Гефтер о Холодной войне и ее военных и невоенных последствиях

От редакции: Тезисы к сообщению на гефтеровском круглом столе конференции «Пути России – 2015».

1.

Относительно Холодной войны. Михаил Гефтер, как Джордж Кеннан, Уинстон Черчилль, Генри Киссинджер и другие мыслители Холодной войны, категорически настаивал на ее уникальности и неповторимости.

Холодная война — состояние, возникшее по необычному стечению обстоятельств 1944–1947 гг.

Разумеется, она была немыслима без одновременности ухода гигантской фигуры Рузвельта при сохранении на сцене столь же гигантской фигуры Сталина и одновременного технологического прорыва возникновения действующего ядерного оружия, атомной бомбы. Это еще не значит, что движение далее в одну сторону было предопределено. Тем не менее, именно Рузвельт, а не Сталин — отец одного из центральных «геномов» Холодной войны: идеи превращения войны в полицейскую операцию. А послевоенного состояния мира — в контроль «всемирного полицейского» над миром, чем задумана ООН.

Глобальный полицейский предполагался триединым, каким он запечатлен на знаменитом фото ялтинской скамейки 1945 года, и Рузвельта Гефтер считал величайшим. Победа должна была стать последней победой — притом что война не должна была оказаться последней войной. Отныне войны могла вести только одна сторона, и не во имя победы, а во имя глобального, в этом смысле консервативного консенсуса. Противник в такой войне уже не противник, а злостный хулиган или разбушевавшийся, но усмиряемый экстремист. Усмирение производится военными средствами от имени Объединенных Наций; причем шериф заранее известен как нациям, так и преступнику.

Сталину идея понравилась, и я не уверен, что он при этом был лицемерен. Но, разумеется, шерифом для Польши собирался оставаться только он сам. Рузвельт соединял крайний реализм с сосредоточенным, неукротимым американским универсализмом. Сталин — циничный реалист, но и под старость коммунистический универсалист — находил способ понимать Рузвельта. При этом оба хорошо понимали, что они взаимно используют друг друга.

Уход Рузвельта и появление атомной бомбы, да еще театрально взорванной, под занавес Второй мировой войны (отняв у Сталина часть театрального эффекта главного героя в финале), поменяли все, но не сразу.

Холодная война, инициированная, по мнению Гефтера, да и по всем объективным данным, западной стороной, оказалась — по мнению Гефтера же — идеально выгодна Сталину-старцу, Сталину-унификатору. Она помогла ему похоронить в себе военного вождя 1941–1945 гг., — первого среди равных, лидера, обратившегося за доверием к советским людям и военным профессионалам и его получившего. Теперь, именем Холодной войны, Сталин мог внутри Советского Союза раздавить военное братство и перессорить (на теме русскости) поколение победителей в военных шинелях. Теперь он был не военным лидером, а снова «хозяином» — хозяином гигантского «лагеря социализма».

Сталин, как и любой человек в истории, не равен самому себе, и это принципиальная позиция Гефтера-историософа. Важна сюжетика и сценография этого неравенства себе. Сталин 1949–1953 гг. истинно страшен и чудовищен именно там, где он действует рационально. Достигнув внутри самого себя призрачного равенства с миром, Сталин не мог и не желал просто встроиться в него, но и не мог дать ему жить самостоятельно: победить должен был кто-то один. Это и делало, по мнению Гефтера, Сталина способным, хотя еще, вероятно, не готовым применить ядерное оружие. (Этот тонкий момент хорошо передан Юрским в известном сериале о последних днях Сталина, где живущий в заснеженном домике кунцевской «ближней дачи» мужичонка в тулупе борется с соблазном взорвать мир, пока инсульт не взорвет его собственный мозг.)

Этому не противоречит и то обстоятельство, что Сталин 1952 года был готов к частичному урегулированию конфликта с Западом. Урегулированию, идущему дальше всего, на что были способны его преемники. (Возможно, только Берия, умевший, согласно Гефтеру, «проникать в мышление хозяина, чтобы манипулировать им», готовился к чему-то подобному после его смерти, но поскользнулся.)

Сам Гефтер, наверное, попытался бы сбить наш чрезмерно персонализованный фокус, — «расфокусировав Сталина». Ведь он рассматривал Сталина как человека в его эпохе, в его судьбе и в его, если так можно сказать, нормальной извращенности. Паранормальные извращения возникают внутри, в общем-то, обыкновенных, нормальных, а то и разумных на наш взгляд мотивов. Поэтому в знаменитой «длинной телеграмме» Джорджа Кеннана — а это, напоминаю, февраль 1946 года, зенит Сталина-триумфатора — советское поведение истолковывается почти без обращения к фигуре Сталина, упоминаемого вскользь два-три раза.

Мы не умеем так видеть и так описывать «путинизм».

 

2.

Выход из смирительной рубашки. Гефтер говорит о Холодной войне как о состоянии, когда люди и государства привыкали жить в «смирительной рубашке планетарных масштабов». Но зачем она понадобилась человечеству? Не додумав, мы соскальзываем в преждевременное объяснение ее «сдерживанием Сталина», «сдерживанием коммунизма» или «сдерживанием американского империализма» — основания явно недостаточные, чтобы породить столь долгосрочный и стабильный глобальный режим управления. Причем глобально легитимный — то есть признаваемый даже теми, кто не участвовал в противостоянии т.н. «лагерей». Гефтер говорил, что Холодная война в этом смысле отчасти сопоставима с табуированием, «возвращением человеческого рода во времена, когда человек впервые познал запрет как таковой: не прямую угрозу жизни, не насилие, не нападение, а запрет». Разве не удивительно, что люди пришли к этому не в эпоху упадка и деградации, а после Победы, в обстановке триумфа и духовного взлета послевоенного времени?

Речь идет об осознании рисков самой истории, только что одержавшей, казалось, самую яркую из побед — над «фашистским варварством». Какое еще нужно доказательство силы прогресса, как не раздавленный нацизм и покоренная Хиросимой Япония под ногами коалиции сил либерального капитализма и коммунизма? Аура этой бесподобно обманчивой констелляции ощущается по сей день, во всяком случае, в России — празднующей теперь Победу в одиночку.

Но Гефтер видел Победу трагичней и одновременно глубже — в свете Голгофы и загадочно-двусмысленных слов «если сатана разделится, то не устоит». В Победе 1945 года сатана действительно разделился — но ведь и на Голгофе он был однажды обманут.

С помощью институтов Холодной войны послевоенный человек был одновременно обуздан, стреножен и подавлен. С другой стороны, он получил возможности, которые привели к новой глобализации. Но является ли эта глобализация действительной или перед нами новая версия гегемонии с размытым источником власти, причем размытым, возможно, нарочито?

Гефтер считал, что Холодная война породила и особое новое состояние Homo Sapiens, новую постисторическую и постчеловеческую особь, которая неспособна просто «выйти из Холодной войны», даже если не может далее в ней оставаться.

Сегодня мы много и охотно обсуждаем американское одностороннее доминирование. Как ни странно, Гефтер стал опасаться этого сценария задолго до краха СССР. Ему казалось страшна картина, когда вся планета, демаркированная по квадратам из космоса, будет находиться под круглосуточным наблюдением в ожидании кар — точечных ударов сверху. Во время американского карательного налета на Ливию в 1986 году Гефтер даже пытался выступить (совместно с Ларисой Богораз) с открытым письмом по поводу новой угрозы: угрозы не узко-американской, — а угрозы десуверенизующей глобальности. Гефтер не раз описывал мне тот феномен, меняющий мировую политику, который сегодня именуется ДРОНы. Перед его глазами замаячил призрак глобального командования миром, — новая, глобалистская версия доктрины Брежнева, но уже не для Варшавского блока только, а для всего человечества.

 

3.

Война по Гефтеру? Гефтер утверждает, что третья мировая война вообще не могла иметь места, будучи лишенной собственно военного мотива, причем такого немаловажного, как военная Победа. Это не значит, разумеется, что с точки зрения Гефтера 1962 год не мог бы завершиться применением всех ядерных средств Запада и Востока, какие существовали на тот момент. Концом цивилизации это бы не стало, но конец истории, несомненно, наступил на полвека раньше, о чем Фрэнсис Фукуяма бы так и не узнал.

Обычных мотивов войны, согласно Гефтеру, 3МВ не имеет, но это не значит, что теперь можно расслабиться. Речь теперь идет об угрозе глубокой моментальной деградации Homo sapiens, — которую для простоты я называю 3МВ. В отличие от 2МВ, 3МВ в принципе не может окончиться «Победой», но не в прежней советской пацифистской трактовке — взаимного уничтожения обоих противников и гибели цивилизации. Стороны как бы вводят друг друга в транс, во взаимно измененное состояние. Понять его важно, поскольку именно оно скорей всего будет закреплено в итоге 3МВ и станет, возможно, новым, окончательным постисторическим состоянием Homo Sapiens.

К стартовому «часу Х» стороны должны сами отделиться от своей человеческой определенности. Итак, проблема т.н. 3МВ — это проблема человеческих качеств людей, подведенных к состоянию, в котором они не могут находиться далее.

 

4.

«Мы взорвем мир». Примерно с конца 1970-х гг. у Гефтера возникает повторяемый как рефрен мышления тезис-предупреждение: «Мы взорвем мир!» Его можно найти и в наших беседах 1980-х гг. («Если русские проблемы нас снова потянет решать через власть, тогда мы разнесем и Союз, и мир. Я не вижу другого выхода, абсолютно не вижу другого выхода!»). Я не понимал тогда этого, считая сильным преувеличением. Есть это и в разговорах 1990-х, в двух опубликованных мною сборниках. Видно, что Гефтер, говоря «мы», имел в виду катастрофу человека от неумения, а неумение — от непонимания происходящего. Разумеется, непонимание может быть и корыстным, и аморальным, и ненавистническим.

В конце жизни его мышление фокусируется все больше на этой проблеме, которую он обозначал терминами «исчерпание идеи человечества», «выход из истории» и «порог Homo Sapiens». При этом Гефтер категорически не хотел рассуждать о катастрофах — чему тогда многие предавались с упоением, несколько извращенным. Он действительно полагал, что Россия становится фокусирующим местом невозможности для Homo Sapiens продолжиться в своем постчеловеческом и постисторическом состоянии. Он видел динамику русского пространства в невозможности для России ни изолироваться, ни включиться в Запад, и единственным выходом считал новую суверенизацию. Я не буду сейчас вдаваться в эту тему, желающие найдут ее в книге «Третьего тысячелетия не будет».

 

5.

Холодная война и смерть. Гефтер испытывал несколько насмешливую брезгливость к шестидесятническим аллюзиям в стиле «обыкновенного фашизма» Ромма. Он считал советский антифашизм легковесным, а феномен смерти в новом модусе — смерти как института, убийства как гибели — важным для дальнейшего анализа. И он прямо говорил, что человечество не нашло способа справиться с этим феноменом, сдержать его иначе как встречным убийством, 2МВ, затем перешедшим в угрозу пан-убийством — угрозу взаимного глобального уничтожения Холодной войны.

Советская формула, клеймящая фашизм «коричневой чумой», и тогда, несколько десятилетий назад бывшая крайне приблизительной формулой для антинацизма, сегодня легко влилась в фашизирующий лексикон российских СМИ: «коричневая чума» теперь ползет из Киева, матери городов русских, а доблестные немецкие консерваторы со свастикой об руку с донецкими шахтерами ее останавливают. Конечно же, это что-то говорит и о тогдашнем нашем антифашизме, но еще больше — о малой глубине понимания феномена.

Коротко говоря, в последних беседах Гефтера он сообщает следующее: человек подошел к порогу, где его историческая сценография обращения со смертью (т.н. «избирательная гибель» по Гефтеру) закончилась, а инструментарий остался, — как остались ядерные арсеналы, накопленные в США и РФ. Он не знает, как действовать дальше, он не понимает, что он делал прежде, — и начинает просто перебирать оставленные ему историей инструменты убийств, пытаясь из этого извлечь новую идентичность. Опознать себя.

 

6.

«Ножницы Гефтера». Гефтер последних лет жизни рассуждает о том, что Homo Sapiens — покинутый идеей человечества среди исторических инструментов, которые потеряли поэтому прежнюю силу, — вынужден решать новые задачи, эволюционные. В 1995 году это звучало как пророчество о каком-то неопределенном будущем. Сегодня речь идет просто о текущей политике.

Эту проблему я назвал бы «ножницы Гефтера». Они заключаются в том, что человек теряет доступ к своим ресурсам, поскольку те были привязаны к Homo Historicus, а новый Homo уже не тот. Но у него под руками нет и ничего постисторического. Вот некоторые болезненные примеры:

Вот пример — случай пилота Любица, яркое проявление «ножниц Гефтера»: человек, который расстыковался со всеми формами былой признанности человека в истории, однако желающий «сделать то, что все запомнят надолго» — типичная, казалось бы, мотивация исторического человека. Но Любиц идет на таран собственной человечности «с ровным дыханием», прихватив с собой в небытие полтораста человек.

Другой пример РФ — страны со следами недостроенной государственности и разбросанными там и сям признаками былой цивилизации. Россия, вынужденная существовать, расставшись с русской культурой, ищет основания и не находит их, но, переполненная следами прошлого и полагая их за «свое», не знает, что с этим «своим» делать.

Отчужденная от русской культуры и русского исторического опыта, выпавшая из русской истории Россия хочет, тем не менее, быть русской и даже строить русскую нацию. Отчаянное положение! В результате сегодня она в слепой ярости рушит остатки собственной идентичности, действуя по отношению к ним, как ИГИЛ. Но и этого ей мало — ведь русская культура была не национальной, она была мировой. И теперь РФ нужно вынудить целый мир к признанию себя наследницей — одновременно с признанием суверенного права обращаться с русским наследством так, как мир это наблюдает, т.е. по-хулигански.

 

7.

Новая оценка безумия. Важным параметром и даже реальной сдержкой эпохи Холодной войны был консенсус Запада и Востока об угрозе т.н. несанкционированного (случайного) пуска баллистических ракет.

Важно, что стороны взаимно признавали существование такой угрозы и вели переговоры по комплексу специальных мер предотвращения этого случая. В перечне возможных причин такого случайного Армагеддона постоянно назывался сбой техники или некий обезумевший дежурный на пункте РВСН — наподобие прославившегося Любица, сатанинского пилота Airbus’а. Специально на такой случай стояли телефоны «горячей линии» — для уточнения данных о пуске напрямую в Вашингтоне и Москве. Но еще важнее, что эта здравая мысль была доведена до каждого из дежурных на самих пунктах управления стратегическим потенциалом, благодаря чему были возможны те самые случаи, когда советский офицер, получивший (как выяснилось позднее, ложное) сообщение о западных пусках ракет в сторону СССР, не включил контрмашину Судного дня, избежав худшего. А сегодня?

Сегодня в России создана атмосфера, в которой даже ошибочный пуск проще признать намеренным, чем допустить, что отдавший приказ просто рехнулся. Опасность не только в безумии человека у ядерной кнопки — неменьшая опасность в том, что другая сторона начинает исходить из версии «безумца при кнопке» как из чуть ли не основной версии.

Язык Холодной войны не был равен самой Холодной войне, как и язык сдерживания устрашением не был равен самой политике сдерживания. Но тогда языком устрашения говорил генсек ЦК КПСС, а теперь им говорят клоуны, пуская в глаза миру «радиоактивную пыль».

 

8.

«Новый спойлерский класс». Углубляя политику порчи, Россия востребует обширные кадры профессионалов дела: вредоносителей — ломщиков, портильщиков, срущих в чип и ссущих в коллайдер. Так и не сумев обучить и создать кадры профессионалов производства, мы совершенны в подготовке кадров профессионалов вреда, энтузиастов низости, способных квалифицированно ломать, не строить.

Идет быстрое построение структуры разрыва с двух сторон. Педалируется демонстративное «непонимание» каждым действий другой стороны. Отчасти это дипломатический прием, отчасти привычка: но удастся ли различить это в нужный момент?

 

9.

РФ как Супер-Спойлер. Система РФ в новой ситуации, кстати, может получить то, чего (как ей кажется) она хочет, но это будет очень плохая договоренность. Этот вариант многим кажется недопустимым «диктатом Москвы с позиции силы». Ничуть — это признание опасности действий России как Супер-Спойлера.

Россия не готова нанести неприемлемый ущерб миру ценой самоуничтожения. Но мы готовы упрямо портить и портить устройство дел всем остальным, пока они нас не признают. Итогом этого действительно может оказаться «победа», но это будет победа Спойлера глобальных масштабов. РФ должна для этого взбесить всех врагов и растерять всех друзей (кроме мнимых «нейтралов», наподобие Турции и КНР, с любопытством наблюдающих за тем, как Россия берет на себя — за них — неприемлемый риск).

И тогда да, с Россией договорятся. Но договариваться с ней будет большая глобальная Коалиция, которую Россия сама соберет и склеит против себя. Этот сценарий будет одновременно и сдерживанием, и урегулированием — и Холодной войной 2.0, и новым европейским порядком. Какой бы ни была такая договоренность, она запрёт РФ в гетто, лишив на будущее стратегической самостоятельности. РФ попадет тем самым в стратегическую зависимость от тех, кто ее осторожно и незадорого поддержит издалека: почти невероятно, чтобы это не была стратегическая зависимость от КНР.

 

10.

Ложь о победе в Холодной войне как подготовка к новой войне. Все, кто жил в СССР, знают, какой креативный класс этого строгого в полицейском смысле государства любил пожары: советские бухгалтеры. Пожар списывал все, что не удавалось спрятать в изобретательных накладных.

Конец СССР — это концептуальный пожар, в котором по сей день продолжают прятать реальность за реальностью, вопрос за вопросом, проблему за проблемой. Так, удалось спрятать проблему возникновения тоталитаризма, тем же, кстати, советско-бухгалтерским способом: «приписками».

Тоталитаризм приписали коммунизму и удобно борются с ним под фонарем у могилы Ленина. Возникают натяжки, все больше исторических предметов приходится объяснять исключительно злобной волей Сталина и коммунистов. В конце концов, удачно и вовремя умерший позволил закольцевать — через все ту же систему «приписок» — общую коммунистическую вину, которую, разумеется, Советский Союз удобно унес с собой. Модель исторического объяснения, высмеянная еще французскими историками первой трети XIX века, сегодня избирательно применяют как отмычку к самым опасным вопросам современной истории.

Наша теория тоталитарных рисков столь же дефектна, как и теория феномена Холодной войны. Мы видим, как устрашающе быстро возвращаются элементы феномена, у которого — как мы же сами себя уверили — нет сегодня серьезных оснований. Интеллектуалы Востока, Запада, Севера и Юга, надеясь увернуться от обсуждения давно прошедших дел, завязли в символике конца Холодной войны, — а на нас накатывает нечто другое, устрашающе подобное прошлому, но вовсе не обязательно с тем же счастливым концом.

Феномен Холодной войны возвращается в отсутствие противостояния тоталитаризму с теми элементами, которые принято считать главными: наглухо закрытой информации, перекрытых границ и «железного занавеса», непроверяемости никаких сообщений для рядового гражданина, лагерей смерти для миллионов. То самое гефтеровское «великое множество банальных людей» оказалось вполне способным генерировать сталиноподобие (тоже термин Гефтера) — в будто не подходящих для этого условиях открытого сетевого мира, виртуальных финансов и движения через границы.

 

11.

Гефтер отказывал состоянию мира после конца Холодной войны в статусе «нового мирового порядка». Он отказывался принимать его и как выход из коммунизма, и как выход человечества из ситуации Холодной войны. Он догадывался, что человеческий род возвращен вспять, к нерешенной проблеме тех открывшихся в нем самом бездн, которые обозначены в истории топонимами Аушвиц, Колыма, Кампучия. Только поэтому у Гефтера могла появиться, например, такая удивительная фраза о новой России: «Страна, которая банально проводила Сталина на тот свет». Уже в одном этом он видел приговор стране. Доживая свои последние годы среди безгрешных демократов новой России, многословно возмущающихся тем, что «сталинские палачи ушли от наказания», что «страна не дождалась исторического суда над коммунизмом», он говорил: это те самые люди, которые на его глазах «несколько раз переходили от банальностей к каннибализму, и обратно». Гефтеру уже не нужен был психологизированный Сталин-монстр, чтобы объяснить, как творился и возникал Сталин и как стал возможен Большой террор: просто взгляните в зеркало и добавьте в свое лицемерие немного крови. Теперь уже не нужен старомодный тоталитаризм для того, чтобы на лицо человека опять наступил сапог оруэлловского О’Брайена. Надо по-новому пристально всмотреться просто-напросто в то, что мы делаем. В самые банальные ситуации, «кейсы» происходящего у нас под носом.