Александр Эткинд
Потомки Троцкого. Фрейдомарксизм как пси-наука и два забытых самоубийства
Авантюры на грани трагедии: истории невротичного века
39 012 
После окончания Первой мировой войны Зигмунд Фрейд встретил русского революционера, который, по словам Фрейда, «наполовину обратил» его в свою веру. Большевик сказал Фрейду, что революция принесет годы страданий, которые впоследствии приведут ко всеобщему счастью. Фрейд ответил, что он верит в первую половину. Смешанные чувства Фрейда в отношении социализма, как и его амбивалентность к русским, описаны многими, и лучше всех самим Фрейдом. Особенно интересно в этом отношении «Будущее одной иллюзии»: фокус этой книги перемещается от религии к социализму и обратно к христианству. На самом деле речь идет о двух родственных «иллюзиях», которые внезапно обратились друг против друга, смешивая карты наследникам Просвещения, каким видел себя Фрейд. Он писал эту книгу в опровержение религии и социализма, но при этом отказывался оценивать «гигантский̆ эксперимент над культурой̆, который̆ в настоящее время ставится в обширной̆ стране между Европой̆ и Азией̆», ссылаясь на его незавершенность. И все же Фрейд точно писал о «чудовищных размерах» принуждения и насилия, которые неизбежно потребуются для осуществления этих евразийских намерений.
В этой книге, опубликованной в 1927 году, — через десять лет после революции в России — Фрейд противопоставил гигантский прогресс науки и ее неспособность изменить человеческую природу. «Если в деле покорения природы человечество шло путем постоянного прогресса… — трудно констатировать аналогичный прогресс в управлении человеческими делами», — писал Фрейд. Именно потому, что этот прогресс так труден, Фрейд остается самым цитируемым автором в мировой научной литературе, опережая по индексу Хирша всех других ученых — живых и мертвых, гуманитариев и естествоиспытателей [1]. Британский социолог Николас Роуз придумал иронический термин psy-ence, охватывающий те практические комбинации наук и искусств, которые помогают — или нет — прогрессу в управлении человеческими делами [2]; непереводимая на русский язык ирония заключается в том, что это слово звучит точно как английское слово «наука», но пишется иначе, начинаясь с букв, с которых начинаются «психология» и «психиатрия». С той же горькой иронией Дэвид Кроненберг назвал свой фильм о двух мятежных фрейдистах, русской еврейке Сабине Шпильрейн и швейцарском немце Карле Юнге, «Опасный метод» (2011).
Два источника неразрешенных и, может быть, неразрешимых напряжений организовали огромное разнообразие пси-наук, которые развивались в течение ХХ века. Одним является противоречие между психологией и неврологией — между теми теориями и практиками, которые касаются человеческой субъективности, и теми, которые направлены на биологическую субстанцию человека. Из этого напряжения родилось много творческих комбинаций, таких как психоневрология и психофармакология. Другой источник напряжения сохраняется между психоанализом и социологией — между идеями, которые объясняют весь спектр человеческих проблем разными особенностями индивидуального развития, и теми, которые объясняют эти проблемы отношениями между группами, классами или институтами. Это напряжение тоже породило ряд комбинаций и гибридов, наиболее важным из которых является фрейдомарксизм — мозаика специфических идей и практик, которые охватывают удивительно большую часть прогрессивного мышления ХХ века.
Возникнув среди интеллигенции Центральной и Восточной Европы во время Первой мировой войны, фрейдомарксизм был порождением ее травматического опыта, неудовлетворенной наклонности к революционной политике и модернистской веры в пластичность человеческой природы. Межвоенный период стал временем созревания, когда многие важные идеи фрейдомарксизма были впервые сформулированы и опубликованы, но мало обсуждались. Фрейдомарксизм попал в центр интеллектуальных дебатов после Второй мировой войны, достигнув своего пика вследствие незаконченных революций 1968 года во Франции, Соединенных Штатах и Чехословакии. От Альфреда Адлера до Уильяма Райха, от Герберта Маркузе до Славоя Жижека — фрейдомарксизм знает много выдающихся имен. Еще более важными оказались те интеллектуалы, которые испытали серьезное влияние фрейдомарксизма, сохраняя в отношении него критическую дистанцию, например, Вальтер Беньямин, Михаил Бахтин, Франц Боркенау и Мишель Фуко. Сюда стоит включить и людей более практического склада, таких как Лев Троцкий, Че Гевара и Франц Фанон.
Фрейдомарксизм сочетал многое сразу — идеологию и клиническую практику, политическую доктрину и методологию критических исследований. Рожденный на кровавых землях самого кровавого из столетий, развивавшийся среди самых масштабных экспериментов над людьми, какие видело человечество, фрейдомарксизм оказался в драматической близости к самым жутким событиям своего века. Но в 1968 году он же вдохновил некоторые из лучших моментов того столетия, и я думаю, он еще переживет странный, может быть не вполне признанный ренессанс в новом веке. В отличие от марксистского или фуколдианского идеала истории без собственных имен, история пси-наук переполнена агентами, которые действовали от собственного лица или от имени кого-то еще, например своего или чужого государства. Агентность (аgency) — это понятие, которое определенные версии пси-науки повторяют как мантру; но стоит помнить, что этот семантический корень имеет два противоположных по сути значения: одно, которое определяет «агента» как носителя собственной автономной воли, и другое, которое подчеркивает зависимость «агента» — иногда секретного, иногда двойного — от внешних и высших сил.
И еще фрейдомарксизм — это семейный роман с очень несчастливым концом: история биологических и духовных детей Льва Троцкого, история несбывшихся обещаний, трагических убийств и самоубийств, сенсационных и нерешенных загадок. Троцкий интересовался психоанализом со времен его эмигрантской жизни в Вене в 1906 году, где он создал газету «Правда». Его ученик и заместитель главного редактора «Правды» Адольф Иоффе был профессиональным террористом, который только что бежал из российской тюрьмы и страдал от многочисленных неврологических симптомов. В Вене Иоффе стал пациентом Альфреда Адлера, ученика Зигмунда Фрейда, который вскоре — больше по политическим, чем по другим причинам — взбунтовался против своего наставника. Адлер был женат на Раисе Эпштейн, русской эмигрантке и радикальной социалистке. Она дружила с Троцким и переписывалась с ним на протяжении десятилетий; более того, в 1920-х годах она несколько раз посещала СССР. Одна из дочерей Адлера, Валентина, так сильно желала строить социализм, что эмигрировала в Советский Союз и погибла там. Другая дочь, Алессандра, эмигрировала, наоборот, в Соединенные Штаты. Она стала видным психотерапевтом в Нью-Йорке, одним из ранних экспертов по посттравматическим состояниям.
Встреча с русскими революционерами была формирующим опытом и для личной, и для профессиональной жизни Альфреда Адлера. В 1909 году он выступил с докладом «Психология марксизма» на собрании Венского психоаналитического общества. Представив клинический случай Иоффе, его доклад вызвал яростное несогласие многих членов этого общества, которые (как и сам его основатель, Фрейд) в политическом плане были намного правее Адлера и, тем более, Иоффе. Образцовый для психологии Адлера случай Иоффе действительно очень отличался от любимого кейса Фрейда — ленивого, развращенного русского дворянина Сергея Панкеева, более известного как Человек-волк. Во многих отношениях фрейдовская история Панкеева, которая рассказывала о необычной сексуальности героя, перемещая ее в безопасные сферы фантазии, была ответом на марксистскую историю Иоффе, которая у Адлера подчеркивала волю к власти и реальность общественной борьбы. В нашем календаре пси-науки мы можем отметить дату, когда Адлер делал свой доклад об Иоффе, 10 марта 1909 года, как рождение фрейдомарксизма.
Возвращаясь в редакцию «Правды» прямо с кушетки Адлера, Иоффе делился своими переживаниями с Троцким, который позже написал с надежной долей юмора: «В обмен на уроки психоанализа я проповедовал Иоффе мою теорию перманентной революции». Позже, когда Иоффе был снова сослан в Сибирь, он сумел практиковать там психоанализ среди каторжан и, что еще более удивительно, публиковать свои результаты в московском психиатрическом журнале. Со своей стороны, Троцкий вспоминал, что «в течение нескольких лет моего пребывания в Вене я довольно близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посещал тогда их заседания».
Конечно, Троцкий был только наполовину фрейдистом, примерно как Фрейд был только наполовину большевиком. Порой, однако, Троцкий хотел большего. В духе пси-науки Троцкий мечтал объединить две перспективы — нисходящий взгляд психоанализа и восходящий взгляд физиологии. В известном письме 1923 года он советовал Ивану Павлову (нобелевскому лауреату и, вероятно, самому известному ученому среди тех, кто остался в России после революции) интегрировать психоанализ с научной физиологией. Павлов не ответил на письмо Троцкого, что, конечно, никак не повлияло на автора. Троцкий верил, что научная истина и политическая воля объединятся, чтобы преобразить человеческую природу и построить рациональный рай. Как он говорил позже, «вдохновенная рука Зигмунда Фрейда, гениального человека, открыла новые способы подчинить самые глубокие силы души преобразованиям, основанным на разуме и воле». В противоположность Фрейду с его противопоставлением победоносной науки и неисправимой природы человека, Троцкой видел в психоанализе столь же многообещающий способ изменить мир, что и в других авангардных созданиях науки, которые он знал и любил, например в электростанциях или бронепоездах.
На деле, психоанализ был и остался индивидуальным ремеслом, а не индустриальной наукой. И все же правительство Ленина и Троцкого поддержало Российское психоаналитическое общество, члены которого в начале 1920-х годов составляли одну восьмую Международной психоаналитической ассоциации. Троцкий спонсировал Государственный психоаналитический институт, который действовал в Москве с 1922 года, а также поддерживал более практические области пси-науки, такие как «психотехника» (применение психологии в промышленности и военном деле), признанным лидером которой был Исаак Шпильрейн, старший брат психоаналитика Сабины Шпильрейн, потом расстрелянный как троцкист; и «педология» (прикладная психология детства), которую возглавлял Арон Залкинд, ученик Альфреда Адлера, потом умерший от инфаркта, прочтя известный указ о педологических извращениях.
Радикальная политика нуждалась в радикальной психологии и способствовала ее становлению. Сливаясь с общественной властью, высокая культура должна была стать инструментом революционных преобразований, которые изменят личности, закалят характеры и, наконец, преобразят старую, изношенную природу человека. И иногда это получалось. В своих мемуарах, написанных двадцать лет спустя, Троцкий описал, как изменился Иоффе в руках Адлера. Тяжелый пациент, который был настолько тревожен, что не мог говорить по телефону (Троцкий подчеркивал этот симптом, который наверняка забавлял его), Иоффе стал выдающимся оратором, администратором и дипломатом, который вместе с Троцким руководил переворотом 1917 года в Петрограде, а затем был главой советской делегации на злополучных переговорах в Брест-Литовске. Психоанализ помог Иоффе, писал Троцкий; но революция помогла ему еще больше, добавлял он. В 1924 году Иоффе был отправлен обратно в Австрию, теперь в качестве посла СССР в Вене. Юрий Каннабих, московский психиатр и последний президент Российского психоаналитического общества, сопровождал Иоффе в качестве его домашнего врача. Но в 1927 году Троцкий окончательно проиграл свое соперничество со Сталиным. Иоффе, который в то время был в Москве, покончил жизнь самоубийством. Перед тем как выстрелить в себя, он написал удивительно сильное письмо Троцкому, умоляя его продолжать борьбу. Неясно, был ли с Иоффе в те последние его дни Каннабих; в то время он работал над своей «Историей психиатрии». Опубликованная в 1928 году в Ленинграде, эта книга оказалась первым исследованием этого предмета, который станет таким модным полвека спустя.
Судьба Троцкого в эмиграции была подвержена «политически бессмысленным актам голой мести», так он сам ее формулировал. Подобно Лаокоону в древнем мифе, жертва должна была увидеть смерть любимых детей прежде, чем собственную смерть. Двое детей Троцкого умерли во время медицинских процедур, которые выполнялись русскими эмигрантами в Европе. Его старший сын и единомышленник-троцкист Лев Седов умер в 1938 году в русской хирургической клинике в Париже. Седов был политическим активистом, и отец сразу увидел в его смерти политическое убийство. Позже Марк Зборовский (по кличке Кант), друг и соратник Льва Седова, сдался в плен американцам и подтвердил худшие подозрения: он сам принимал участие в организации этого убийства. Русский эмигрант в Париже, а затем в Бостоне, Зборовский стал видным ученым-антропологом, близким к Маргарет Мид, соавтором известной книги о еврейских штеттлах. В качестве ведущего представителя пси-науки он потом стал экспертом в области исследований боли.
Заметную роль в развитии и угасании пси-науки в 1930-е годы играли вездесущие кузены по фамилии Эйтингон. Генерал Леонид Эйтингон, высокопоставленный чиновник НКВД, был организатором многих убийств и похищений людей в Европе, а позже срежиссировал убийство самого Троцкого в Мексике. Потом этот Эйтингон имел отношение к известной лаборатории ядов в Кремле и другим внутренним делам, но пострадал от падения Берии. После многих лет лагерей он вернулся в Москву и работал скромным редактором издательства «Прогресс». Психоаналитик Макс Эйтингон, доверенное лицо Фрейда, был основателем и спонсором Берлинской психоаналитической поликлиники и президентом Международной психоаналитической ассоциации (1927–1933). Кузены были богаты благодаря Мотти Эйтингону, который владел ведущим меховым бизнесом в Соединенных Штатах, вывозившим пушнину из советской России. В недавней книге на эту тему Мэри Кей-Уилмерс, родственница всех трех Эйтингонов, установила немало фактов об их общем участии в делах НКВД. Тем не менее, она воздерживается от суждения об участии Макса Эйтингона в советской террористической деятельности в Европе.
Совсем недавно, в 2012 году, два израильских историка Изабелла Гинор и Гидеон Ремез опубликовали архивные исследования, которые добавляют интересные детали к истории Макса Эйтингона и его родственников. У Макса, женатого на бывшей звезде Московского художественного театра, был пасынок, которого звали Юлий Харитон. Он получил докторскую степень по физике в Кембридже в 1928 году (платил за учебу отчим-психоаналитик), а потом вернулся в Россию. Благодаря неизменной поддержке со стороны менявшегося руководства НКВД, он пережил многочисленные чистки и в 1950-х годах стал одним из отцов советской атомной бомбы. Между тем его отчим, Макс Эйтингон, эмигрировал в Палестину. Документы показывают, что там он финансировал местную компартию, перечислял деньги фольклорной певице и парижскому агенту НКВД Надежде Плевицкой и участвовал в других секретных делах. Историки Гинор и Ремез считают, что Макс и его жена, Мирра, сотрудничали с НКВД с тем, чтобы обеспечить жизнь и карьеру их сына Юлия. С более общей точки зрения, эти находки преобразуют стереотипные истории «сталинских убийц» — фанатичных, бездушных людей с портупеями — в мозаичное переплетение полов и поколений, идеологий и личных интересов. Супруги, сыновья и дочери «агентов» играли в их подпольной деятельности амбивалентные роли жертв и бенефициаров, заложников и творцов собственной судьбы.
Судьба дочери Троцкого Зинаиды Волковой менее известна, чем судьба ее сводного брата Льва Седова. В январе 1933 года Волкова совершила самоубийство в Берлине. Упоминая этот факт, самый информированный биограф Троцкого Айзек Дойчер утверждает, что Зина страдала от туберкулеза и депрессии; он говорит также, что перед ее самоубийством Зина лечилась у берлинского психоаналитика. Польско-еврейский социалист Дойчер располагал как документами, так и не дошедшими до нас и не всегда документированными им самим свидетельствами устной истории; в отношении Зины он либо не знал ключевых фактов, либо не верил слишком уж диким свидетельствам, либо решил не упоминать всю эту ужасную мешанину. Каковы были ее проблемы и почему ее состояние ухудшалось вплоть до самоубийства? Кем был ее аналитик? Как это случилось, что судьба Зины — самоубийство дочери самого Троцкого, покончившей с собой, как Мерлин Монро, почти что на психоаналитической кушетке, — оказалась забытой и троцкистами, и фрейдистами?
Письма Волковой ее отцу, которые хранятся в фонде Троцкого в Houghton Archive в Гарварде, содержат удивительные откровения. Я уже публиковал подборку этих писем (в моих книгах «Толкование путешествий», 2001, и «Нон-фикшн по-русски правда», 2007), и здесь я суммирую мои выводы. Зина страдала от проблем кровосмесительного характера. На пике психического расстройства она была убеждена, что ее отец влюблен в нее; что она вовлечена в эротическую связь с отцом, которую им вместе приходилось скрывать от его жены, ее мачехи; что после лечения она воссоединится с отцом. В своих письмах Зина делилась этими чувствами с Троцким, а иногда даже с его женой. Стояли ли за этим воспоминания о реальных событиях в жизни Зины? Или они были чем-то вроде бреда?
Хотя «опасный метод» психоанализа учит нас, как трудны подобные вопросы, я полагаю, что ее идеи были симптомом психоза. Зина не жила с Троцким в детстве. Из писем ясно, что это Троцкий послал ее на лечение в Берлин. С турецкого острова, где его держали в ссылке, он нашел Зине нужного врача с помощью своего старого друга Раисы Эпштейн, русской жены Адлера. Врачом оказался психоаналитик, так называет его профессию Зина, и это был правильный выбор озабоченного отца: в то время, как и сейчас, такого рода идеи и симптомы были и являются любимой темой аналитиков. Через Раису Троцкий перечислял деньги за лечение Зины. Если предположить, что идеи Зины отражали реальную историю соблазнения дочери ее отцом, а Троцкий пытался это скрыть, трудно представить себе, чтобы он послал свою дочь тем самым людям, которые были специалистами именно в таких головоломках. Если бы он имел причину стыдиться своих действий, он старался бы скрыть их, а не создавать ситуацию для откровений. В условиях, когда за опальным вождем русской революции следили, кто враждебно, а кто сочувственно, миллионы, такие разоблачения могли погубить не только Троцкого-мужчину, но и лидера мировой революции. Практикующие психоаналитики говорят, что жертва реального инцеста редко сохраняет чувство любви к соблазнителю; почти неизбежно жертва чувствует гнев или страх. Но Зина любила отца, и она любила революцию.
В то время как Троцкий был сторонником радикальной, очень агрессивной версии Просвещения, Зина верила в инстинкты. Инстинкт — это память поколений, писала она, и самая мощная сила в жизни. Ее инстинктом была ее вера в отца, писала Зина. «Слепая сила инстинкта» накажет тех, кто не верит в нее, убеждала она Троцкого. Врачи не могли помочь ей, писала она; поддерживал ее только лишь авторитет ее отца. Адресат этих писем пролил реки крови для того, чтобы ослабить или уничтожить власть человеческих инстинктов. Теперь Троцкому противостояла дочь, которая страдала от крайней нехватки рационального мышления. Вместо того чтобы воспользоваться помощью специалистов, она повторяла старые уроки самой реакционной философии. Мы не знаем ответов Троцкого; его письма к Зине исчезли, может быть не случайно, в Берлине после ее гибели. Но того, что мы знаем, достаточно, чтобы понять мрачный ход его мыслей: убеждения этого крайнего рационалиста потерпели практическое поражение сначала в его политической борьбе, а потом и в личной жизни. Со своей архаичной верой в инстинкты и всепоглощающей любовью к отцу, Зина не приняла лечения, которое он выбрал для нее; не приняла его и Россия. Страна предпочла лидера, который поощрял нерассуждающую любовь и то, что позже назвали «культом личности»: любимый отец народа, который ведет к смерти. Зина тоже создала что-то вроде самодельного культа, и он тоже вел ее к смерти.
В феврале 1932 года, после того как Зина начала проходить свои сеансы анализа в Берлине, Верховный Совет СССР издал указ, который лишал всех членов семьи Троцкого, включая Зину, их советского гражданства. Технически это означало, что они не могли вернуться в Россию. Но и после этого ее терапевт говорил ей, что она должна вернуться в Россию, потому что только там, на родине и в здоровом трудовом коллективе, улучшится ее психическое здоровье. В отчаянии она спрашивала отца, что ж теперь делать, и разумно подозревала, что ее врач «слишком часто ходит в советское посольство», — иными словами, сотрудничает с Москвой. Она вполне ясно выразила эти подозрения в письме отцу; но тот, совсем утратив привычную бдительность, настаивал на продолжении лечения. Сознавая, что он и его семья находились под наблюдением советских агентов, Троцкий доверял берлинским врачам. Как свидетельствует его дневник, он возобновил чтение психоаналитической литературы, чего не делал уже много лет. Сделав шаг, который был для Зины, возможно, губительным, он направил несколько ее писем ее аналитику в Берлине. Тот обсудил их с Зиной, тем самым замкнув круг вокруг нее. 5 января 1933 года она отравилась газом на своей кухне. По некоторым сведениям, она была беременна вторым ребенком (первый, Сева, оставался в Турции). По другим сведениям, ее бумаги исчезли из ее квартиры после самоубийства. А некоторые наблюдатели и вовсе не верили, что это было самоубийство.
Доложили ли об инцестуозном бреде Зины в Москву? Нет ничего невозможного в том, что советские агенты в Берлине наблюдали за ее лечением, готовясь похитить Зину или, еще проще, способствовать ее добровольному возвращению в Москву, чтобы использовать ее для выявления ужасных преступлений Троцкого. Если это так, она своим поступком героически предотвратила такое развитие событий. Позже, в 1937 году, Николай Крыленко, главный обвинитель московских показательных процессов, называл Троцкого «чудовищным сочетанием всех известных преступлений». Но Крыленко не особо вдавался в примеры; его собственное положение было сложным: сестра Крыленко, Елена, мирно жила в Америке, где была замужем за Максом Истменом, литературным агентом Троцкого.
Теперь мы подошли к ключевому вопросу: кто был врачом Зины. Переписка Троцкого с уверенностью говорит о том, что Зина лечилась в клинике немецкого психиатра Артура Кронфельда, профессора Берлинского университета и героя Первой мировой войны. Он был критиком психоанализа и написал несколько книг на эту тему (в России, например, его книга о Фрейде была переведена еще в 1913 году). Фрейд знал его; в одном письме он сообщал общему знакомому об «очень плохом характере» Кронфельда. Эрудит с необычным для психиатра интересом к философским аспектам психологии, Кронфельд одно время был близок к Адлеру. Активный член Социал-демократической партии Германии, он был одним из основателей знаменитого Института сексуальных исследований и в качестве эксперта-психиатра принимал участие в многочисленных судебных процессах. Однажды в Мюнхене он обследовал молодого Гитлера, а вообще специализировался на гомосексуалах, которых защищал от уголовного преследования, признавая их психически больными. У Кронфельда и работал тот самый врач, называвший себя психоаналитиком, который, как думала Зина, слишком часто ходил в советское посольство. Она звала его доктор Май; возможно, это было псевдоним. Доктор Май должен был говорить по-русски, потому что Зина не говорила по-немецки.
В 1934 году нацисты закрыли медицинскую практику Кронфельда, потому что он был евреем (ветеран войны с двумя Железными крестами, он держал свою клинику чуть дольше, чем другие). Кронфельд эмигрировал сначала в Швейцарию, а потом, в 1936 году, в Советский Союз. Его сопровождала жена, этническая немка. Приезд был подготовлен его берлинским ассистентом, польско-русским евреем по имени Эрик Штернберг, который переехал в Москву раньше Кронфельда, в 1933 году [3]. Как сообщают московские старожилы, по своему обыкновению не ссылаясь на источники, по приезде в советскую столицу Кронфельд «получил шикарную квартиру, куда он вывез из Швейцарии свою богатейшую библиотеку, коллекцию французской эротической бронзы и роскошную мебель» [4].
Кронфельд получил шикарную работу в Московском институте психиатрии имени Ганнушкина; он руководил там отделением «экспериментального лечения психозов», вводил инсулиновые шоки и критиковал московских психиатров за их слишком широкое, по его мнению, понимание «мягких форм» шизофрении. Коллеги уважали его, но вряд ли понимали причины его успеха. Кажется, он выучил русский язык, но все же он должен был сильно зависеть от своего русскоязычного ассистента Штернберга. Был ли этот Штернберг тем самым доктором Маем, который советовал Лизе вернуться на родину? Это остается неизвестным. В 1938 году Штернберг был арестован как «немецкий шпион» и оставался в лагерях, работая врачом, до 1954 года.
Похоже, что арест младшего друга лишь активизировал контакты Кронфельда с советским руководством, которое в это время остро нуждалось в психиатрической помощи. По заказу наркомата обороны Кронфельд разработал набор психологических тестов для отбора кандидатов в авиационные училища; но амбиции берлинского профессора, обживавшего сталинскую Москву, шли куда дальше старинных психотехнических проектов. Консультируя москвичей в разных областях пси-науки, Кронфельд убедил кого-то из них, имевшего реальную власть, в подлинной уникальности своих познаний: только он, Кронфельд, лично знал Гитлера, и только он мог поделиться со сталинской элитой обильными сплетнями о личной жизни нацистских коллег.
В 1939 году типография Центрального Комитета тиражом 50 экземпляров опубликовала секретную брошюру для внутреннего использования: «Дегенераты у власти». Необычайно интимный рассказ Кронфельда о личной жизни и телесном строении нацистских лидеров начинается чем-то вроде методологического вступления об источниках уникальной информации: «Я получал эти сведения от своих пациентов, доверивших мне свое лечение… Я стремился пополнить сообщения пациентов по возможности незаметными расспросами на психотерапевтических сеансах». Сразу после этого он переходит к личным впечатлениям от встречи с Гитлером во время мюнхенского процесса 1932 года, когда Гитлера обвиняли в получении итальянских денег на выборную кампанию, а он ответил иском за клевету. «Гитлер неистовствовал, дико орал… словно плохой актер, разыгрывавший роль императора». Основой его характера является «безграничная самовлюбленность». Он «выскочка, хвастун и трус». Наконец, «Гитлер ненормален в половом отношении. …Чувство любви к женщине ему недоступно». Гитлер сожительствовал, рассказывает Кронфельд, со штурмовиками Гейнесом и Эрнстом; более того, любовником Гитлера был и Гесс, хотя по этому поводу Кронфельд не высказывал обычной уверенности. Гиммлер описан как разжиревший морфинист, которому свойственны «невероятная жестокость и дикость»; к тому же он переболел шизофренией. Геббельс — дегенерат и «обер-шулер» с гипертрофированным половым желанием, что «нередко» бывает у уродов. Наконец, Риббентроп — контрабандист, заработавший миллионы на поддельном шампанском. Все это усыпано сальными подробностями, как сплетня в своем кругу, и одновременно диагностическими формулами, достойными школы Крепелина.
Мы не знаем, кто из московских чиновников оценил Кронфельда в качестве уникального эксперта по психическому здоровью потенциального противника; где служил этот изобретательный человек — в НКВД, НКИД или непосредственно в Кремле; и связано ли было новое поручение Кронфельда с его прежней успешно выполненной задачей в отношении семьи Троцкого. По времени работа Кронфельда над новым политическим заказом началась до решительного поворота советской внешней политики, когда угрюмый резонер, один из творцов Большого террора, заменил в НКИДе интеллектуального космополита, женатого на британской писательнице. Возможно, что новый заказ исходил от наркома Литвинова, который искал аргументы для внутрипартийный борьбы против надвигавшегося, и отвратительного ему как еврею, сговора с Гитлером. Мы не знаем, кто успел прочесть те 50 экземпляров и были ли они на самом деле распространены, но последовательность событий подтверждает гипотезу, что книжка Кронфельда была написана и отпечатана как оружие в борьбе Литвинова против прогерманской клики в советском руководстве. Действительно, для Литвинова и его людей уникальные знания Кронфельда об извращенной сексуальности и психической дегенерации нацистских лидеров были сокровищем, давшим не только редкое в их работе удовлетворение, но и неожиданные козыри в борьбе с пронацистскими радикалами в советском руководстве.
Если в начале 1939 года брошюра Кронфельда выражала официальную линию необычными словами, вольность которых оправдывалась специфическими источниками авторской информации, уже в апреле конфликт между Литвиновым и Молотовым принял публичный характер. Сталин поддержал Молотова, и тот стал наркомом иностранных дел, что британские и французские лидеры сразу восприняли как катастрофу. В наркомате началась чистка сотрудников Литвинова, некоторые были евреями. В августе в Москву приехал тот самый контрабандист, Риббентроп, чтобы делить не принадлежавший ему приз, Европу, между Гитлером и Сталиным. Изготовленная как секретное и эффективное оружие в борьбе с нацизмом брошюра Кронфельда сразу стала неприемлемой, даже отвратительной, для высших московских чиновников.
Но история шла дальше, чего никто — ну почти никто — от нее не ожидал. После нападения Германии на СССР власти сразу вспомнили о брошюре Кронфельда и перепечатывали ее несколько раз огромными тиражами. Жалко, что мы опять не знаем, как читали и перечитывали эти брошюры в тиши кабинетов, в грохоте сражений, в грязи лагерей. Мы даже не знаем, как отредактировали брошюру Кронфельда, когда готовили ее к печати в 1941 году. К оригиналу, напечатанному для внутреннего употребления в 1939 году, доступа нет. Судя по содержанию того текста, который был опубликован в 1941 году, он был написан до английского полета Рудольфа Гесса (май 1941-го), но в нем есть по крайней мере одна вставка, которая была написана после начала войны в сентябре 1939 года. Все же почти весь этот текст наверняка был составлен и отредактирован до визита Риббентропа и до начала Второй мировой войны.
16 октября 1941 года Кронфельд и его жена покончили жизнь самоубийством в своей московской квартире. Немецкие войска приближались к Москве, и Институт Ганнушкина эвакуировали вместе со множеством других учреждений. Несмотря на свои успехи (теперь он по радио рассказывал советскому народу о пороках Гитлера), Кронфельд не нашел свое имя в институтских списках на эвакуацию. Придя домой, он убил свою жену и себя, приняв большую дозу снотворного.
Кронфельду было всего пятьдесят пять лет, он был героем Первой мировой войны, военным и судебным экспертом с огромным опытом. Москва не была захвачена немцами, и миллионы москвичей, среди них множество евреев, пережили войну. В этом контексте трудно поверить в двойное самоубийство Кронфельдов. К тому же мы знаем одну удивительную деталь [5]: эмигрантов пытался спасти их сосед, но не смог этого сделать. Соседом был молодой врач, работавший в том же психиатрическом институте и получивший квартиру в том же доме; его звали Андрей Снежневский. После Второй мировой войны он стал лидером советской психиатрии и лично принимал участие во внесудебных преследованиях диссидентов, оправдывая свои действия теорией «бессимптомной» шизофрении — той самой расширительной трактовкой этой болезни, с которой когда-то полемизировал Кронфельд. В 1980 году Британский королевский колледж психиатров расследовал участие своего иностранного члена Снежневского в политических злоупотреблениях психиатрией. Его пригласили ответить на критику, но Снежневский предпочел уйти в отставку. В поздний советский период он имел абсолютную власть над советской и особенно московской психиатрией, превратив ее в подобие силового министерства.
Было ли самоубийство Кронфельда, который был вовлечен в два самых важных конфликта, какие только случились на длинном и кровавом пути Сталина, с Троцким и Гитлером, убийством? На самом деле, понять мотив этого убийства, если то было убийство, легче, чем понять мотив самоубийства. Для тех немногих, — их наверно было меньше 50 — кто в 1939 году читал брошюру Кронфельда, было бы неприятно оставить автора врагу. Теперь он и о них знал столь же много и при случае мог рассказать это на родном немецком. Как это он писал о Гитлере? «Лживость и страсть к самовозвеличению — истерические черты фюрера».
Так много документов уничтожено, так много людей убито, так много из того, что выжило, сохранилось по чистой случайности, что единственной возможной позицией в таких вопросах остается ожидание. Может быть, архивы донесут до нас правду; а пока что все, что мы знаем, — это то, что самоубийства Зины Волковой и Артура Кронфельда едва отличимы от убийств. Но могло быть и так, что то были акты самопожертвования, помешавшие друзьям или врагам — а друзья быстро становились врагами — злоупотребить фикциями инцеста, гомосексуализма и дегенерации в целях, которые были бы противоположны авторским. И Волкова, и Кронфельд могли покончить с собой для того, чтобы их уникальные знания и фантазии не достались тем, кто мог завладеть их телами.
Потомки Троцкого оставили много свидетельств о своем опыте, но в них остаются таинственные пробелы, и историкам заполнить их труднее, чем авторам вымысла, который бывает более реален, чем правда. В начале своего замечательного антипсихиатрического романа «У» (1932) Всеволод Иванов представил захватывающую пародию на адлерианские увлечения раннего советского периода. Изображенный там психоаналитик, делящийся узнаваемыми идеями и еще более характерными фантазиями, — не творец, но скорее жертва советской истории. В одном из немногих своих рассказов с ключом «Помощник режиссера» (1943) Владимир Набоков представил свою — верную, хоть и недостаточную — версию отношений между фольклорной певицей, ее мужем — «тройным агентом» и врачом с еврейским именем («доктор Бахрах, чья первая жена была знаменитой Кармен»), за которым стоял Макс Эйтингон. Главный герой романа Владимира Шарова «Мне и во время» (1993) безнадежно ждет Страшного суда в московской психиатрической клинике некоего доктора Кронфельда.
Полный энтузиазма и катастроф, XX век черпал свои силы из пси-наук, которые так и не смогли научить человека, по слову Фрейда, управлять своими делами. Наш век доверяет предупреждениям об опасных методах прошлого, предпочитая получать их с большого, быстрого, предпочтительно трехмерного экрана. Набоков был прав, предоставив последний суд не Богу или врачу, а помощнику режиссера.
Примечания
Комментарии