Изабелла Левина
Леонид Губанов и СМОГ: последний жизнестроитель
Бронзовый век? Русский Вудсток? Парадоксальное явление СМОГа
2 511 
© Владимир Сычёв / gubanov.aspu.ru
СМОГ не просуществовал и двух лет: его членов не публиковали в официальной печати, им стали запрещать выступать в библиотеках и школах; возродить чтения у памятника Маяковскому также не удалось, начались вызовы в КГБ, а СМОГистов-студентов начали исключать из высших учебных заведений. В 1966 году один из основателей В. Батшев [1] был сослан за тунеядство. «В случае со СМОГистами дело было не в художественном, а тем более — идеологическом бунте — на футуристов они не тянули, — но в социальном эпатаже, хотя они и выходили как-то на демонстрацию под “эстетическим” лозунгом “Лишим девственности социалистический реализм” [2]. Во-первых, власти пуще всего боялись любых “организаций”, а этим юным дарованиям пришла в голову самоубийственная в советские времена мысль организоваться в какое-то самостийное “общество” — помимо санкционированных властями. Да и формы их “борьбы”, думается, приводили в ярость КГБ: демонстрации, публичные коллективные камлания, манифесты, распространяемые в виде листовок. Даже если бы они посвятили свои усилия, скажем, пропаганде лозунга “Турист, свой край исследуй, изучай”, то и тогда были бы на сильном подозрении и рано или поздно поплатились бы за излишнюю инициативность. А тут — литература, область сугубо идеологическая…» [3]
Несмотря на то что СМОГ просуществовал очень недолго, Губанов и его соратники стали известны не только в Москве, но и далеко за ее пределами. Прежде всего, этому способствовали заграничные публикации [4]. О степени известности СМОГа в СССР свидетельствует, например, перечень изданного «издательством СМОГа», напечатанный в журнале «Грани» № 61: «“ЮГО-СМОГ” — журнал южной группы, “УРАЛ-СМОГ” — журнал восточной группы, “СМОГ-Одесса” — сборник» [5]. Естественно, в Москве, где жили основатели СМОГа, его популярность и популярность его основателей, в особенности лидера Л. Губанова, была еще большей: «В те шестидесятые — семидесятые годы ему (Губанову. — И.Л.) завидовали многие из куда более признанных и печатаемых во всех журналах поэтов <…> Он был негласным поэтическим королем своего поэтического поколения» [6]. Губанов был в центре неофициальной поэтической жизни Москвы: «Галича я ранее не знал, но мой друг поэт Леонид Губанов был с ним знаком. <…> Губанов тогда знал всю литературно-светскую Москву. И она его знала. Он был звездой салонов и водил меня по ним. Так он водил меня к Лиле Юрьевне Брик, к Евгению Борисовичу Пастернаку, к Рюрику Александровичу Ивневу, к Алексею Елисеевичу Крученых…» [7] Посещение салонов и мастерских также можно рассматривать в качестве составляющей жизнетворчества, во многом повторяющего «есенинскую» модель: упоминаемые практически во всех статьях и воспоминаниях о нем (в том числе в уже цитировавшихся нами отрывках) скандальные выходки, эпатаж, алкоголь и успех у женщин. Все это является важной темой его поэтического творчества и воплощается как в жизнетворческом образе Губанова, так и в образе его лирического героя-«хулигана». Последний, по замечанию А.А. Журбина, восходит к аналогичным образам «у дореволюционного В. Маяковского и у С. Есенина 1920-х годов» [8]:
Автографы мои — по вытрезвителям,
Мои же интервью — по кабакам [9].
Я приду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить [10].
Тратил, трактовал, кутил,
Надо мной висел трактир [11].
Не хотите ли купить тот вытрезвитель,
Чтобы завладеть моей фотокарточкой?! [12]
И когда губной помады вытащишь киноварь,
От рассвета посинев, скажу тебе спокойно:
«Что, опять пошла собою в переулках торговать
И рассказывать бандитам, что со мною знакома?!» [13]
В условиях 1960–1970-х годов подобный образ жизни имел также ярко выраженные антисоветские коннотации, так как люди искусства, не принадлежавшие к официальным, государственным организациям, подвергались преследованиям и могли быть осуждены по обвинению в тунеядстве [14]: «В России экстравагантное поведение уже само по себе акт творчества. Быт и был главным жанром нонконформистского искусства» [15].
В рамках жизнетворчества Губанов не только воспроизводил поведенческую модель своих предшественников-поэтов, но и прямо проводил параллели между своей жизнью и их. Так, в книге Ю. Крохина «Профили на серебре» приводится текст приглашения на свадьбу, присланный Губановым В. Бережкову (в цитате мы сохранили комментарии Ю. Крохина):
«31 августа 1970 года восторженный и увлекающийся Леня присылает Бережковым следующее приглашение:
“Дорогой Владимир!
Имею честь пригласить вас с супругой на свою свадьбу, которая состоится в субботу (в день рождения Сергея Есенина) 3 октября 1970 года.
Прошу к этому ДНЮ настроить ваши благословенные гитары!!!
(О точном адресе, где будем пить, я еще сообщу, не выбрано — кабак или дом???!)
На свадьбе также хотел бы видеть В. Луферова. Итак — остаюсь вашим покорным слугою
Л. Губанов”.
После приглашения на свадьбу, выдержанного в несвойственном Губанову высокопарном стиле, следует письмо с объяснением:
“Свадьба, конечно, не состоялась. И слава Богу. “Да и вообще с женитьбой я просто дурака валял. Я в эти оглобли не коренник. Лучше так, сбоку, пристяжным. И простору больше, и хомут не трет, и кнут не достается”.
С. Есенин.
Вот как обо мне писали великие русские поэты, а я просто скажу, — тот, кто держал Розу, не станет рвать ромашку.
С приветом
(Посылаю тебе твои любимые.)
Я дома, жду в гости, приезжай с Луферовым…
Привет жене и сыну. Целую,
Л.Г.
P.S. Я бросил наглухо пить и курить, и вот уже две недели без этих роскошей!!!”» [16]
Так же, как и демонстрацию СМОГа ко дню смерти Маяковского, Губанов приурочил свою псевдосвадьбу ко дню рождения Есенина. Ассоциация с Есениным (точнее, с его образом) закрепляется употреблением слова «кабак» и подчеркнутой вопросительными и восклицательным знаками важностью алкоголя (пьянство — важная составляющая образа Есенина, отраженная также и во многих его произведениях [17]). Далее следует опровержение сообщения о свадьбе, раскрывающее повод для обращения к фигуре Есенина. Цитируется его письмо Н.К. Вержбицкому от 26 января 1925 года (Батум) [18], в котором Есенин действительно сообщает о том, что свадьба, о которой он, вероятно, писал ранее, не состоялась и не должна была состояться. Очень интересна приписка Губанова «Вот так обо мне писали великие русские поэты», окончательно соединяющая образ Губанова с образом Есенина. Таким образом, приведенное письмо является игрой на субъектном уровне: Губанов, приурочивающий свадьбу ко дню рождения Есенина, как бы сливается с ним в нереальности свадьбы, и уже не Есенин оказывается объектом описания Губанова, а Губанов — Есенина.
Отсылка к образу Есенина появляется в еще одном известном нам письме, опубликованном в тех же «Профилях на серебре». Это письмо к М.М. Шур, датированное в книге мартом 1967 года, заканчивающееся словами:
«Я по-прежнему люблю Вас и “по-прежнему такой же нежный”. Весь от ботинок до ногтей.
Ваш Леонид Губанов» [19].
Цитата из есенинского «Письма к матери» [20] здесь служит не только прямым выражением привязанности Губанова к учительнице, но и проецирует их отношения на отношения сына и матери, важные для обоих. М.М. Шур говорила: «Он был мне как сын» [21].
Губанов упоминал имена великих поэтов и в обратных адресах своих писем: «Обратные адреса варьируются: Москва, Патриаршие пруды, В. Хлебников. Или: Москва, Чистые пруды, д. 20, к. 23, О.Э. Мандельштам» [22]. Таким образом, снова идет игра на субъектном уровне: письмо оказывается одновременно и письмом Губанова, и письмом Мандельштама.
Ориентированность на дореволюционную литературу Губанов подчеркивал и орфографически: многие его стихи и рисунки подписаны по правилам старой орфографии, с ером на конце фамилии, — «Губановъ».
Письма также являются источником информации о круге чтения Губанова и его отношении к чтению и поэтическому творчеству. Письмо В. Мейланду, датированное 20 марта 1964 года: «Я сейчас много читаю: Бабель, Цветаева, Достоевский, Тынянов и т.д. Поэту — знания необходимы» [23] (выделено нами. — И.Л.). О важности чтения Губанов писал и М. Шур: «М.М., с осени я решил очень упорно заняться самообразованием. Потому что я чувствую себя невежей. Хотелось бы заняться живописью, музыкой, анатомией, философией, психологией, а также вопросами религии и т.д. Мне это необходимо в дальнейшем!!! Я белая рыба, но кроме соленой воды жизни мне нужен кислород знаний. Необходимо много читать, чем и занимаюсь. Сейчас читаю Бальзака, Куприна, Достоевского, Гёте, Стендаля и т.д.» [24] (выделено нами. — И.Л.).
Губанов был записан в Библиотеку имени Ленина и часто и помногу там занимался [25]. В этом же письме к Шур он пишет: «М.М., мне пришлось уйти из Ленинской библиотеки, так как был потерян билет. Прошу вас помочь мне с осени попасть туда. Чувствую, что буду с февраля пахать, как вол. Огромное количество мыслей и тем. Будьте добры собрать мои старые вещи. Хочу произвести переоценку ценностей. И вообще подумать, а также переписать цикл “Нормальный как яблоко” [26]. <…> Сейчас меня занимает одно. А именно — это старые мысли о 37. Хочу сделать поэму о 37, перед которой померкла бы чахоточная “Полина” и румяные “Палачи” [27]. Помогите мне с материалом. Мне нужно много свежих фактов и анекдотов из жизни этих людей. Для вашей памяти: Пушкин, Хлебников (“Доски судьбы”), Вересаев, Маяковский (“Новое о Маяковском”), Рембо, Лорка, Рафаэль, Моцарт есть, но мало (sic!), Чюрленис (ничего не знаю), Белинский, Федотов — не обязательно. Россини — хорошо бы» [28]. Из этого отрывка видно, прежде всего, насколько важным для Губанова было чтение и самообразование. Во-вторых, здесь мы находим свидетельство того, что Губанов собирал и использовал в своих произведениях факты об интересовавших его фигурах — а значит, и доказательство наличия в его стихах биографических интертекстов. В-третьих, Губанов описывает здесь свой метод поэтической работы, в которой он четко различает две фазы: он хочет попасть в библиотеку с осени (очевидно, для сбора материала), а собственно работать, т.е. писать, он предполагает только с февраля. Таким образом, становится очевидно, что для Губанова крайне важна первая фаза (на нее он выделяет в своих планах несколько месяцев), а следовательно, интертекстуальный пласт играет в его произведениях значительную роль. Сообщение о желании переписать цикл «Нормальный как яблоко» характерно для Губанова: он нередко возвращался к своим старым текстам и переписывал их, что создает дополнительные текстологические проблемы.
О тщательности, с которой Губанов работал над своими текстами, писала Н. Шмелькова: «Некоторые поклонники губановской поэзии все-таки считали, что у него много поспешного, проходного, что как поэт он до конца не реализовался. Никаких советов и замечаний Леня не принимал. Он и сам знал, что хорошо сделано, а что нет. Помню, позвонил он мне поздно вечером, сказал, что хочет прочесть что-то новое. Читал, почти не прерываясь, около часа. Я услышала цикл блестяще отработанных стихотворений. А когда выразила восторг, он спокойно сказал: “Я и сам знаю, что это удачно”. И добавил: “Над стихами, конечно, надо работать, как учил этому Пастернак”» [29].
Примечания
Комментарии