Чаепитие с Харольдом Блумом по поводу его 45-й книги

От редакции:  Патриарх американской филологии об эпохах литературного сознания.

Харольду Блуму 84, и он не совсем здоров. Харольд Блум — один из наиболее известных профессоров Йельского университета (где он преподавал на протяжении 60 лет) и автор десятков книг (в том числе антологии для «Очень умных детей»), многие из которых стали бестселлерами, многие — просто увлекательны и поучительны, некоторые вызывают ярость и бешенство (если вы не знакомы с гностическими текстами или Каббалой), но все они написаны в его неповторимой манере — властной, дружелюбной, грустной, вкрадчивой, игривой, поражающей как своей широтой, так и глубиной. Мы дружим уже с давних пор, и в академической среде, куда я только вступала, он уже чувствовал себя как рыба в воде. Я думаю, что восхищение, которое он испытывал перед многими женщинами-поэтами, а также геями-поэтами («Каждые трое из четырех поэтов в Америке — это геи или бисексуалы, — говорит он, — и таковы более половины всех великих поэтов»), перед Джеймсом Болдуином и Ральфом Эллисоном («прекрасный друг, великолепный писатель, его роман “Человек-невидимка” по силе сравним с “Волшебной горой”»), перед поэтами Джеем Райтом и Тилиасом Моссом, перед современными писателями, такими как Дон Делилло, Карл Филлипс и Генри Коул, не идет в разрез с его точкой зрения, высказанной в «Западном каноне» (1994). Благодаря этой книге он заработал славу резкого, нелицеприятного и старомодного защитника Канона Старых Добрых Времен. Он говорит, что его называли сторонником культа личности, даже одержимым манией величия, по сравнению с носителями «особого взгляда», критиками, сосредоточенными на вопросах пола, цвета кожи и власти, — лаканианцами и деконструктивистами. Он придумал броскую фразу — «Школа ресентимента» (School of Ressentiment) («Я думаю, в действительности они завидуют сложности поэзии и ее эстетическому великолепию») — и тем самым рассердил очень многих. Некоторые из них злятся до сих пор.

Немолодые одиночки-сироты, Харольд и я, встретились несколько лет назад, когда нас свел за чашкой чая наш общий друг, и мгновенно породнились. Я обрела более эрудированную версию своего неустрашимого, остроумного, интеллектуального отца Мюррея. А он с нежностью подметил во мне черты своей матери, «чудесной Паулы, мягкой, живой и любящей».

Мы регулярно встречаемся в доме, где он живет со своей женой, Жанной Гулд, бывшим школьным психологом. Это образцовый профессорский дом, со всякого рода произведениями искусства, удобной мебелью и таким количеством книг, которого я никогда в жизни не видела (хотя я видела немало подобных домов). Иногда, когда я жду Харольда, я просматриваю свеженькую стопку книг, лежащую передо мной на столе в столовой, даже не пытаясь заглянуть в стопки, тянущиеся до противоположной стороны стола, где стоит ноутбук Жанны, включенный для переписки и диктовок Харольда.

Вот некоторые из сегодняшних книг: «Диалог о поэзии и литературных афоризмах» Фридриха Шлегеля («Очень важная для меня книга»); «Элизабет Бишоп» Колма Тойбина («Тот самый, великолепно написанный роман о Генри Джеймсе, очень хороший»); «Поэзия Каббалы» Питера Коула; «Еврейская криптотеология позднего модерна» Агаты Белик-Робсон («Восхитительная леди»); «Нечего сказать» Генри Коула («Прекрасно. Лучший поэт своего поколения»); «Лошади Шекспира» Джозефа Гаррисона («Мой ученик. Второй после Генри Коула») и несколько книг авторов, которых я ожидала здесь увидеть: Ганс Йонас, Гершом Шолем, Фридрих Гёльдерлин.

На диване — груда мягких игрушек, принадлежащих Харольду и Жанне, а отнюдь не их взрослым сыновьям. Я спрашиваю, а он весело отвечает мне: «Ну, это Валентина, страус, названный в честь Валентина, автора II века н.э., написавшего “Евангелие истины”; она королева среди наших ребят. Эта маленькая зверушка — вомбат, его зовут МакГрегор, он принадлежал Уильяму Моррису. Он напоминает мне историю о Данте Габриэле Россетти и миссис Уильям Моррис. МакГрегор, вомбат, был подарен Россетти австралийским поклонником, которого звали МакГрегор. Всякий раз, когда Россетти посещал своего близкого друга Уильяма Морриса, он приносил с собой МакГрегора. Уильям Моррис любил, лежа на полу, играть с Мак-Грегором и рисовать с него эскизы. Все это время рыжеволосая Джейн Берден, жена Уильяма Морриса и возлюбленная Россетти, уединялась с художником-поэтом для быстрого свидания. Таким образом, бедный МакГрегор служил их невольным пособником. А это маленький детеныш гориллы, мы называем его Горилла Горилла. А это прототип знаменитого ослика Иа А.А. Милна. И, наконец, наш последний малыш — Оскар, утконос, названный в честь моего кумира, Оскара Уайльда».

Меня угощают булочками с чаем, и затем мы приступаем к разговору о его новой книге «Демон знает: литературное величие и возвышенное по-американски» (The Daemon Knows: Literary Greatness and the American Sublime. Spiegel & Grau). Харольд замечает, что я немного нервничаю. Я уже призналась, что не дочитала последнюю главу, и это было подобно признанию в том, что я не в полной мере осознаю величие Харт Крейн, чей сборник стихов Харольд высоко ценил с десятилетнего возраста.

«Дорогая Эми, zei gesunt [1]. Это семейное дело. Это, как сказал великий [Исаак] Бабель, совершенно по-одесски. Мы с тобой — два одесских еврейских литературных типа, ведущие беседу».

Он рассказывал о том, как появлялась книга и почему она никак не выходила. «Я писал ее четыре года, — говорит он, — отчасти потому, что, увы, пережил четыре или пять госпитализаций и два неудачных падения. Это было время, когда состояния истощения и болезни сменялись настойчивым желанием продолжать работать и преподавать».

Большую часть литературы, которую он упоминает в этой работе, он уже обсуждал в предыдущих, но в «Демоне» Харольд пытается увещевать своих читателей. «Шелли сказал, что задача возвышенного состоит в том, чтобы убедить нас отказаться от легких удовольствий в пользу трудных. Одна из целей этой книги состоит в том, чтобы убедить читателей последовать примеру Шелли». По словам Харольда, он «хочет помочь читателям в их собственных личных попытках найти себя через чтение самой лучшей художественной литературы». Слово «личных» он подчеркивает особо.

«Я думаю, что это лучшее из того, что я написал об Эмили Дикинсон», — говорит он мне. «Что здесь действительно ново и важно — так это тесная взаимосвязь между ней и Шекспиром, который, в конце концов, оказывается для нее ключевым персонажем, каковым он должен быть и для всех нас». Идея доминантности Шекспира появляется у Харольда не впервые, но глубина его влияния на Дикинсон — это если не новая, то по-новому отточенная мысль. Он зачитывает мне веские, убедительные аргументы из «Демона» и добавляет: «После Шекспира она самый оригинальный, проницательный и глубокий мыслитель среди всех англоязычных поэтов Великобритании и Америки. Для Шекспира нет пола, потому что его письмо универсально, — говорит он, — и Дикинсон обладает подобной же восприимчивостью». Это наводит нас на мысль о Уолте Уитмене, одной из ярчайших звезд на небосводе Блумианы и предмете первой главы новой книги. «Он пишет настолько тонко, неявно, намеками. Он хочет установить связь, но боится ее. Он пишет: “Что может быть больше, что может быть меньше, чем прикосновение тела”. И это удивительно — то, что он пишет в стихотворении “Тебе” (1856): “Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней” [2]. Я не знаю другого поэта, который обращался бы к читателю с такой удивительной непосредственностью и интимностью. Это трогает меня до глубины души».

В сравнении с остальными его книгами кажется, что «Демон» не наделает столько шума, и Харольд не очень беспокоится об этом. Он устал, он фыркает и пренебрежительно машет рукой, он даже не читал критических отзывов, хотя уже что-то слышал. «Как некто сочувственно заметил по поводу моих обзоров, “это invectorium”. Я могу писать только так, как учу: персонально и страстно. И в этой книге, как вы увидите, нет ничего полемического, только старомодный стиль — попытаться увидеть то, что все еще необходимо сказать».

Памятуя об ушедших друзьях, о болезнях и о том, сколько еще остается людям его возраста, он сказал: «Наверное, это моя предпоследняя книга». Жанна протягивает мне наброски следующего проекта, «намного более сложной книги». Я воскликнула, что очень рада тому, что он будет писать об Элизабет Бишоп, одной из моих любимых поэтов.

«Да, наконец-то! — говорит Харольд. Я уже как-то писал об Элизабет Бишоп. Она останавливалась здесь на одну ночь. Это прекрасный человек и великий поэт». И он рассказал мне еще одну удивительную историю.

Примечание

↑1. Будь здоров! (идиш.)

↑2. Пер. К. Чуковского.

Источник: Vulture.com