Два взгляда на академический национализм

От редакции: молодые российские академические интеллектуалы отвечают на вопросы: Что такое национализм в науке? Как национализм интеллектуалов (если таковой существует в «постнациональных» государствах) соотносится с массовым национализмом или национализмом прессы?

Иван Болдырев, историк философии, доцент кафедры экономической методологии и истории НИУ ВШЭ, докторант Университета им. Гумбольдта (Берлин)

Я не знаток истории или теории национализма — тут стоило бы расспросить, например, Илью Афанасьева или Владимира Малахова — поэтому пользоваться буду простым, «дурным» определением национализма как сосредоточенности на специфических, исторически сложившихся общностях культуры, языка и крови. Такая сосредоточенность сегодня неизменно ассоциируется с идеей отстаивания «своей» нации — от очевидной ксенофобии до мирного утверждения и распространения национальных тем (вроде изучения тех самых языков и знакомства с культурой). Что бы ни говорили специалисты, националисты или специалисты-националисты, неприглядная версия национализма, в основе которой — представление о столкновении национальностей и о вытеснении одних другими, никуда не девается. Увы, такой национализм есть и в науке.

Конечно, в науке (и даже в математике) существуют «национальные стили» — просто потому, что наука исторически возникла внутри национальных культур. Но проблема не только в них (хотя и они, эти стили, часто способствовали изоляции научных направлений, их отрыву от более общего исследовательского контекста). Увы, часто на науку переносится это представление о национальных столкновениях, о вселенском, онтологически значимом конфликте, в котором «либо мы их, либо они нас». Мы хорошие на самом деле, мы не желаем никому зла. Но мы вынуждены сопротивляться, иначе нас уничтожат, наше своеобразие будет вытеснено чьим-то чужим, нам придется говорить на другом языке, мы потеряем наши «национальные» ценности. Мне кажется, такой нарратив сам по себе весьма подозрителен, а уж последствия его — и подавно.

Вначале об общем. Националисты часто указывают на другого — вот они (французы, немцы, даже американцы) «тоже так делают», почему нам нельзя? Скажем, найти иностранца среди профессоров немецких или французских университетов, особенно в гуманитарных науках, действительно почти невозможно. Но этот аргумент просто обнаруживает отсутствие или сон критической мысли у говорящего. Кто сказал, что это «хорошо»? Европейские университеты сильно страдают от собственных националистических склонностей — просто потому, что они мешают им развиваться. То, что везде есть люди, практикующие и проповедующие академический национализм, не означает, что стоит к ним присоединяться.

Национализм живет боязнью универсализма. Только понимание универсального, лежащее в основе этого страха, чаще всего примитивно. Либо наше, родное — либо «Макдональдс». Под универсальным понимается или что-то негативное, просто стирающее различия, или доминирование конкретной (англосаксонской) культуры. Оба мимо. Всеобщее (конкретно-всеобщее) не было бы таковым, если бы оно не было живым и меняющимся организмом (и тут органицистские метафоры, приватизированные некоторыми националистами, нужно снова национализировать). Такому всеобщему одинаково чужды абстрактное стирание различий и самоутверждение какой-то отдельной культуры за счет других; как только что-то из этого начинает преобладать, всеобщее перестает быть таковым. И если уж мы заводим необходимый, неизбежный разговор о том, что «у нас» хуже, чем «у них», то он для меня легитимен лишь постольку, поскольку им удалось научиться у нас, а нам у них — не удалось.

И немного о последствиях. Я часто встречаю нелепые аргументы о том, что нужно бороться с засильем английского языка в науке. Безумное сопротивление новой латыни доходит до того, что апеллируют к славному прошлому, когда ученые из разных стран читали по-русски, чтобы следить за советской математикой и физикой. Мало того, что здесь мы опять возвращаемся к этому ущербному представлению о конфликтной природе науки, о том, что наука — это на самом деле про самоутверждение наций, а не про знание, технологии, любопытство и т.д. Мы к тому же просто сознательно и радикально сужаем круг собеседников. Сегодня человек, плохо читающий и понимающий по-английски, быть может, за редчайшими исключениями, едва ли состоятелен как ученый (по крайней мере в гуманитарных науках) — будь он русским, немцем или итальянцем. Воздержусь от ответа на деликатный вопрос о причинно-следственной связи между этими индивидуальными особенностями.

Националисты от науки нередко апеллируют к неким «отечественным» академическим традициям, подчеркивая их превосходство перед чужими или, в более мягком варианте, делая акцент на их достоинствах. Мало того, что это часто может оказаться просто исторически неверным, за «самобытность» будет выдаваться какое-то заимствование — и наоборот (историки меня поправят, если я ошибаюсь). Сама постановка вопроса требует очень аккуратного критического анализа преимуществ, недостатков и контекста тех или иных институций и практик. Умения внимательно прислушиваться к чужому мнению и понимания необходимости взгляда со стороны, позиции Смитова «беспристрастного наблюдателя» (см. об этом «Идею справедливости» Амартии Сена) — настоящего, а не объективированного теми, кто видит в других культурах и практиках лишь подтверждение своей единственно правильной позиции. Если такого анализа нет, то остается лишь апелляция к ничего не значащим «национальным традициям», маскирующая нежелание и боязнь меняться, равно как и стремление законсервировать отсталость — даже не по отношению к другим, а по отношению к самим себе, к собственным возможностям.

Ирина Дуденкова, философ, доцент философско-социологического факультета РАНХиГС при Президенте РФ, один из организаторов Московского философского колледжа

Чтобы ответить на поставленный вопрос, необходимо различить две возможные трактовки понятия «национализм» — слабую и сильную. Сильная прямо связана с политической идеологией избранничества и превосходства, с ксенофобией и публичной риторикой чистоты крови. Такие формы и случаи национализма интеллектуалов быстро изобличаются и легко осуждаются научным сообществом и не представляют специального интереса.

Слабые формы национализма мы свяжем с любыми публичными позициями отчетливо выраженной национальной принадлежности и этнической идентичности. У антрополога Томаса Эриксена встречается пример трудности нейтрального позиционирования: «На конференции по вопросам идентичности, прошедшей несколько лет назад в одной из стран Северной Европы, социолог пакистанского происхождения, работающий в Швеции, спросил присутствующих: “Кто я для вас? Пакистанец? Мигрант? Социолог-мигрант? Или просто социолог?” Совершенно ясно, что ему бы хотелось быть в глазах других просто социологом. Но это не от него зависит» (Эриксен Т.Х. Что такое антропология? М.: Издательский дом ВШЭ, 2014. С. 213).

Претензия на универсальную позицию и безупречное следование космополитическому императиву стандартной методологии науки не только невыполнимы из-за давления внешних обстоятельств, но зачастую оборачиваются предательством и трагедией. В знаменитой модели этничности Фредрика Барта есть указание, что этничность является одновременно императивной и ситуативной. Я могу принять решение говорить с сегодняшнего дня только на английском, но я не могу сделать так, чтобы русский перестал быть моим родным языком, не могу заставить всех вокруг прекратить считать себя русской (Этнические группы и социальные границы: Социальная организация культурных различий. Сб. ст. / Под ред. Ф. Барта. М.: Новое изд-во, 2006).

Эту закономерность жизни в сообществе прекрасно понимала Арендт, когда выстраивала альтернативу «между парией и парвеню». Она предпринимает попытку анализа положения человека, отказывающегося от сообщества родства, в книге «Рахиль Вархаген». Рахиль явилась для Арендт примером просвещенной еврейки, стремившейся ассимилироваться в немецкой культуре. Полагая, что еврейское происхождение помешает ее признанию в просвещенном немецком обществе, Рахиль превращается в парвеню. «Парвеню расплачивается за утрату своего качества парии тем, что становится совершенно неспособным схватывать всеобщее, тем, что признает отношения или испытывает интерес только и исключительно применительно к собственной личности. Неизбежным результатом деятельности парвеню оказывается создание ложной, фальшивой идентичности. Пария, восставая против общества и отметая возможность превратиться в парвеню, сохраняет зато видение целого и, соответственно, понимание общества. История Рахили описывалась Арендт как отказ от позиции парвеню и сознательное помещение себя в положение парии» (Ямпольский М. Сообщество одиночек: Арендт, Шолем, Кафка // Новое литературное обозрение. 2004. № 67. С. 76).

В свете этих замечаний тяготение лучших отечественных интеллектуалов к просвещенному космополитизму, стесненность своей этнической принадлежностью может быть расценено как анахронизм и безответственность.