Философия обращается к реальному миру

Будучи докторантом в Университете Джона Хопкинса в начале 1980-х, я играл в факультетской софтбольной команде постмодернистского теоретика литературы Стэнли Фиша. Я помню его судейство, когда однажды во время матча мой приятель Майк, ныне почетный профессор Йельского университета, опротестовал свисток. Фиш добродушно отметил, что ни мяч, ни удар не являются объективными, независимыми и естественными фактами, а всего лишь интерпретативной практикой; и в рамках этой практики именно судья решает, что реально, а что нет: если он говорит, что был страйк, значит, он был. (Так что это был страйк, Майк!)

На следующий день на занятиях он применил пример с мячом и страйком к теории литературной интерпретации и даже самой реальности: в этих областях, что правда, а что ложь, решает мнение авторитетного сообщества. По этому же принципу работает и система права. И философия. И наука.

За свою карьеру Фиш прошел путь от изучения «Потерянного рая» до попыток текстуальных интерпретаций, которые привели его к использованию концепций французских постструктуралистов, таких как Ж. Деррида. Развивая теорию о том, что истина — это скорее предмет языковой практики, а не внеязыковой реальности, он стал одним из основателей постмодернизма.

Именно на одном из семинаров Фиша я впервые познакомился с работами Ричарда Рорти, другого отца-основателя постмодернизма, который позднее стал научным руководителем моей диссертации. Рорти убедительно отражал обвинения в релятивизме — уж я-то это знаю, ибо мы часами говорили об этом в его кабинете, — и при этом утверждал, что говорить о мире или об истине совершенно бесполезно. Он заявлял, что бессмысленно и просто смешно пытаться описать реальность как существующую помимо наших языковых практик — изображать ее так, как будто ее еще не описывали.

Когда мы доходили до этого момента, Рорти приводил аргументы, схожие с аргументами англо-ирландского философа Джорджа Беркли. Беркли выдвинул утверждение, что мы не можем привести пример невоспринимаемого объекта, и сделал вывод, что быть и быть воспринимаемым — одно и то же. В докторантуре я прослыл «реалистом до мозга костей» и сам назначил себя защитником внешнего мира от моих учителей. Рорти снова и снова предлагал мне описать неописанный объект, рассказать ему о чем-нибудь, что существует вне языка. Он уверял, что не отрицает существование мира, — он просто придерживался той точки зрения, что утверждение о существовании внеязыковой реальности само по себе является языковой практикой.

Общаясь с Фишем и Рорти, было крайне трудно не заразиться предчувствием заката — заката их собственных дисциплин (о чем Рорти, например, напрямую объявлял) и в целом заката всего того, чье время, как они утверждали, уже давно подошло к концу: объективной истины, однозначных смыслов, общечеловеческих ценностей, материального «внешнего» мира. Определенно, как докторант, пытающийся придумать тему диссертации под их руководством, я оказался в затруднительном положении.

Выдающийся аналитический философ моего поколения Тимоти Уильямсон писал о своем научном руководителе в Оксфорде, ныне покойном Майкле Даммите: «Он был удивительно терпим к явным проявлениям реализма в моей диссертации, которые грозили обрушить дело всей его жизни и ставили другие вопросы, отправляясь от тех же исходных позиций». Антиреализм Даммита был более умеренным и формальным, нежели у Рорти, однако у них было много общего (оба были последователями Витгенштейна). Даммит считал, что истина является элементом нашей языковой практики обоснования и не имеет отношения к внешней реальности. И еще одно замечание: я думаю, что мы оба, Уильямсон и я, пытались найти способ продолжать движение вперед, старались выйти из того положения, которое чудилось нам тупиковым.

80-е, время расцвета философии Рорти и Фиша, давно позади, и с каждым годом пропасть, которая нас разделяет, все больше увеличивается. Более недавние работы по философии включают различные формы реалистического восприятия мира: это мысль о том, что реальность — не продукт нашего сознания или одна из человеческих структур восприятия, или языка, или интерпретативного сообщества, но имеет независимое существование. Мы не творим мир, как можно было бы подумать; мир творит нас. В течение десятилетий или даже столетий философия была сосредоточена на наших представлениях и описаниях мира, на человеческом сознании и системах культуры; сегодня же многие обращаются к внешним проявлениям мира, которые составляют содержание нашего опыта и контекст наших социальных практик.

Предлагаем назвать этот этап, следующий за постмодернизмом, постпостмодернизмом — или сокращенно «попомо». Сегодня существует множество различных вариантов возврата к реальности в разных дисциплинах, включая спекулятивный реализм, представленный такими мыслителями, как Грэм Харман и Джейн Беннет; экстернализм в философии сознания, который представляют Энди Кларк и Марк Роландс; «новый материализм» Рози Брайдотти и Карен Барад; когнитивную психологию Вики МакКейб; отстаивание физиком Лии Смолиным реальности времени; и антропологию Бруно Латура.

Одна из причин поворота к реализму — экологическая: изменение климата происходит не в головах или описаниях, это реальная проблема, которая требует реальных физических преобразований. Другая причина — политическая: защита непреложных истин справедливости, или значимость материальных экономических условий, или лечение физических человеческих тел. Также я думаю, что, поскольку наш опыт становится во многом более опосредованным и виртуальным, мы просто начали скучать по старой доброй физической среде, которая всегда была и будет нам доступна и от которой полностью зависит то, что мы видим на экранах наших компьютеров. Идеи всегда указывают на желания.

Для меня основная мотивация заключается в том, чтобы просто найти способ продолжать писать, продолжать заниматься философией. Около 1990-х я потерял интерес к своему сознанию, но у меня нет причин терять интерес к миру. Поколение интеллектуалов, пришедшее после «помо», нашло способ продолжать заниматься философией после ее заката. Период, который наступил вслед за эпохой после конца, — эпоха «попомо». Но «пост-» всегда был сам по себе симптомом предчувствия заката и финала, и я полагаю и надеюсь, что наша эпоха — это не просто эпоха после чего-то, но она сама по себе чем-то является и чему-то предшествует.

Источник: The New York Times. Opinionator