Культурная травма и медиа

Сокращенный текст доклада на семинаре «Культура 3.0» в Киеве 15 ноября 2014 года.

О теории травмы

Понятие травмы стало активно обсуждаться в 1990-е годы в междисциплинарной перспективе, об этом говорили социологи, историки, философы и т.д. (здесь можно назвать имена Кэти Карут, Шошанны Фельман, Доминика Лакапры, Петра Штомпки, Джеффри Александера и др.).

Существуют разные определения «травмы», некоторые из них связаны с концепциями психоанализа. Часто их смысл сводится к тому, что травма — это переживание, которое оказывает разрушительное воздействие на нашу память и может делать ее особенно уязвимой при отражении каких-либо событий (Лакапра). Приведу также пример нескольких определений, прозвучавших на семинаре Рона Айермана: травма — это «события, которые противоречат простому пониманию», это «события или эмоциональные состояния, которые приближаются к пределам переживаемого» [1].

Травма не поддается репрезентации, и наша реакция на травматические события (например, на войну) часто выражается в «молчании», так как то, что мы хотим выразить, требует слишком большого количества слов и эмоций. Мы не знаем, как и что сказать, поэтому память о травме выражается в таком ритуале, как «минута молчания».

Польский социолог Петр Штомпка составил список «травмирующих» событий: удавшаяся или нет революция, государственный переворот, уличные бунты, крах рынка, радикальные экономические реформы, иностранная оккупация, принудительная эмиграция, геноцид, убийства, акты террора.

Также Петр Штомпка определяет «социальную (культурную) травму»: «какое-то значительное событие (воспоминание о подобном важном событии прошлого) бьет по самым основам культуры, точнее, интерпретируется как абсолютно несоответствующее ключевым ценностям, основам идентичности, коллективной гордости и т.д.» [2].

Как совладать с травмой? Исследователи выделяют несколько стратегий. Именно их и использует в разных вариациях язык СМИ. Это и игнорирование травмы, и прагматическое деловое отношение, сосредоточенность на повседневных занятиях, сознательное подавление беспокойства, вера, что все само образуется, социальный пессимизм, цинизм либо жесткая борьба против источников опасности, попытка совладать с травмой конструктивно.

 

Разыгрывание и проработка травмы

Существует два подхода к работе с травмой, по мнению историка Доминика Лакапры, — «разыгрывание» и «проработка». Например, в советскую эпоху и позже, при репрезентации событий Второй мировой войны мы можем говорить часто именно о «разыгрывании» травмы, с определенными политическими целями, больше, чем о «проработке». Когда мы воспроизводим, «разыгрываем», травматическую ситуацию, то всего лишь живем в прошлом, мы ее не анализируем, а просто «представляем» еще раз. Проработка, в свою очередь, связана именно с переосмыслением ситуации, разрушением стереотипов и созданием «новой» реальности.

Украинское общество сейчас находится в стадии рефлексии событий Евромайдана и того, что случилось «до» и «после». Например, в Варшаве летом 2014 года украинские активисты, чтобы показать польскому обществу то, что происходило на Майдане, сделали небольшую экспозицию, назвав ее «Музеем Майдана», показывающим «Украинскую революцию достоинства» 2013–2014 годов. На выставке представлены фотографии, реконструированы баррикады, представлен «кабинет Януковича» в туалете и «клетка с Путиным», там есть куски ткани с кровью и изображения в честь памяти о «Небесной сотне» (сакрализация событий также является проявлением невозможности проговаривать травму в рациональных категориях). Выставка воспроизводит тяжелейшую атмосферу тех дней, со всеми ее крайностями, и понятно, что еще нет дистанции от событий, мы сталкиваемся с «разыгрыванием» травмы и, одновременно, ее конструированием в определенном ключе.

Сегодня мы видим, как в украинском обществе идет процесс конструирования разного рода травм, борьбы за интерпретацию тех или иных политических событий: некоторые настаивают на травматических последствиях правления Януковича для украинского общества, включая войну и насилие на Евромайдане и в других регионах, а некоторые говорят о «травме», созданной именно самим Евромайданом и его сторонниками.

Мы как раз сегодня говорим еще и о том, как «конструируется» культурная травма, то ужасное событие, которое оставляет неизгладимые следы в групповом сознании, меняет идентичность. По мнению американского социолога Джеффри Александера, события «сами по себе» еще не являются травмой, какими бы чудовищными они ни были, но он уточняет, что именно реконструкция определенного события и есть процесс создания культурной травмы, ее «конструирование» [3].

 

Как запускается процесс культурной травмы?

Сначала, по мнению Джеффри Александера, определенная группа общества заявляет о травме, дальше — создается ее нарратив. Для этого нужно ответить на ряд вопросов. Во-первых, какова «природа боли» — что именно произошло. Во- вторых, какова «природа жертвы» — кто испытал на себе эту боль: были ли это отдельные личности или определенные группы общества. В-третьих, есть ли связь жертв с более широкой аудиторией, со всем обществом. Например, когда у вас разогнали студенческий митинг на Евромайдане, что стало толчком для многих событий, в медиа началась борьба за право определения, кто именно совершил этот акт насилия, что он означал, началось распределение ответственности. И, в-четвертых, конструирование травмы требует ответа на вопрос «кто виноват?».

Потом происходит репрезентация травмы, о которой было заявлено, — в сфере закона, искусства, науки, в медиа и т.д. В сфере искусства, к примеру, после Майдана появилось много визуальной продукции — документальные фильмы, фотокниги, в которых отражается та или иная версия событий.

 

Как СМИ говорят о «травмах»

При рассказе о «травме» в СМИ возникает противоречие, о котором также говорит Джеффри Александер: с одной стороны, происходит всегда «выразительная драматизация событий», с другой стороны, при подаче новостных сообщений необходимо придерживаться «краткости, этически нейтральной позиции, сбалансированного освещения разных точек зрения». Это последнее требование часто нарушается. Когда был пик событий Евромайдана, украинские медиа (и не только украинские) активно прибегали к «драматизации событий» и нарушению принципов подачи материала. Этому способствовали и посты в соцсетях, в новых медиа, что, в свою очередь, формировало психологическую обстановку в украинском и в соседних обществах.

В репрезентации травмы существует еще и конкуренция за читателя, «сторонника», которая часто побуждает создавать преувеличенные и искаженные тексты, рассчитывая на массовую аудиторию. Например, те же крупные кадры избитых людей могут использоваться в разных целях. Здесь возникает вопрос о том, что мы таким образом делаем — легитимизируем насилие или же пытаемся его остановить.

Также в СМИ идет четкое распределение общества на основе того, кто и как говорит о событиях, с точки зрения отношения к травме. Одна группа людей называется травмированной, другая — «преступниками». Например, после прихода к власти Александра Лукашенко в белорусских оппозиционных СМИ происходило конструирование «травмы авторитаризма», в официальных СМИ, наоборот, появляется другой нарратив, описывается опасность травмы «утраты стабильности». Соответственно, сторонников той или иной точки зрения делят на «застабилов», «лукашистов», «оппов», «грантососов» и «пятую колонну».

У вас тоже идет структурирование общества в зависимости от того, кто и как заявляет о процессе культурной травмы. На востоке Украины медиа, связанные с «ЛНР» или «ДНР», конструируют свой образ «преступников» и «травмированных», «виновных» и «жертв». Украинские центральные медиа создают другие образы.

 

«Внутри Беларуси боятся утраты стабильности»

Как у нас стали воспринимать украинскую ситуацию, когда еще только начался Евромайдан? Часть общества узнала в Януковиче Лукашенко и обнаружила угрозу авторитаризма для украинского общества. Дальше, после массовых протестов на Евромайдане, стали сравнивать ситуацию Украины и Беларуси, выдвигая тезис о том, что у украинцев национальная идентичность «сильнее», чем у белорусов, поэтому белорусы не способны на протест. Хотя понятно, что речь идет о других вещах, о разной «природе» постсоветских государств и наборе целого ряда факторов, среди которых «национальная идентичность», как мне представляется, играет не самую важную роль. Но также понятно, что «игра» с политиками идентичности важна для понимания контекста происходящего.

Когда Россия оккупировала Крым, в Беларуси возник страх перед «русским миром», и в стране стали «укреплять» национальную идентичность на разных уровнях и в разных социальных и культурных средах. Начался бум «вышиванок», актуализации своей идентичности при помощи разного рода символов. Даже Лукашенко впервые сказал речь по-белорусски.

И поскольку, повторюсь, внутри Беларуси боятся утраты стабильности, поэтому и все, что происходит в Украине, многие интерпретируют не как «революцию достоинства», не как «европейский выбор» и так далее. А скорее как бардак и разлад. И в ряде белорусских медиа часто делают такую проекцию — вот как у вас все развалилось, а у нас в Беларуси все хорошо. Даже рейтинг Лукашенко вырос и изменилась атмосфера разговоров о внутренней белорусской ситуации на фоне украинской. По данным опросов НИСЭПИ, проведенных в октябре 2014 года, до 60% белорусов считают, например, что аннексия Крыма Россией — это «восстановление исторической справедливости» [4]. Такой результат можно рассматривать как итог российской пропаганды и одновременно как итог проецирования своих страхов на украинскую ситуацию и итог незнания об этой ситуации.

 

Об опасностях «политики идентичности» и проблемах освещения украинской ситуации в СМИ

Для того чтобы понять то, как представители СМИ могут работать с тем, что случилось, и с тем, что происходит сегодня в Украине, необходимо предложить какие-то рамки для оценки этой ситуации. Я хочу предложить несколько тезисов такого рода.

Во-первых, важно понимать, что происходило на Евромайдане, до него и после него в контексте социального анализа, а не только идеологических дискурсов. Для этого надо понимать картину происходящего как комплекс действий разных социальных групп, составляющих украинское общество. Надо понять, какие это группы, кто и как выражал (если выражал) их интересы, а также понять то, какие это интересы. Часто говорят о роли украинского среднего класса в происходящем или выдвигают другие тезисы, но важно не забывать о разнице и характере интересов и представленности разных групп.

Например, в ходе Евромайдана и особенно после него активизировалась «левая» критика, согласно которой мы имеем дело с интересами «олигархов», с радикальными версиями украинского национализма, «правыми» и так далее. И, подчиняясь этой логике, все смыслы и итоги Евромайдана сводятся к очередной «неизбежности» победы «глобального капитализма» и «олигархов», к торжеству «правых». Так игнорируется, например, то, что протестные движения современности структурированы не только борьбой за распределение экономических ресурсов, но и борьбой за признание, мы имеем комбинацию этих двух видов борьбы (Нэнси Фрейзер), и, соответственно, и условный «пролетариат», не имеющий доступа к экономическим ресурсам, и «средний класс», обладающий ресурсами, но сражающийся за «достоинство», так или иначе имеют право на свою роль и свои интересы в этой борьбе. Проблема, таким образом, заключается не в том, чтобы всего лишь продемонстрировать выигрыш одних и проигрыш других, а увидеть возможности для согласования интересов и собственную роль в этом согласовании. И выйти за рамки исключительно своей идеологической логики.

Во-вторых, важно понять причины происходящего в «сепаратистских» регионах Украины. И не сводить объяснение причин к советскому наследию и консервативности протестующих, не принявших Евромайдан. Скорее, в случае Донбасса, речь идет о социальных группах, в свое время не нашедших выражения для того, что Петр Штомпка называет «травмой от расставания с коммунизмом». Эти социальные группы оказались в ситуации, которая в постсоветскую эпоху для многих из них ухудшалась. И именно эта социальная фрустрация стала основой для успеха политики идентичности, проводимой авторами идеи «русского мира».

В-третьих, и это важно, надо как раз попытаться выйти из ловушек прежних и новых политик идентичности. Политтехнологи «русского мира», например, воспользовались возможностями и ресурсами политики идентичности: они дали «свой голос» тем, кто был недоволен ситуацией в постсоветской Украине, создали им новую идентичность «русского мира» (неудивительно также, что среди деятелей ДНР и ЛНР есть «гуманитарии», выпускники исторических факультетов). В этой идентичности нашли свое выражение и социальная фрустрация, и осколки старых советских идентичностей, и новые идеи. Кроме того, произошла жесткая привязка этой идентичности к «этничности» (русские за пределами России) и к языку (русскому же), соответственно, делая граждан ДНР и ЛНР «автоматически» принадлежащими к России, а не Украине.

В свою очередь, внутри самой Украины формируются такие же ответные жесткие формы политики идентичности, апеллирующие к «украинскости». То, что могут сделать в этих условиях представители аналитических СМИ — это хотя бы показать опасность превращения гибких форм идентичности в жесткие, эссенциалистские конструкции, из которых нет выхода, кроме войны. И не использовать в публикациях кажущиеся правильными призывы к «нации», не думая об опасности жестких форм идентичности. В этом смысле, как кажется, само украинское общество должно переосмыслить понятие «украинскости», сделать его более гибким, не привязанным исключительно к этнокультурным формам, и расширить это понятие, включая категории гражданства, демократии и так далее.

Также если говорить об освещении в СМИ событий войны или насилия, то в последнее время в прессе крайней популярностью стали пользоваться личные истории «свидетелей» и участников событий (в украинских СМИ — это рассказ о людях Майдана или участниках АТО, в российской прессе — это рассказы «с той стороны» — о героях ЛНР или ДНР). И в этих публикациях происходят две вещи — во-первых, они часто проблемны с точки зрения этики, так как речь идет об участии в актах насилия, а во-вторых, в этих историях доминирует то, что называют «нарративным фетишизмом». По определению Эрика Сантнера, «нарративный фетишизм» — это «конструирование и использование нарратива, сознательная или бессознательная цель которого состоит в том, чтобы стереть следы той травмы или утраты, которая, собственно, и дала жизнь этому нарративу. […] Нарративный фетишизм освобождает человека от необходимости переосмыслить свою идентичность в посттравматических условиях» [5]. Иными словами, когда в СМИ появляются все эти личные истории, они могут мешать нам воспринимать более цельный контекст происходящего и легитимировать это происходящее при помощи эмоциональных, а не рациональных аргументов.

Подводя итоги доклада, необходимо обратить внимание на ряд проблем и опасностей, связанных с деятельностью СМИ в условиях войны и противостояния:

1) СМИ сознательно или бессознательно участвуют в конструировании культурной травмы, выражая интересы (справедливые или нет) тех или иных акторов, но также СМИ могут показывать, как именно и почему конструируется «травма», как различным образом интерпретируются события;

2) СМИ не являются свободными от политик идентичности, но также СМИ могут показывать опасности разных политик идентичности;

3) СМИ рассказывают новости, «драматизируя» события, но СМИ могут более взвешенно освещать события;

4) СМИ рассказывают личные истории, поддаваясь «нарративному фетишизму», но они также могут вписывать эти истории в более широкий контекст, более рационально объясняя события.

 

Примечания

↑1. Айерман Р. Политическое убийство и культурная травма // http://urokiistorii.ru/memory/conf/51726

↑2. Штомпка П. Социальное изменение как травма // http://ecsocman.hse.ru/socis/msg/19004905.html

↑3. Александер Д. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М., 2013. С. 255–310 (раздел о культурной травме).

↑4. Украинский компас для геополитических полюсов Беларуси // http://www.iiseps.org/analitica/808

↑5. Сантнер Э. История по ту сторону принципа наслаждения // Травма:пункты. М.: НЛО, 2009. С. 389–407.

Источник: Academia.edu