О том, как история забыла о своей роли в общественной дискуссии

Публичные споры отягощены краткосрочностью мышления: как же вышло, что история отреклась от роли вдохновителя долгосрочной перспективы?

Издавна модно говорить, что мир становится тесным. С появлением телеграфа, парохода и железной дороги во второй половине XIX века многие мыслители стали писать о том, что новые технологии уничтожают пространство и время. В наш век регулярных перелетов и Интернета мы часто слышим, что мир стал двухмерным и что мы живем в глобальной деревне. Время тоже сжалось. Время, разбитое на промежутки месяцев и лет, подвергается формальному планированию и тайм-менеджменту со стороны корпораций, правительства, неправительственных и международных организаций. Квартальная отчетность компаний, избирательные сроки от 18 месяцев до семи лет, планирование на периоды от года до пяти — таковы привычные уже временные границы нашего душного, тесного и плоского мирка. В 1980 году этот близорукий взгляд обрел имя — шот-термизм (short-termism), или краткосрочная временная ориентация.

У феномена шот-термизма нет защитников, есть только критики. При этом альтернативные предложения также в дефиците. Один из критиков феномена шот-термизма Стюарт Бранд в 1960-х создал «Каталог всей земли» (Whole Earth Catalog) и самый яркий кибер-утопический проект на то время. Среди его визионерских идей можно вспомнить Фонд долгосрочного настоящего (Long Now Foundation), базирующийся в Сан-Франциско, который основан на принципе, обозначенном Брандом и его последователями как «творческое развитие долгосрочного мышления и ответственности в период последующих 10 000 лет». Эти прибавленные нули призывают нас мыслить более длительными периодами, тысячелетиями, а не десятилетиями и веками.

Фонд долгосрочного настоящего также заглядывает и в прошлое: в этом отношении показателен «антизабвенческий» проект «Возрождение и восстановление», имеющий целью возродить исчезнувшие виды с помощью генной инженерии. Но самым важным в его подходе к решению проблемы шот-термизма был призыв смотреть дальше в будущее. Таков основной посыл Часов долгосрочного настоящего, которые должны быть установлены в горах Техаса; их медлительный механизм рассчитан на 10 000 лет.

Заглядывать в будущее — эта стратегия была предложена и Комиссией по вопросам будущих поколений при школе Оксфорд-Мартин, созданная генеральным директором Всемирной торговой организации Паскалем Лами при поддержке школы Оксфорд-Мартин и Оксфордского университета. В прошлом году комиссия опубликовала доклад «Настоящее в долгосрочной перспективе», «сосредоточив внимание на прогрессирующей близорукости современной политики и нашей общей неспособности выйти из тупика, в котором мы оказались, что мешает нам решать основные задачи, напрямую относящиеся к нашему будущему». И снова основной упор был сделан на перспективу, на взгляд в будущее.

Однако и Бранд, и комиссия при Оксфорд-Мартин, пытаясь смотреть глубже в прошлое и дальше в будущее, упустили один важный момент. Ни в команде Фонда долгосрочного настоящего, ни среди мировых светил, собранных в комиссии Мартина, нет историков. Долгосрочные часы указывают на грядущие тысячелетия, но корни идей их создателей уходят не глубже, чем на несколько десятилетий; мало какие глобальные проблемы «долгосрочного настоящего» обозначились еще до 1940-х годов. По-видимому, те, кто нападает на шот-термизм в видении будущего, сами страдают краткосрочностью в видении прошлого. Однако если историки не были привлечены к этим инициативам, то виноваты в этом не только футурологи.

Гуманитарные факультеты наших вузов должны быть именно тем местом, где мы можем посмотреть в зеркало заднего вида. В конце концов, университеты — одни из самых долговечных учреждений, созданных людьми. Средний период полураспада бизнес-корпораций оценивается в 75 лет: с точки зрения капиталистической концепции креативного разрушения большинство компаний гибнет, не дожив до своего столетнего юбилея. Испанцы основали университеты в Мехико и в Перу на десятилетия раньше, чем были основаны Гарвард и Йельский университет, и 450 лет спустя они оба до сих пор существуют. Первая волна создания университетов в Европе датируется концом XI и началом XIII века. Индийский университет Наланда на севере штата Бихар был учрежден в качестве буддийского института 1500 лет назад: недавно он был снова открыт и провел первый набор слушателей в сентябре этого года. Как писал недавно вице-канцлер Университета Сиднея, университеты — «это единственный игрок на рынке, способный делать долгосрочные и емкие инфраструктурные инвестиции в исследования»; в отличие от бизнеса, только они «являются единственными организациями, способными поддерживать исследования на протяжении 20, 30 или 50 лет».

Миссия гуманитарных наук заключается в трансляции проблемы ценностей — и проблематизации ценностей — путем обращения к традициям, накопленным веками и тысячелетиями. В ряду гуманитарных наук шот-термизму противостоит история, которая может заглядывать далеко в будущее, основываясь на знаниях о далеком прошлом. Тем не менее, с 1970-х годов большинство профессиональных историков, т.е. большинство историков, имеющих докторские степени по истории и преподающих в университетах и колледжах, большей частью ограничивают свои исследования временными промежутками от пяти до пятидесяти лет.

Писатель Кингсли Эмис высмеивает эту тенденцию все более микроскопической специализации историков в книге «Везунчик Джим» 1954 года, заложившей традицию кампусного романа. Джим Диксон, младший преподаватель, на протяжении всей книги думает, как бы пристроить свою научную статью, которая могла бы служить стартом его карьеры. Каково ее название? «Влияние методов кораблестроения на развитие экономики в 1450–1485 годах». «Название было идеальное, — сообщает нам рассказчик. — В нем была кристаллизована вся бессмысленность, вся пустячность статьи, вся похоронная процессия нагоняющих сон фактов, весь псевдосвет, проливаемый на псевдопроблемы». Но в последние два десятилетия любой руководитель диссертационного проекта по обе стороны Атлантики был бы обескуражен темой такой широты и сложности, охватывающей почти четыре десятилетия, а также отчаянностью ее автора.

В конце XIX века, когда только формировалась профессия историка, еще было возможно рассматривать проблемы с подлинной широтой и амбицией. В США Фредерик Джексон Тернер — позднее получивший известность благодаря созданной им «теории границы» американского государственного развития, — в 1891 году завершает докторскую диссертацию о торговых границах XVII–XIX веков. В 1895 году У.Э.Б. Дюбуа, первый афроамериканец, получивший степень доктора в Гарвардском университете, в качестве темы докторской диссертации выбрал проблему борьбы с африканской работорговлей с 1638-го по 1870 год.

Недавнее исследование, принявшее во внимание около 8000 диссертаций, написанных в США с 1880-х годов, показало, что в среднем если в 1900 году работы охватывали период порядка 75 лет, то в 1975-м этот период сократился до 30 лет. (В Великобритании результаты еще плачевнее, потому что британским аспирантам отводится меньше времени на проведение исследования и написание диссертации, чем большинству американских аспирантов, поэтому там временные рамки оказываются еще уже.) Только в последнее десятилетие рамки снова расширились и включают от 75 до 100 лет.

В свою очередь, у историков были свои причины, чтобы обратиться к более краткосрочному видению прошлого. Конкуренция на рынке требовала от новоиспеченного историка показать мастерство во владении архивными данными — порой неизвестными и малодоступными, равно как способность ориентироваться в быстрорастущем корпусе исследовательской литературы. Если вы собственноручно не прикоснулись к оригинальным документам, то вряд ли вас можно назвать историком. Это достаточно трудная задача, и она может быть решена только в отношении небольших промежутков пространства и времени.

Примерно в то же время в профессии историка начинает преобладать практика микроисторического анализа. Такие книги, как «Сыр и черви» (1976) Карло Гинзбурга, «Великое кошачье побоище» (1984) Роберта Дарнтона или «Возвращение Мартина Герра» (1984) Натали Земон Дэвис, представляют собой увлекательные головоломки, связанные с жизнью и культурой наших предков, которые описывают поразительные истории или, казалось бы, необъяснимые происшествия, основываясь на методах, разработанных этнографами и антропологами.

Акцент на выдающихся личностях и событиях оказался внутри «недоверия к большим нарративам» — концепция, с помощью которой французский философ Жан-Франсуа Лиотар в 1979 году попытался описать постмодернизм. Большие истории, охватывающие большие промежутки времени, стали и немодны, и невозможны; по крайней мере, для тех, кто хотел заявить о своей профессиональной компетентности историка. Большие нарративы были связаны с мрачным детерминизмом Освальда Шпенглера, автора «Заката западного мира» (1918–1922, в рус. пер. «Закат Европы»), или с всеобъемлющими схемами Арнольда Тойнби, автора двенадцатитомника «Исследование истории» (1934–1961, в рус. пер. «Постижение истории»). Историки могут делать общие обзоры на страницах учебников или в аудитории, но иногда именно недостаточное знакомство с источниками — максимально обширное и максимально подробное — обуславливает напыщенность и поверхностность в ущерб детальной проработке и сложности реконструкции.

Этот шаг в направлении более коротких временных промежутков является двойным отступлением, во-первых, от основной миссии истории с античных времен и, во-вторых, от влиятельной послевоенной французской исторической традиции, изучающей долгосрочную историю. Более чем два тысячелетия со времен Фукидида и до середины XX века одна из основных целей изучения прошлого состояла в том, чтобы ориентироваться в будущем. В I веке до н.э. Цицерон писал, что история — это «учительница жизни» (magistra vitae) для политиков, их советников, а также для граждан.

Таков был классический стиль, в котором Макиавелли и его современники писали свои истории, будь то история Древнего Рима или их собственных городов-государств, таких как Флоренция, приводя в пример римское восстание плебеев или стратегию территориальной экспансии Рима при рассмотрении судеб своих государств. Учить стремились историки эпохи Просвещения, в том числе Дэвид Юм, Вольтер и даже Адам Смит, чье «Богатство народов», описывающее историю Европы и ее заморских империй, имело целью сформировать дискуссию об экономическом будущем Европы и ее колоний и было опубликовано в роковом 1776 году.

После Французской революции действующие политики Великобритании и Франции, такие как Франсуа Гизо, Адольф Тьер и Жан Жорес во Франции, Томас Бабингтон Маколей и Лорд Джон Рассел в Великобритании, часто обращались к прошлому, чтобы сформулировать текущие проблемы, и описывали истории своего собственного революционного прошлого, чтобы обозначить (shape) будущее самой нации. По словам Джона Роберта Сили, королевского профессора современной истории конца Викторианской эпохи в Кембридже, история была «школой управления государством». В то же время работа Альфреда Тайера Мэхэна «Влияние морской мощи на историю, 1660–1783» (1890) использовалась в качестве учебника по военной стратегии в военно-морских училищах США, Германии и Японии на протяжении десятилетий. Смещение в сторону короткого прошлого, без призыва к действию или крена в сторону будущего, было выполнено на высоком профессиональном уровне, но также прервало давний обычай историков просвещать общественность.

Более близкое, краткое прошлое было отмечено закатом того, что великий французский историк Фернан Бродель назвал longue durée (т.е. длительный срок). Бродель до сих пор остается популярным историком, даже за пределами исторического сообщества, за его многоплановые, всеохватывающие экскурсы в историю Средиземноморья в эпоху Филиппа II, опубликованные в 1949 году. Между 1940 и 1945 годами, находясь в немецких лагерях, Бродель продумывал свою главную работу и читал лекции своим коллегам-заключенным о ходе и смысле истории. Позже он писал, что неизменные ритмы жизни в концентрационных лагерях — повторение одного и того же действия, без надежды и без смысла, — навели его на мысль о необходимости ставить более широкие временные рамки, позволяющие обрести надежду за пределами рутинной повседневности.

Лагерная жизнь сильно повлияла на то, как Бродель трактовал историю Средиземноморья, которую он представил в виде трех различных историй: «почти неподвижная» история неизменной физической среды; «достаточно размеренная» история государств, обществ и цивилизаций; и, наконец, почти бытовой рассказ о «кратких, быстрых, неровных колебаниях», которые называются событиями. Для Броделя события — это «пена» на волнах времени, которую нельзя путать с историей, разворачивающейся на значительно бόльших глубинах и часто скрытой от глаз.

В 1958 году Бродель окрестил это движение la longue durée, делая свой ход в академической и институциональной игре, которая велась во Франции в период упадка Четвертой и начала Пятой республики, а также национального и международного кризиса. Бродель сетовал на кризис гуманитарных наук, на то, что знания обесценены, информация не контролируется, интеллектуальные сферы замкнулись, а многие ученые сосредоточили внимание на коротких сроках, на «здесь и сейчас» и на политической целесообразности.

Для выхода из кризиса Бродель предложил обратиться к истории как к единственной дисциплине, способной объяснить, каким образом непосредственные события вписываются в более крупные, а значит, более длительные паттерны. Он заявлял, что экономисты, как и многие его коллеги-историки, слишком много внимания уделяют промежуткам в 10, 20 и максимум 50 лет. Это не дает возможности увидеть связь ключевых событий с более общими структурами. Вместо этого необходимо брать иной горизонт, история должна измеряться сотнями и тысячами лет: это должна быть история долгих и даже очень долгих периодов (l’histoire de longue, même de très longue durée).

Вскоре термин longue durée обрел независимое существование как обозначение долгосрочной перспективы и даже перешел в английский язык. Борьба Броделя против антропологии (Клода Леви-Стросса) и экономики (с ее математическими подходами) за престиж и государственное субсидирование связана с его академическим проектом, который состоял в том, чтобы поставить историю во главу гуманитарных наук. Его замысел по возвеличиванию прошлого также хорошо сочетался с одновременными попытками Франции заглянуть в будущее, превращая футурологию в науку. Ее главным представителем был Гастон Берже, который в качестве министра образования Франции в 1950 году финансировал Институт перспективных исследований.

Каждое действие порождает противодействие. Краткое прошлое 1970-х стало ответом на longue durée 1950-х. Возможно, восстание политизированных студентов, выступавших против старых историков, в свете событий 1968 года имело явные эдипальные черты. Поколение 1968 года подготовило новые научные кадры, для которых большее значение имели архивные поиски, говорящие детали, реконструкция кратких описываемых (обозримых) периодов, — эти историки заслужили большее уважение, чем аналитики обширных структур и длительных временных периодов. Польза от сдвига в сторону краткого прошлого была очевидна: больше строгости, больше оригинальности, больше внимания маргинальным сообществам — женщинам, порабощенным, этническим меньшинствам и др., — которые оставались за рамками более традиционных исторических трудов. Однако такая позиция стоила историкам их общественного статуса и даже политического влияния.

В XIX веке (и ранее) политики писали историю. В XX веке эта традиция, конечно, исчезла не полностью — так, Уинстон Черчилль получил Нобелевскую премию по литературе главным образом за исторические записки, посвященные общественной жизни своего времени, — но чаще историки привлекались в качестве советников на национальном и международном уровнях за их «политическую мудрость». Например, историки-фабианцы Беатрис и Сидни Уэбб способствовали формированию политических институтов Лондона благодаря своим знаниям местного английского самоуправления со времен Средневековья. Так же их коллега из Лондонской школы экономики Р.Г. Тоуни был отправлен в командировку в Китай для изучения земельной реформы 1931 года в связи с тем, что изучал огораживание общинных земель в Англии XVI века.

Longue durée имел влияние на принятие политических решений и институциональное творчество в первой половине XX века, но не во второй. Отход от истории произошел отчасти по причине расцвета другой формы академического консультирования — в первую очередь, экономической. Но в этом отчасти виноваты и сами историки: слишком детальные исследования делали прошлое непригодным для политического употребления — по крайней мере, в национальной и международной политике. Конечно, долгосрочные нарративы никуда не делись, но теперь их порождают не профессора исторических факультетов, а глобальные аналитические центры: демографы основанного в 1970-х Римского клуба или футурологи RAND (Американского стратегического исследовательского центра) в век «пределов роста» и «демографической бомбы». Но это «грязная» longue durée, которая производится больше для непосредственного употребления, а не для критического отношения к заслугам (pieties) современности. Эти неисторики опираются на скудный свод исторических клише, чтобы по проторенной дорожке привести нас к выводам о прогрессе.

Долгосрочные истории никогда не исчезали из библиотек и книжных магазинов: Бродель, например, и в 1980-х годах продолжал писать многотомные истории капитализма и цивилизации. Даже узкие профессионалы продолжают читать курсы по истории «западной цивилизации», США или Великобритании, охватывающие периоды десятков и сотен лет. Тем не менее, они вынуждены подстраиваться под экономику профессионального престижа для того, чтобы продвигаться по службе. В эпоху краткосрочного прошлого микроистория преобладает над макроисторией. А более общей картиной зачастую пренебрегают.

Этот «век разрушения», как назвал его историк Дэн Роджерс в 2011 году, оставил по себе обширное краткосрочное наследие. Все большие нарративы утратили свою силу: марксизм, модернизм, рассвет и крах цивилизаций, ритмы экономических циклов — все они потерпели неудачу и лишились своей объяснительной силы. Ведущие историки начала 1980-х годов, остро ощутив изменения политического климата, стали критиковать непредвиденные последствия переориентации на краткое прошлое. «Исторические исследования стали развиваться одновременно в сотне различных направлений, — сетовал Бернард Бейлин, гарвардский американист, в президентском обращении к Американской исторической ассоциации в 1981 году. — Синтез в единое целое, даже для небольших областей знания, кажется, уже невозможен». По другую сторону Атлантики молодой британский историк Дэвид Кэннэдин выразил подобную позицию, а также осудил культ профессионализма, который означает, что «все больше академических историков пишут все больше академических работ, которые читают все меньше читателей». Почему бы не бросить все эти интровертные, хотя и очень компетентные монографии и статьи в очистительный огонь гуманитаристики?

За последние 25 лет законы академической термодинамики, кажется, уже повернули вспять. В прошлом десятилетии мы стали свидетелями возрождения больших нарративов, больших вопросов и больших — даже всемирных — историй. Быстро миновав ощущение биологической и биографической размерности, историки сейчас работают с климатическими, археологическими и космологическими периодами.

Антропоцен — геохронологическая эра, когда человеческие существа становятся достаточно мощным фактором воздействия на Землю и ее экосистему в планетарном масштабе, — уже стал объектом исторических исследований, уходящих в прошлое до XVIII века, к истокам проблемы выброса парниковых газов в результате Промышленной революции. Все больше ученых обращаются к «глубокой истории» (охватывающей более 40 000 лет, что стирает границы между «историей» и «предысторией»), используя инструменты, заимствованные у генетики, археологии, биохимии и неврологии. Самый грандиозный проект «Большая история», обращенный к истокам Вселенной, привлек внимание даже Билла Гейтса своей исторической фундаментальностью. Родоначальник Большой истории австралийский историк Дэвид Кристиан отметил, что это самый длительный durée, какой только могут себе представить и воссоздать историки.

Но историкам необязательно возвращаться к Большому взрыву, чтобы уйти от краткого прошлого. Долгосрочные истории, охватывающие периоды от сотен лет до тысячелетий, изобилуют все теми же формулировками: антисемитизм (антииудаизм) от Древнего Египта до наших дней, «первые» 3000 лет нынешнего христианского мира, партизанская война с древнейших времен до наших дней, история стратегий от шимпанзе до теории игр, геноцид со времен Спарты и до Дарфура, расизм от Средневековья до наших дней. Большинство этих амбициозных историй стремится объединить внимание к деталям и контексту, характерное для микроистории, с желанием воссоздать нарративы и структуры, которые могут быть понятны только в контексте longue durée.

Необходимость противопоставить longue durée академической кратковременности сейчас становится все более настоятельной. Наиболее актуальные проблемы нашего времени, например изменение климата, кризисы глобальной политики, рост неравенства, не имеют простых решений, поскольку укоренены в глубоком прошлом. И здесь могут помочь именно историки. Нас обучали взвешивать и сравнивать разные типы сведений, быть готовыми к неоднозначности причин, рассматривать то, как долгосрочные структуры взаимодействуют с краткосрочными факторами. Там, где другие гуманитарные науки предпочитают экономить — зачастую предлагая очень узкую, детальную проработку проблемы — историки проявляют расточительность, обращаясь к множеству источников, на основе которых можно оценить масштаб причин и предсказать возможные конфликты в будущем, вытекающие из нерешенных вопросов прошлого.

Во многих гуманитарных и даже естественных науках в последнее время произошел исторический поворот. Эпоха «больших данных» вошла в стадию быстрого роста объема знаний о человеческом и нечеловеческом прошлом: это статистические, вербальные и физические данные от объемного корпуса оцифрованных текстов, статусов в «Твиттере» и сообщений о погоде до ледяных скоплений, годичных колец деревьев и генома человека. Некоторые из наших коллег даже используют метод longue durée, чтобы разоблачить довольно распространенные заблуждения в рамках своих дисциплин.

Например, Томас Пикетти, французский экономист, чья работа «Капитал в XXI веке» (2014) стала мировой сенсацией, доказав ошибочность «кривой Кузнеца» и указав на масштабы и рост неравенства в развитых странах. Экономист середины XX века Саймон Кузнец утверждал, что капитализм неизбежно ведет к повышению благосостояния и, следовательно, к уменьшению неравенства. Кузнец основывался на временном промежутке в 30 лет в середине XX века — период после Второй мировой войны. Пикетти опроверг обобщения Кузнеца, продемонстрировав ограниченность его горизонтов и недостаточность данных: в целом за последние двести лет, — но не за тот тридцатилетний период, когда неравенство сокращалось и когда Кузнец получил Нобелевскую премию по экономике в 1971 году, — неравенство значительно увеличилось. Смена масштаба радикально изменила всю картину: не зря Пикетти сказал, что его книга «столько же про историю, сколько про экономику».

Будущее нашего прошлого сейчас находится в руках историков. История как наука снова готова возложить на себя свою древнюю миссию учительницы жизни, но в новом обличье наиглавнейшей социальной науки, способной оценивать данные, включать их в более сложные нарративы и представлять свои выводы в форме, доступной для максимально широкого круга общественности, а также для тех, кто делает политику и влияет на наши жизни. Теперь историки имеют больше доказательств — больше данных самых различных видов, — чем когда-либо прежде. Употребляя цифровые материалы и инструменты в исследовании этих данных, историки могут без труда совершать аналитические подвиги, на которые еще в прошлом веке потребовалась бы целая жизнь.

Возврат к longue durée не только возможен, но и необходим: возможен по причине доступности данных и средств их обработки; необходим по причине разрастания объемов данных во всех областях нашей жизни и необходимости противостоять тем, кто захочет использовать против нас стратегию запугивания. Возможно, мир становится более тесным, но при этом же коллективные задачи, стоящие перед людьми, сделались более отчетливыми, несмотря на всю их сложность. В эпоху нарастающего неравенства, как в обществах, так и между ними, — когда для международных организаций настал переломный момент, когда антропогенное изменение климата начинает влиять на качество воды и пищи, на нашу политическую стабильность и даже выживание нашего вида — фундаментальные опасения, касающиеся нашего будущего, требуют увеличения масштабов исторических исследований.

Источник: Aeon