первой мировой войны четко прослеживается преемственность с довоенной культурой — как в целом, так и в отдельных специфических ее проявлениях в той или иной группе населения. Война генерировала и обозначила вопиющие диспропорции в похоронных обрядах. Ввиду условий военных действий, на фронте элементы ритуальной культуры минимизировались и вульгаризировались. В тылу, напротив, в соответствии с «идеологическими» потребностями, эмоциональный и практический дефицит внимания к павшим символически компенсировался рядом преувеличенно пышных похоронных ритуалов, разыгрывавших сценарии всенародной скорби и почитания памяти павших. Формирование этой специфической противоречивой траурной традиции и складывание культа воинских захоронений периода Первой мировой войны как «мест памяти» было искусственно прервано революцией 1917 года и последующими драматическими событиями, в ходе которых была произведена трансформация памяти о мировой войне. Россия оказалась оторванной от модерной европейской традиции траура по погибшим на поле боя, призванной уврачевать коллективную и индивидуальные травмы воевавших народов. Напротив, солдатские захоронения были лишены государственного и общественного попечения и не сохранялись, в постреволюционной России практически отсутствовали памятники и мемориалы павшим в Первой мировой войне, траур по ним не получил развития в виде традиции. На неутоленные коллективные и индивидуальные травмы, не прошедшие целительного очищения национальным трауром по погибшим, наслоились новые — обусловленные массовыми смертями в результате событий революции и Гражданской войны.

Однако вряд ли можно говорить об отсутствии континуальности между предреволюционной и советской траурной и похоронной культурами. Ведь в сопровождавшиеся массовыми смертями годы революции и Гражданской войны минимизация и секуляризация похоронных обрядов и традиций, практиковавшаяся на линии фронта мировой войны, фактически, была абсолютизирована и распространена на территорию всей России. А прерванная традиция торжественного чествования памяти павших Первой мировой войны была в переработанном виде заимствована и использована при выработке советских ритуалов чествования «красных героев».

 

Литература

Bryant, Clifton Dow (ed.) Handbook of Death and Dying, Thousand Oaks (Cal.) 2003.

Capdevila, Luc / Voldman, Daniele: War Dead: Western Societies and the Casualties of War, Edinburgh 2006.

Cohen, Aaron J. “Oh, That!” Myth, Memory, and the First World War in the Russian Emigration and the Soviet Union, in: Slavic Review 62/1 (2003), pp. 69-86.

Fussell, Paul The Great War and Modern Memory, New York, London 1975.

Merridale, Catherine Night of Stone: Death and Memory in Russia, London 2000.

Mosse, George Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. New York 1990.

Petrone, Karen The Great War in Russian Memory, Bloomington (Ind.) 2011.

Winter, Jay Sites of Memory, Sites of Mourning: the Great War in European Cultural History, Cambridge 1995.

Wittman, Laura The Tomb of the Unknown Soldier, Modern Mourning, and the Reinvention of the Mystical Body, Toronto 2011.

Войтоловский, Л.Н. По следам войны. Походные записки 1914-1917, Москва, Ленинград 1931.

Поршнева, О.С. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны, Москва 2004.

Последняя война Российской империи: Россия, мир накануне, в ходе и после Первой мировой войны по документам российских и зарубежных архивов: материалы Международной научной конференции 7-8 сентября 2004 года, Москва 2006.

Сенявская, Е.С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России, Москва 1999.

Степанов, А.И. Общие демографические потери населения России в период Первой мировой войны, в: Первая мировая война: Пролог ХХ века, Москва 1999, сс. 474-484.

Федорченко, С. Народ на войне, Москва 1990.

 

Примечания

1. Fussell, Paul The Great War and Modern Memory, New York, London 1975; Mosse, George: Fallen Soldiers: Reshaping the Memory of the World Wars. New York 1990; Hynes, Samuel: A War Imagined: The First World War and English Culture. New York 1991; Cork, Richard: A Bitter Truth: Avant-Garde Art and the Great War. New Haven 1994; Winter, Jay: Sites of Memory, Sites of Mourning: the Great War in European Cultural History. Cambridge 1995; и др.

2. Cohen, Aaron J. “Oh, That!” Myth, Memory, and the First World War in the Russian Emigration and the Soviet Union, in: Slavic Review 62/1 (2003), pp. 69-86; Petrone, Karen: The Great War in Russian Memory, Bloomington (Ind.) 2011; и др.

3. По справедливому замечанию Дж. Винтера, «скорбь – это состояние разума; утрата – ее условие. Обе они опосредованы трауром, совокупностью действий и жестов, через которые живые выражают скорбь и проходят через периоды утраты» (“grief is a state of mind; bereavement a condition. Both are mediated by mourning, a set of acts and gestures through which survivors express grief and pass through stages of bereavement”). См.: Winter, Sites of Memory. Sites of Mourning 1995, p. 29.

4. Степанов, А.И. Общие демографические потери населения России в период Первой мировой войны, в: Первая мировая война: Пролог ХХ века. Москва: Наука 1999, сс. 478-480; Людские потери в ходе Первой мировой войны, в: Население России в ХХ веке, том 1, Москва: РОССПЭН 2000, сс. 78-79.

5. Людские потери в ходе Первой мировой войны, в: Население России в ХХ веке, том 1, Москва: РОССПЭН 2000, с. 80.

6. Так, один из участников войны вспоминал молодого поручика, на глазах которого осколком ранило брата, и тот умер у него на руках. Поручик спустя несколько недель постоянно в разговоре с сослуживцами возвращался к этой теме, извиняющимся тоном повторяя «забыть не могу», «все не могу привыкнуть», слыша в ответ равнодушные утешения товарищей: «Привыкнете, — зевая, говорит артиллерист. – На войне ко всему привыкаешь». См.: Войтоловский, Л.Н.: По следам войны. Походные записки 1914-1917, Москва, Ленинград: Гос. изд-во худож. лит-ры 1931, с. 112-113.

7. «На его глазах братишку австрийцы убили. Сердце в нем кровью засохло… Как зверь стал…». См.: Федорченко, С.: Народ на войне, Москва: Советский писатель 1990, с. 31.

8. Войтоловский, По следам войны 1931, с. 94.

9. «Здесь зарыты пятьдесят шесть человек Каменецкого полка», «Здесь погребены солдаты Воронежского полка». См.: Войтоловский, По следам войны 1931, с. 315.

10. «Хотелось гроб сделать… Да где уж… Опустили в землю и хоть лицо платком закрыли… Не хочется, чтобы грязь в лицо…». См.: Войтоловский, По следам войны 1931, с.113.

11. «Брата убили, а я и не знал. Дошел до части, спрашиваю, — убили… Я пошел искать, сказывают – в братской. Я крест сделал, стихи сочинил: «Спи, мой брат старшой, / Здесь я, твой брат меньшой, / От отца и селян / Я с поклоном послан». См.: Федорченко, Народ на войне 1990, с. 37.

12. Войтоловский, По следам войны 1931, сс. 495, 503-504.

13. Сальникова, А.А. Российское детство в XX веке: История, теория и практика исследования, Казань: Казанский гос. ун-т 2007, с. 162.

14. Войтоловский, По следам войны 1931, сс. 46, 125, 127.

15. Войтоловский, По следам войны 1931, сс. 125, 108, 345.

16. «Отец нам читает газету / О сыне он хочет узнать / Из армии пишут газеты / И брызнули слезы из глаз / Что сына убили в Карпатах / Им пишет военной приказ». См.: Налепин, А.Л. / Щербакова, О.Ю. (eds.): Солдатский песенник, в: Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII – XX вв., выпуск VI, Москва: Студия «ТРИТЭ» — «Российский архив» 1995, с. 474.

17. Русское слово. 1914. 19 августа (1 сентября).

18. Так, 25 ноября 1914 г. был опубликован шестой именной список – по Витебской, Владимирской, Волынской, Вятской и Гродненской губерниям, области Войска Донского, Калужской, Киевской, Курской, Кутаисской, Лифляндской и Минской губерний. См. об этом: Новое время. 1914. 26 ноября.

19. Например, списки убитых, раненых и пропавших без вести в 1914-1915 гг. публиковались в «Тамбовских губернских ведомостях» с февраля по декабрь 1917 г. См.: Григоров А.И.: Именные списки убитым, раненым и без вести пропавшим нижним чинам, уроженцам Рязанской губернии, опубликованные в Рязанских и Тамбовских губернских газетах 1917 г. Опубликовано: История, культура и традиции Рязанского края, online: http://www.history-ryazan.ru/node/13049 (дата просмотра: 05.03.2012). Сегодня усилиями отдельных энтузиастов в сети Интернет создаются ресурсы и базы данных об убитых, раненых, пропавших без вести именно по губернским ведомостям. См., например, сайт Бориса Алексеева «Персональная история», online: http://personalhistory.ru/1914-1918/htm (дата просмотра: 05.03.2012).

20. Войтоловский, По следам войны 1931, с. 8.

21. «Нам не надобно ни сеять, ни пахать, / Ни цепом, ни косынкой махать, / Уж как подати казенные все сполнены: / «Солдатьём-то все могилки переполнены» (Из солдатской песни). См.: Войтоловский, По следам войны 1931, с. 215.

22. «Смерть есть естественный конец существа и существ, а война есть искусственное истребление всего вообще, не только людей», — писал крестьянин домой. См.: Солдатские письма в годы мировой войны (1915-1917 гг.), в: Красный архив том 4-5 (65-66) (Москва 1934), с. 142.

23. Налепин / Щербакова (eds.), Солдатский песенник 1995, с. 474.

24. Максимов, А. и др. (eds.) Царская армия в период войны и Февральской революции: Материалы к изучению истории империалистической и гражданской войны), Казань: Татиздат 1932, с. 25.

25. Войтоловский, По следам войны 1931, с. 30.

26. См., например: Merridale, Catherine: Steinerne Nächte. Leiden und Sterben in Russland, München: Karl Blessing Verlag 2001, s. 41.

27. Строки из Высочайшего рескрипта императора на имя военного министра от 2 апреля 1916 г. – о смерти на поле боя трех братьев Панаевых, гусаров Ахтырского полка. См.: Семья героев, в: Огонек, Петроград, 1916, № 17, 24 апреля (7 мая), с. 12.

28. См. об этом: Winter, Sites of Memory, Sites of Mourning 1995. P. 15-28.

29. Катагощина, М.В. Материалы по истории Первой мировой войны в собрании документов Государственного исторического музея, в: Последняя война Российской империи: Россия, мир накануне, в ходе и после Первой мировой войны по документам российских и зарубежных архивов: материалы Международной научной конференции 7-8 сентября 2004 года, Москва: Наука 2006, с. 96.

30. См., например: Fischer, Norbert: Zur Geschichte der Trauerkultur in der Neuzeit: Kulturhistorische Skizzen zur Individualisierung, Säkularisierung und Technisierung des Totengedenkens, in: Herzog, Markwart (ed.): Totengedenken und Trauerkultur: Geschichte und Zukunft des Umgangs mit Verstorbenen, Stuttgart: Kohlhammer 2001, s. 46-52.

31. См.: Merridale, Steinerne Nächte 2001, s. 186; Davies, Douglas J. / Mathes, Lewis H. (eds.): Encyclopedia of Cremation, Aldershot: Ashgate 2005, p. 369-370.

32. См., например: Перевезение на родину останков М.А. и А.А.Катковых, в: Русское слово, 1914, 22 августа (4 сентября).

33. Павшие на поле славы, в: Русское слово, 1914, 15 (28) августа.

34. Похороны корнета С.Н.Колокольцова, в: Русское слово, 1914, 15 (28) августа.

35. Перевезение на родину останков М.А. и А.А.Катковых.

36. Тело корнета Колокольцова вывез с поля боя его денщик. См.: Похороны корнета С.Н.Колокольцова.

37. Тело корнета Лопухина было вывезено благодаря его отцу – командиру гвардейского полка. См.: Перевезение тела корнета Лопухина, в: Русское слово, 1914, 15 (28) августа.

38. Заупокойное богослужение по М.А. и А.А.Катковым, в: Русское слово, 1914, 15 (28) августа.

39. Как нашли Катковых, в: Русское слово, 1914, 22 августа (4 сентября).

40. См.: Щербинин, П.П. Военный фактор в повседневной жизни русской женщины в XVIII – начале XX в., Тамбов: Издательство Юлис 2004, с. 252-253.

Источник: Malysheva S. Bereavement and Mourning (Russian Empire) // 1914–1918-online. International Encyclopedia of the First World War / Ed. by U. Daniel, P. Gatrell, O. Janz, H. Jones, J. Keene, A. Kramer, and B. Nasson, iss. by Freie Universität Berlin. Berlin 2014-10-08. URL: http://encyclopedia.1914-1918-online.net/article/Bereavement_and_Mourning_(Russian_Empire)