Инна Борисовна Шустова: крещендо жизни

— Мама, а у балерин есть голос? Или они только танцуют?

— Это и есть их голос. Они говорят танцем.

— А давай ты будешь плинцесса, а я балелина?

— Давай. Сегодня как раз на одну принцессу стало больше и на одну балерину меньше. Второе, к сожалению, в мире куда ощутимей. Так устроено.

— Что ты говоришь?

— Ничего, просто говорю.

— Non si dice niente ai bambini. E non si dicono bugie. Se dici bugie il naso ti diventa molto lungo, lo sai?

— Certo che lo so e non sto dicendo le bugie. Mai mai mai.

— А почему он ее берет на ручки, когда танцует? Балелина сама ходить не умеет?

— Умеет. Но всем же хочется, чтоб их брали иногда на ручки.

— Даже molto-molto grandi?

— Да, даже стареньким старушкам.

Вот, например, жила-была девочка. Папа ее очень любил и брал все время на ручки. Но однажды в 1937 году пришли дяди и забрали у девочки папу. А мама у нее умерла…

Я листаю книжку «Папины письма», изданную «Мемориалом». И думаю о маленькой девочке Инне. О тех тысячах и тысячах маленьких девочек и мальчиков, которые в один миг потеряли мишек, бантики и кудряшки. Для которых ГУЛАГ стал первым и главным верстовым столбом, от которого идет отсчет.

«На вопрос следователя: “Вы знаете, за что арестованы?” — отец ответил строками Гумилева:

За то, что эти руки, эти пальцы
Не знали плуга, были слишком тонки,
За то, что песни, вечные скитальцы,
Обманывали, были беспокойны.

В ответ он получил удар в челюсть справа, который выбил ему почти половину зубов, сбил с ног. Когда отец поднялся, выплевывая кровавые сгустки, следователь хладнокровно повторил вопрос. У отца еще хватило иронии вновь процитировать Гумилева:

Вероятно, в жизни предыдущей
Я зарезал и отца, и мать…

Эти строки стоили ему выбитых зубов с другой стороны. Отец потерял сознание» (из книги Инны Шустовой «Тень дыма»).

Так стихотворный ритм отбивался выбитыми зубами. Так строчки с кровью убивали. Нахлынут горлом и убьют. Так начиналось Иннино детство, жизнь с избивавшим ее отчимом, долгая Одиссея — поиски отцом дочери и дочерью отца. Это история с относительно счастливым концом — и об этом книга.

Да и все-таки Инна росла в не любившей ее, чужой, но семье. Она не пополнила собой ряд узников детского ГУЛАГа. По отечественным меркам почти повезло.

Из воспоминаний Хавы Волович (арестована в 21 год, провела в ГУЛАГе 16 лет):

«Она родилась не в сангородке, а на отдаленном, глухом лагпункте. Меня послали на лесоповал. За дровяную взятку няни, у которых в группе были собственные дети, пускали меня к ребенку и рано утром, перед разводом, и иногда в обеденный перерыв, и, конечно, вечером с охапкой дров. И чего только я там не насмотрелась! Няньки из преступного мира были там не самыми худшими. Были няни из политических, которые имели там своих детей. Эти были сущим наказанием божьим. Я видела, как в семь часов утра они делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей, детей одеяльцами не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток. Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток. Дети, которым полагалось уже сидеть или ползать, лежали на спинках, поджав ножки к животу, и издавали эти странные звуки, похожие на приглушенный голубиный стон».

Солнце забежало за облака. Стиральная машина отстирала платьица. Надо бы вынуть, развесить. Но я читаю и читаю. И вспоминаю отчего-то не 37-й, а 2014-й. Глаза Ариадниных сверстников, так и оставшихся за тем гулаговско-детдомовским забором. Больше года всякое воспоминание и мысль цепенели перед этой кирпичной стеной с железной дверью. Я не могла заставить себя вернуться туда даже краешком памяти. Сразу наступало это внутреннее удушье. Как тогда, когда я сидела на пластиковой скамеечке в чистеньком казенном коридоре и в комнате, ничем по виду не отличавшейся от обычного и довольно хорошо обеспеченного детского сада, ползали, бегали, качались дети, ничем, кроме размера, не напоминающие детей. Скорее, дом престарелых, в его худшем советском изводе — подумала я, внутренне задыхаясь, — а в наши дни и воздух пахнет смертью. Хотелось вскочить и немедленно убежать, забыв о том, зачем и за кем пришла сюда. Это был какой-то животный ужас. Стерильность. Карантин. Здесь умирали не микробы. Здесь умирала сама жизнь, едва успев родиться. Где-то за стеной плакал младенец из грудничкового отделения. Пластиковые шкафчики, чистые игрушки, наутюженные пеленки, ряд горшков, замороженный взгляд моей будущей дочери и тех, кто так и остались ничьими.

Весна выходит навстречу неспешно. То там выглянет, то здесь проглянет. На мосту Академии не протолкнуться. В гавань нашего города входит снова чудовищный корабль биеннале. На этот раз на месяц раньше. О нем приходилось писать уже не раз. Гигантские туристические лайнеры, против которых уже не первый год идут протесты, будут, пожалуй, самой точной метафорой биеннале. Масштабы этих пароходов во много раз превосходят размеры венецианских резных домиков и кружевных фасадов палаццо, которые от этого соседства кажутся еще более хрупкими. От современного искусства, VIP-персон, коктейлей и презентаций рябит в глазах, а на душе бегут помехи. Отовсюду выгружают огромные контейнеры с произведениями с надписью fragile, но куда правильнее было бы перенести эти граффити на стены тех палаццо, куда эти произведения устанавливаются.

Герда только что вернулась от подруги.

— Ну что, Герда? Ты там больше никого не покусала? А то все окрестные собаки попрятались, — Джино, владелец табаккерии, любит шутить, даже тогда, когда ему не до шуток. Теща все еще на химиотерапии, и весь приход молится о ее здравии, а сын еле-еле пришел в себя после неведомой заразы, подхваченной в Африке, куда он отправился волонтером рыть колодцы и строить школу в разоренной деревне в Уганде. На этом фоне Гердины злоключения и впрямь почти смешны.

Укус уже почти прошел, но шрам над уголком губы еще заметен. Впрочем, пластический хирург клятвенно заверил, что шрама не останется. Пасхальный пикник на острове Сант-Андреа закончился морем крови и катером «скорой». Безудержна Гердина натура. Ни в чем не знает меры. Один раз сказали еще в лодке: оставь бедную собаку в покое, не лезь к ней. Но сказали мягко, по-итальянски, так что можно, в общем-то, и не слушать. Повторили второй раз. Бедный напуганный Гердиной любвеобильностью коротконогий пес залез под скамью.

— Герда, это не твоя собака. Это ж не наш Спритц. Ты ее не знаешь. Оставь ее в покое.

Как рассказывали потом очевидцы, собака порыкивала и пряталась. Наконец, уже на острове, хозяин от греха подальше взял ее на поводок и увел в угол. Но Гердуся (она же перевоплощенная собачка Пиппо) не могла смириться с таким поворотом. Едва хозяин отвернулся, не успел никто и глазом моргнуть, она встала на четвереньки и попыталась было по-дружески по-собачьи лизнуть пса в морду или же улыбнулась, оскалившись (тут показания расходятся), но, так или иначе, пес в ужасе дернулся с поводка и цапнул Герду за губу, моментально расцепив челюсть. Этого жеста воспитания щенков хватило, чтоб прокусить ей щеку над самой губой.

Паника была немаленькая. Герда быстро взяла себя в руки и, надо сказать, держалась геройски, а дальнейшее развитие этой драмы происходило в новеньком корпусе больницы Сан Джованни и Паоло, где провели остаток этого дня и куда вернулись и на следующий день, чтобы уже пластический хирург вынес свой вердикт по эстетической части. Вердикт был весьма оптимистичный. Герда, присмирев было от собственной неуемности, снова пришла в себя и радостно обнималась на этот раз уже со своей собакой Спритцем, видимо, нашептывая ему на ухо историю своих собачьих подвигов. Корпус же больницы, где располагается теперь и отделение педиатрии, недавно отстроенный и оснащенный по последнему слову медицины, назван в честь знаменитого доктора Йоны, спасшего ценою своей жизни во Вторую мировую множество еврейских семей венецианского гетто от депортации. О нем и в моей только что вышедшей книге «Следы на воде» — отдельная глава.

Воскресный день позвякивает ложечкой в чашке послеобеденного кофе. Спритц устроился рядом со мной и посапывает. Арина посапывает в своей кроватке в мансарде, насмотревшись «балелин». Герда закончила еще вчера копировать через кальку карту Италии и со сделанными уроками и чистой совестью смотрит Миядзаки. Ксюша пытается решить университетскую дилемму. Впрочем, время еще есть. Саша поет под сводами Будапештского собора на гастролях с венецианским хором, а мама-Катя сидит в саду и читает «Папины письма».

Так ведь и было. Пели. Сдавали экзамены. Гуляли с собачками по аллеям. Бегали, прыгали в скакалку. А потом наступали революции, сжигали усадьбы, резали, кромсали, бежали, как-то приспосабливались едва-едва, а потом приезжал черный воронок — и все кончалось.

Все кончалось, чтоб не кончиться никогда. Чтобы наша уже почти 99-летняя бабушка закончила свой монолог в фильме и книге «Дочь философа Шпета» фразой, которую я уже не раз цитировала и не могу не процитировать вновь. «Отсутствие правды и справедливости… Вот, я бы сказала, главное в моей жизни».

И чтобы девочка Инна, интеллигентнейшая, остроумнейшая, тоже посвятившая своему отцу прекрасную книгу «Тень дыма», оказалась на старости лет жертвой подлого обмана. Доверилась после смерти мужа проходимцу-племяннику от сводной сестры из Одессы. Как в сказке про лису и зайца с лубяной и ледяной избушкой. Сначала сама же его приютила в уютной квартире в центре Москвы. Племянник быстро освоился и, убедив Инну, что улучшит ее жилищные условия, обменял квартиру, записав новую жульническим путем уже только на себя. Потом он женился и появился ребенок, жена стала потихоньку выживать ненужную ей родственницу. В какой-то момент Инна поставила вопрос перед племянником, всего лишь о размене квартиры: вот тут-то и всплыло то, что Инна не собственник вовсе. Ну, и пошло-поехало. Какое-то время Инна скиталась по знакомым. Потом один юрист, возмущенный размахом свершившегося безобразия, взялся прижучить племянника — дело зашло далеко, и следователи всерьез взялись за него, обнаружив все подлоги (все же, кажется, есть соответствующая статья в УК РФ), но тут-то интеллигент Инна вспомнила свое детство. И твердо сказала, что лучше отправится сама в дом престарелых, чем пойдет на то, чтобы «посадить его и лишить девочку отца». Дело тем и кончилось. Тогда еще весьма испуганный племянник поместил «тетушку» в хороший платный пансионат и обещал за нее платить. Как нетрудно догадаться, его с трудом хватило на два года. Теперь, ссылаясь на «трудные времена», он объявил, что платить более не в состоянии. Неделю назад Инну Борисовну перевели в так называемый «бюджетный корпус» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь она живет (живет ли?) в маленькой комнатке вдвоем с чужой пожилой тетей, круглые сутки смотрящей телевизор (что само по себе живому человеку маловыносимо). Один санузел на несколько комнат, душ — по расписанию. Одна нянечка на 35 человек, что, разумеется, ведет к грубости персонала. Столовая вместо 25-ти на 200 человек. У Инны случаются приступы мерцательной аритмии и необратимо ухудшается зрение (похоже на дегенерацию сетчатки). При всем том она не жалуется, ей по-прежнему присуще чувство юмора, она абсолютно адекватна, всем интересуется и все еще жадно читает с лупой книгу за книгой…

В череде убийства режиссера-документалиста, автора фильма о Папе Римском («Цветочки Иоанна Павла») Тамары Якжиной за квартиру и несчастной 87-летней матери Новодворской, пережившей свою дочь и теперь запертой черными риэлторами в собственной квартире, история девочки Инны тоже не закончилась 37-м или 44-м. Ее некому взять на ручки, она с детства этого не ждет. Она не жалуется — не приучена ждать и просить. Она сдержанна, остроумна и безнадежно интеллигентна. Прожив два года все же в относительно хороших условиях, насколько это возможно в казенном учреждении в нашей стране, — в отдельной светлой комнате с кухонькой и ванной, в новом, не лишенном даже некоторого шарма, доме на краю лесопарка, она приговорена к пожизненному заключению в «бюджетном корпусе» и к круглосуточной пытке телевизором. Разумеется, она и там белая ворона. И все же. В той прошлой, как теперь уже кажется, счастливой жизни в отдельной комнате, к ней с большим уважением относились обслуживающий персонал и обитатели пансионата. Такая комната стоила порядка 1000 долларов в месяц. Не так много в обмен на пожизненную собственность трехкомнатной квартиры в центре. Но простая мысль о том, что племянник с семьей может переехать в меньшую квартиру, в его уголовные представления не укладывается. Да и донести ее в доступном для него виде, вероятно, некому.

1000 регулярных долларов в месяц — огромные деньги. Они не под силу ни одному из нас, читающему или пишущему эти строки. Но это цена человеческой жизни и достоинству. Детские страдания не имеют срока давности. И пока я на цыпочках подхожу к Арининой кроватке, я снова и снова думаю о всех тех маленьких девочках и мальчиках, которые выжили вопреки всему и которым сегодня 80 и больше. Воевавших ветеранов, которыми цинично гремит нынешняя пропаганда, уже почти нет. Но дети войны и ГУЛАГа еще живы. Они прожили огромную жизнь и снова беспомощны, как тогда. И хотя мы не сможем вернуться в ГУЛАГ их детства, не сможем взять и пригреть ни одного из тех сирот, но машина времени возможна. Быть может, все вместе мы сможем вернуть девочке Инне если не тень от дыма, то хотя бы тень от дома. Последний островок своего собственного достойного существования с книгой и музыкой, с лесом за окном, с тем, чтоб мерцательная аритмия, не только ее собственная, но и всей судорожной жизни этой страны, где ни на одно десятилетие не наступило для нее мира, пришла в какую-то гармонию хотя бы под конец жизни. И чтобы не Киселев с Малаховым и похабные песни трещали на нее из телевизора соседки, а

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Может быть, жизнь еще возможна?

Если кто-то хочет поучаствовать в этом, то для достойной жизни Инны Борисовны Шустовой любую сумму можно переводить на карточку. Даже если это будет совсем символическая лепта, самое главное — постоянство:

Номер счета карты 408 17 810 3 38177569481
Держатель: Дмитрий Вадимович Рудановский
Банк получателя: Московский Банк Сбербанка России г. Москва
БИК: 044525225
Корреспондентский счет: 30101810400000000225
КПП: 75001001
ИНН: 7707083893
ОКПО: 57972161
ОГРН: 1027700132195