XXIII Банные чтения и некоторые размышления о них

Тема конференции, которую журнал «Новое литературное обозрение» провел с 3 по 4 апреля в офисе международного общества «Мемориал», — «Антропология массового психоза в модерном обществе». По ряду причин она звучит крайне заманчиво. Слишком уж много неожиданного и необъяснимого случилось в России за последний год. В частности, загадкой для многих оказывается поведение некоторых сограждан.

Нет ничего удивительно в том, что в этих условиях иной даже поверхностно затронутый гуманитарным образованием российский гражданин, поймав себя на мышлении исключительно реактивном и возжелав вернуться к мышлению проактивному, попробует обратиться к науке — истории, социологии и психологии.

Что же происходит вокруг? Уж не массовый ли это психоз? Как начиналось и заканчивалось это в другие эпохи?

Очевидно, для того чтобы в этом разобраться, нужны не только конкретные исторические случаи-«кейсы», но и методы, и даже теории. Особенно притягателен в этой ситуации заявленный в заглавии антропологический подход. Ведь нынешняя репутация этой науки такова, что она считается предельно далекой от подведения теоретической базы под утопии, подлежащие к воплощению в жизнь способами не вполне ясными, наподобие коммунизма, демократии или примордиальной (то есть со всяческими изначальными духовными скрепами) традиции.

Именно поэтому в данном обзоре мы позволим себе, прежде всего, подробно остановиться на тех докладах, в которых богатый исторический материал сочетался, скажем так, с антропологической непредвзятостью анализа.

Что же касается докладов теоретических, то в обзоре будут отражены, прежде всего, те, которые могут оказаться наиболее полезными для отладки исследовательской оптики или даже породить новые исследовательские направления.

Конференция началась с презентации книги американского антрополога Моники Блэк «Смерть в Берлине», повествующей об отношении к смерти в обществе, прошедшем сначала через многоэтапную секуляризацию, а затем через два военных поражения в мировых войнах. Книга эта, как и презентовавший ее доклад «Какова была массовая истерия? Чудесные исцеления и апокалиптические ожидания общества в Западной Германии после Второй мировой войны», весьма поучительны.

Мы видим, каким переменчивым может быть общественное мнение в эпоху исторических потрясений. Со стороны все выглядит так, будто в XX веке в Германии подавляющее большинство немцев на протяжении своей жизни становились то атеистами (времена Веймарской республики), то неоязычниками (при фашистах), то ревностными христианами (в Западной Германии после войны).

Исследования Моники Блэк, однако, позволяют заглянуть несколько глубже и увидеть за этими переменами нечто более устойчивое. К примеру, опыт изучения кладбищ и погребальных обрядов показывает, что даже при фашистах в отношениях с трансцендентным немцы оставались несколько более консервативными, чем того требовала идеология.

Не такой уж и неожиданной в итоге оказывается фигура послевоенного западногерманского целителя Бруно Гренинга (умер в 1954 году), чью деятельность и чей успех разбирает Моника Блэк в своем докладе. Появившийся в разгар ожидания атомного апокалипсиса, когда в газетах регулярно печатали анекдоты о конце свете, бывший член нацистской партии не просто удачно вписался в роль христианского святого-чудотворца, собирая толпы страждущих на улице рядом со своим временным обиталищем. На какое-то время Гренинг стал главным ньюсмейкером страны.

В заключение своего выступления Моника Блэк справедливо указывает на довольно специфическую преемственность: Гитлер в рамках нацистской мифологии был своего рода спасителем, лишь временно для основной массы немцев замещавшим Христа, оттого и Гренинга не следует считать стопроцентным антиподом фюрера.

Доклад Константина Богданова «Банка Чумака, взгляд Кашпировского. О роли неподвижных предметов в социальном изображении» был посвящен массовому психозу (так Богданов обозначает ситуации, когда люди в массовом порядке обнаруживают излишнюю внушаемость и склонны к некритическому подражанию) времен перестройки. Наиболее известными целителями того времени были А.М. Кашпировский и А.В. Чумак. Их популярность поддерживалась телепрограммами, которые несколько лет (до окончательного запрета) показывались по телевидению в прайм-тайм. Подтверждением чудесных способностей экстрасенсов-целителей были операции без наркоза, проведенные с участием Кашпировского в начале перестройки под присмотром специалистов.

Подчеркнув в заглавии своего выступления предметные символы массового увлечения телецелителями, которые рассматриваются в докладе как концепты, Богданов не меньше внимания уделяет и раскрытию социального контекста этого явления. Популярность и авторитет целителей он истолковывает как реакцию общества на резкие экономические и культурные изменения. Во-первых, последние создали дефицит рациональных стратегий, из-за чего перспектива чудесного избавления от проблем со здоровьем стала казаться очень привлекательной. Во-вторых, снизилось доверие граждан друг к другу и, соответственно, возникла потребность в компенсации, т.е. некоей удаленной сверхавторитетной фигуре, вызывающей безграничное доверие.

В дискуссии, возникшей после выступления Богданова, довольно быстро возникла тема нынешнего состояния российского общества, которое демонстрирует, если верить официальным опросам, беспрецедентную в истории постсоветской России поддержку внешнеполитического курса и одновременно крайне низкий уровень доверия между партнерами по повседневному социальному взаимодействию.

Доклад Сергея Зенкина «Логос против мимесиса» представлял собой обобщение теорий западных, преимущественно французских, классиков массовой психологии и антропологии, а также возможности использования их идей для осмысления недавних политических событий в России.

Свое выступление Зенкин начал с одного интересного и вместе с тем основополагающего наблюдения: создатели социальной психологии были едины во мнении, что главный предмет подражания при массовых явлениях — это данные восприятия, то есть не только то, что чувствует толпа, но и то, что она, якобы, видит.

Зенкин различает два типа подражания (мимесиса) — «медленный» (следование обычаю) и «быстрый» (подражание моде). Последний представляется докладчику наиболее опасным: страх опоздать и остаться в одиночестве (здесь рассуждения Зенкина близки к гипотезе Элизабет Ноэль-Нойман о спирали молчания) ведет к стремительному и массовому обезличиванию и отказу от рационального мышления (логоса).

Имплицитно доклад Зенкина предполагает существование еще одного типа мимесиса, на наш взгляд, крайне важного. Можно назвать его «репрезентирующим». Он предполагает организованный показ некоего явления, при котором осуществляющие мимесис лица адресуют его другим, при этом наделены разными ролями, то есть ни в коем случае не подражают друг другу, но изображают что-то все вместе. В первую очередь речь идет о делении на исполнителей и зрителей. Первые заняты активным изображением (подражание действию на театральной сцене, спортивное, имитирующее войну), причем каждый отвечает лишь за часть зрелища-сообщения. Вторые — пассивным сопереживанием.

Резкое переключение режимов мимесиса, например переход из пассивного режима в активный (паника в театре, драка между болельщиками), становится причиной массовых беспорядков и даже войн. Такой мимесис докладчик называет злокачественным. Спасительным для логоса, по Зенкину, может быть лишь охлаждение мимесиса, превращение его в рутину, обычай, который можно рационально сопоставлять с другими.

Примечательно, что Зенкин, с одной стороны, отмечает, что физическая концентрация людей в одном месте часто становится причиной массовых беспорядков, с другой стороны, приходит к выводу, что превращение большинства россиян после Олимпиады 2014 года в нацию пассивных болельщиков — тоже крайне опасное явление, хотя речь идет о публике, а не о толпе. Дело в том, что на политические новости перенесены реакции зрителя спортивных состязаний, который полон сопереживания, но, в конечном счете, не отвечает за происходящее на арене.

Возможно, оба случая удобнее было бы описывать не просто как «злокачественный мимесис», а в терминах разрушения Рампы (установки, которая предопределяет наше взаимодействие с произведениями искусства и, в частности, разную реакцию на игровое и документальное кино). В первом из рассмотренных Зенкиным случаев зритель становится участником действия вместо того, чтобы ограничиться сопереживанием. Во втором, наоборот, только сопереживает там, где необходима гражданская позиция.

Если терминологические новации вроде «злокачественного мимесиса», к которым прибегает Сергей Зенкин, заставляют предположить, что понятие «массовый психоз» не вполне устраивает современного политического мыслителя, последовавший за его выступлением доклад Ирины Сироткиной («“Массовый психоз”: между политическим прогнозом и медицинским диагнозом») раскрывает генеалогию понятия «массовый психоз», так что сразу становятся очевидными некоторые слабые стороны этого термина.

В самом начале своего выступления докладчица подчеркнула, что «массовый психоз» нельзя найти ни в одном психиатрическом справочнике. Более того, многие вполне научные диагнозы появлялись и исчезали, например пресловутая «истерия». О массовом безумии и психических эпидемиях стали писать во второй четверти XIX столетия сначала во Франции, а затем в Италии. Термин возник как реакция на уличные бои, которыми сопровождались революции.

Это был взгляд со стороны, поиск объяснений происходящего, предпринятый теми, кто принадлежал или претендовал на принадлежность к интеллектуальной и политической элите. Чаще всего, как, например, самый известный из этих авторов, Густав Лебон, это был обращающийся к публике популяризатор достижений медицины. Неистовствующая деиндивидуализированная толпа описывалась ими при помощи персонифицирующих метафор как некий радикальный другой: преступник, ребенок, дикарь, женщина-истеричка, пациент под гипнозом.

Разумеется, у Густава Лебона не отнимешь титула одного из основателей современной социальной психологии. Другой вопрос — о том, насколько полезными оказывались предложенные им лекарства. Как упомянула докладчица, по крайней мере, один из сильных мира, которым Лебон разослал свое главное сочинение, Бенито Муссолини действительно сделал его своей настольной книгой.

Исследовательница констатирует, что в начале XX века пишущие на темы «психических эпидемий» российские авторы отказываются от метафоры заражения и обращаются к понятию травмы. Похоже, подобный подход был бы полезен и современным отечественным ученым-гуманитариям.

В финале доклада Сироткина констатирует, что, несмотря на попытку некоторых современных авторов реабилитировать коллективный разум, например, указывая на эффективность мозговых штурмов, предпринимаемых специалистами из разных областей, социальная психология ставит под вопрос рациональность поведения не только групп, но, увы, и индивидов, которые, к сожалению, оказываются куда менее рациональными игроками, чем хотелось бы адептам современной политической экономии.

Как мы знаем из работы Элизабет Ноэль-Нойман «Общественное мнение. Открытие спирали молчания», далеко не всякий индивид, ищущий в пору исторических потрясений слияния с массой, безумен. Более того, он далеко не всегда разделяет ее настрой. Наиболее часто мы имеем дело с простейшей формой мимикрии — молчанием, которое со стороны может быть принято за согласие.

Доклад Яна Левченко об опыте освоения советского языка Виктором Шкловским в 30-е годы XX века был тоже, как это видно из заглавия, затронут медикализирующим дискурсом. Он называется «Адаптация бреда. Как Виктор Шкловский учил новый советский язык». Тем не менее, за стратегией письма, которую Левченко называет психотической, просматривается вполне здравое намерение выжить в годы террора, что для знаменитости с такой сложной политической биографией, как у Виктора Шкловского, было весьма непросто.

В своем докладе Левченко показывает весьма интересный пример молчания. В случае литератора им может стать публичный отказ от своего метода и усвоение чужого — в ситуации 30-х годов — всеобщего стиля. Перед нами — показательная хроника деиндивидуализации и исчезновения творческой личности, которая окончательно утрачивает свой голос.

В коллективной книге о Беломорканале вклад писателя-Шкловского вычленить невозможно, поскольку его «я» полностью уступает хоровому коллективному «мы». Однако Шкловский в эти годы продолжал печатать и под своим именем. По наблюдениям Левченко, один из создателей формализма постоянно цитирует себя прежнего, однако за каждым таким самоповтором следует прославление советского государства и советского народа, обладающих верховными критериями истины, красоты и добра. С каждым разом оправдание генеральной линии партии становится все более сложной задачей. В результате тексты одного из самых изощренных стилистов 20-х годов к концу 30-х почти полностью утрачивают не только творческое своеобразие, но и смысл.

Доклад Андрея Зорина («Антимасонский цикл Екатерины II — у истоков российских конспирологических моделей») неожиданным образом иллюстрирует на конкретном материале затронутую Сергеем Зенкиным проблему разрушения Рампы.

Доклад историка был посвящен одной из первых по убеждению исследователя кампаний по мобилизации общественного мнения в России. Речь идет о показе в петербургских и московских театрах в 1786 году антимасонских комедий Екатерины II, уподобившей, по утверждению исследователя, театр публичный театру придворному.

В этом цикле произведений («Обманщик», «Обольщенный», «Шаман сибирский») масоны были выведены шарлатанами и преступниками, причем Екатерина намеренно делает адептов тайного знания похожими на мошенника Калиостро.

Исследователь сосредотачивается на осуществляемом через театр взаимодействии публики и августейшего драматурга. В комедиях зло обезвреживалось представителями верховной власти. Образованная публика, прекрасно зная, кто анонимный автор, рукоплескала и звала его на сцену (немногочисленные российские масоны тоже были в этом момент в зале), демонстрируя лояльность и готовность видеть масонов такими, какими изображал их монарх-комедиограф.

Анализируя детали преследований против масонов, которые последовали шесть лет спустя, Зорин отмечает их сходство с мерами, принимаемыми властями против шарлатанов-обольстителей в комедиях Екатерины. Арест главного масона Николая Новикова должен был запугать остальных и дать им возможность отмежеваться от учителя и его идей.

Перед нами снова практический пример разрушения или, если выражаться точнее, расшатывания Рампы. Характеры и деятельность реальных людей подменяются комедийными масками на сцене, публика подтверждает их тождество, и затем сценарий, намеченный в художественном произведении, пусть и с промедлением в шесть лет, но все же, увы, разыгрывается в политической практике.

Доклад Марины Могильнер «“Внутренний дикарь”: интеллектуальная истерия и имперская модерность» знакомит со случаем, когда некая репрессивная кампания в общественном мнении может возникать в результате усвоения элитой вполне прогрессивной, по меркам эпохи, общественной науки.

Исследовательница рассказала об одном из первых (случай пришелся на завершение существования в империи массового общества) в отечественной истории случаев, когда общественным мнением завладевает некий иррациональный медийный стереотип.

Речь идет о так называемом Мултанском деле, когда в 1891 году убийство неустановленного лица в Малмыжском уезде Вятской губернии было признано человеческим жертвоприношением, в котором обвинили проживающих по соседству вотяков (удмуртов).

Марина Могильнер интересуется позицией и поведением участников некоторых процессов — экспертов-обвинителей, присяжных и прессы. Ни у кого из них факт жертвоприношения не вызывал сомнения, несмотря на явную недостаточность доказательств. Этнографические свидетельства о подобном обычае у удмуртов отсутствовали, но даже исходящие от следователей, работавших на месте событий, опровержения не останавливали местную прессу, которая без устали печатала все новые и новые материалы о кровавых обычаях язычников.

Могильнер показывает, что судили не удмуртов, а пережиток первобытного строя, который в свете принятой в то время на веру в России теории Эдуарда Тейлора считался универсальной стадией человеческого развития. Экспертом и свидетелем от обвинения был психиатр Иван Сикорский, специализировавшийся на сектантах, чьи практики считал примером массовой истерии.

Таким образом, оказывается, что теория массовой истерии в соединении с эволюционистской антропологией готовила элиту к репрессиям, направленным не только против религиозных, но и против национальных меньшинств. Питательной почвой, по Могильнер, становится имперская тревога: пестрота и разнородность культурных традиций, объединенных в общих границах, воспринималась интеллектуалами-государственниками как угроза прогрессу, от которой можно избавиться, в конечном счете, только репрессивными методами.

Данный пример показывает, что, несмотря на определенную эвристическую ценность, понятие «массового психоза» небезопасно, как и любая медикализация дискурса общественных наук.

Между тем избыток медицинский терминологии наблюдался на XXIII Банных чтениях во многих вступлениях, включая блестящий анализ одной из современных «народных» политических метафор («Наша история — это полезные ископаемые, которые у нас хотят украсть зарубежные враги»), проведенный Ильей Калининым.

В свете сказанного выше о происхождении термина «массовый психоз» это не кажется случайным. «Диагноз» этот ставится в пору социальных потрясений представителям чужого лагеря с неприемлемой для «диагноста» стратегией. Если обратиться к дискуссиям в соцсетях в наше время, то позиции оппонентов — неважно, относятся ли они к «патриотическому» или «либеральному» лагерю (последний, несмотря на репутацию меньшинства, совсем не мал и в сетевом, и в уличном измерении) — кажутся некоторым пользователям настолько странными, что расцениваются как безумие. «Патриоты» считают невменяемыми «либералов», «либералы» — «патриотов», так что любой «диагност» в изменившемся контексте сам легко может стать «пациентом».

Между тем медикализирующая оценка оппонентов закрывает не только путь к диалогу, но и (в случае некоторых представителей так называемого меньшинства) фактически знаменует отказ от участия в электоральной борьбе.

Что толку разговаривать с ними, если поможет только госпитализация? Какой смысл выигрывать выборы в «этой стране», если в ней подавляющее большинство граждан сошли с ума?

Похоже, отказ от подобной постановки вопроса — одно из необходимых условий всеобщего «выздоровления». Без него надежда на изменение ситуации к лучшему крайне слаба.

Между тем менять ее нужно, и как можно быстрее. Даже отказавшись от применения термина «массовый психоз» для описания ситуации, мы, тем не менее, не можем не признать, что, какой лагерь ни возьми, сплочение достигается словно по заветам основоположника психологии масс Гюстава Лебона, то есть путем превращения части общества в толпу, в которой интеллектуальный уровень участников нивелируется и застывает на самой низкой отметке под стать объединяющим примитивным лозунгам. Разумеется, мы имеем дело с толпой, благодаря специфике современных массовых коммуникаций рассеянной, — то есть, как бы выразился последователь Лебона Габриэль Тард, с публикой. Разумеется, ее обратное превращение в толпу еще не предрешено, но радости от этого мало. Совершенно очевидно, что наблюдаемый перегрев публики — это одно из последствий попыток государства преодолеть аномию, то есть распад системы ценностей, некогда объединявших общество.

У обеих «толп» — условно «патриотической» и условно «либеральной» — к сожалению, одна и та же русская проблема. Одни винят во всех бедах России злокозненную Америку, другие — Путина и его зомбированное телевидением агрессивно-послушное большинство. В итоге, и те и другие практически не допускают мысли, что могут контролировать ситуацию и за что-то отвечать в своей собственной стране. Локус контроля почему-то и у тех и у других оказывается вовне. Позиция, если вдуматься, чреватая катастрофой.

Фото: Наталья Елкина