Мастер беседы

Майкл Оукшотт признавался, что чем больше он узнает, тем меньше он знает.

Философы, полагал Майкл Оукшотт (1901–1990), бывают двух типов: назидатели и созерцатели. Первые тяготеют к формированию смелых и доступных пониманию идей, вторые — к размышлениям, не столь легко поддающимся краткому изложению. Золотая середина Аристотеля, cogito Декарта, категорический императив Канта, диалектика Гегеля, экономический детерминизм Маркса являют собой образцы философствования первого типа. Шопенгауэр, Сантаяна и Уильям Джеймс — философские фигуры, с именами которых не ассоциируется никакая центральная идея, — примеры философов второго типа. Философы первого типа рискуют пасть жертвами слишком быстрого понимания, философы второго типа могут легко оказаться неправильно понятыми. Сам Майкл Оукшотт — философ второго типа.

В своем эссе «“Исключительный” консерватизм Америки» Ирвинг Кристол рассказывает о том, как он во времена работы редактором в журнале Encounter в Лондоне пришел как-то утром в свой кабинет и обнаружил среди почты неожиданный текст — или, как тогда говорили, текст, поданный без запроса, — пространное эссе под заглавием «Что значит быть консерватором» Майкла Оукшотта, работами которого Кристол восхищался. Кристол признает, что прочитал эссе с «наслаждением и признательностью». Он посчитал, что «оно было прекрасно написано, содержало утонченную аргументацию и изящество суждений, а многие предложения и целые абзацы были обречены стать предметом внимания составителей антологий в течение грядущих десятилетий, а может быть, и столетий». Закончив читать, Кристол повернулся к печатной машинке и написал отказ.

Как бы ни был Ирвинг Кристол восхищен эссе Оукшотта, он был с ним не согласен в принципиальнейших моментах. Кристол находился тогда, по его собственным словам, «на ранних стадиях интеллектуальной беременности теми установками, которые позднее оформились в “неоконсерватизм”», и обнаружил, что его собственная мысль движется в явно ином направлении, чем мысль Оукшотта. Мышление Кристола отличалось религиозным уклоном; светский характер мышления Оукшотта чудился непреложным. Кристол был ориентирован в будущее; Оукшотт прочно укоренен в настоящем. Последний и решающий аргумент — консерватизм Оукшотта в прочтении Кристола не предлагал «руководства в том, как одолеть все то неизбежное зло, которое может… лишить нас известной толики философского хладнокровия, что нам удалось выработать в ходе чтения произведений философов».

Отчасти несогласие Кристола с Оукшоттом было связано с радикальными различиями между английским и американским консерватизмом. Англия явилась (или по крайней мере являлась) обществом, аристократическим по духу и в существенной степени основанным на традиции. Америка имеет своим основанием революцию. Американцы, даже ультраконсерваторы, не отказались от идеи прогресса; английские консерваторы тщатся (или раньше хотели) задержать или даже остановить прогресс. Ивлин Во однажды заметил, что не будет снова голосовать за тори: они были у власти более восьми лет и ни на минуту не перевели часы назад. Американский консерватизм, признает Кристол, — это «популистский консерватизм», «приводящий в смятение консервативные элиты Англии и Западной Европы, предпочитающие более упорядоченный и почтенный род консерватизма, который в действительности всегда оказывается в оборонительной позиции, и это истощает его силы».

Современные американские консерваторы усматривают источники своей политической философии в идеях отцов-основателей и в «Федералисте». Однако, как аргументирует Оукшотт в своей книге «Рационализм в политике», отцы-основатели сами были людьми, которых не нужно было «убеждать, что знание начинается с tabula rasa». Если подходить таким образом к Декларации независимости, то она выглядит уже не как консервативный документ, но скорее как документ, близкий идеям, лежавшим в основе Французской революции, и «многим последующим авантюрам по рационалистической реконструкции общества».

Корень несогласия Ирвинга Кристола с Майклом Оукшоттом, хотя сам Кристол и не признается в этом, лежит в том, что сам Кристол был интеллектуалом, без всяких сомнений, — невероятно начитанным и очень вдумчивым интеллектуалом, и активистом; Оукшотт же был философом без малейшего интереса к изменению мира. Как философ Оукшотт получил ярлык «идеалиста традиции» от таких английских философов, как Мактаггарт, Коллингвуд и Брэдли. Систематическая философия Оукшотта, как она выражена в «Опыте и его модусах» (1933), может устрашить своими техническими моментами (или это так она действовала на меня?) и кажется не предназначенной для непрофессионалов, а я как раз один из них. И все же его взгляд на роль философии отличает сдержанность, умеренность и даже скептицизм.

Философия Оукшотта направлена никак не на то, чтобы «убеждать других, а на то, чтобы прояснять наш ум». Для него философия никоим образом не является привилегированной формой знания, но скорее манерой мышления, механизмом принятия решений и длящимся актом прояснения, особенно полезным для исследования предпосылок или приостановки их действия. Он полагал, что слишком часто философия была посвящена «превращению решений в загадки», а философы проводили свою жизнь, «исследуя, куда подевалось пламя свечи после того, как ее “задули”».

Хотя Оукшотт и объявил себя консерватором, он не предлагал никаких программ, не выступал в поддержку никаких политических курсов и в своей работе не преследовал каких-то конкретных целей. Он полагал, что лучшее, что мы можем сделать, — это присоединиться к тем «мыслителям и государственным деятелям, которые знали, куда ступать, ничего не зная о том, куда они держат путь». Ученые, политики, экономисты и поэты воспринимают мир каждый сквозь призму своего собственного «модуса опыта», как его обозначил Оукшотт. И каждый из этих модусов неизбежно частичен, неполон и представляет только часть всей истории в целом. Опыт в силу различных причин настолько сложен в своем богатстве, что вся история в целостности, возможно, нам недоступна. И конечно, она не может быть объята каким-то одним конкретным модусом. И нет модуса, который обнимал бы все остальные модусы; ни один из модусов — и философский не исключение! — не является основой всей архитектоники.

Оукшотт был убежден, что существует беседа — бесконечная беседа о сложностях жизни и ее подлинных целях. И эта беседа, как он полагал, никогда не должна скатываться в спор. Беседа находится вне иерархий. Любой мыслящий человек может принять в ней участие. В «Голосе поэзии в беседе человечества» он писал, что «беседа — это не предприятие, нацеленное на получение внешней выгоды, не состязание, в котором победитель получает приз, не экзегеза; это неотрепетированное интеллектуальное приключение». Жизнь для Оукшотта, как он определил ее в «Месте учения» (A Place of Learning), — это «не путешествие, но затруднительное положение». Затруднение в том, чтобы прожить ее наилучшим образом и извлечь из нее самое лучшее.

Ответ для Оукшотта, как он его наиболее выразительно сформулировал в работе «Что значит быть консерватором», — в том, чтобы культивировать в себе «стремление пользоваться тем, что есть сейчас, и радоваться этому вместо того, чтобы желать и искать чего-то иного; наслаждаться тем, что есть сейчас, а не тем, что было или, возможно, будет… Быть консерватором, в таком случае, означает предпочитать известное неизвестному, опробованное неопробованному, факт тайне, действительное возможному, ограниченное беспредельному, близкое далекому, достаточное избыточному, удобное идеальному, сегодняшний смех утопическому блаженству».

Для Оукшотта консерватизм — это скорее склонность, диспозиция (disposition), нежели доктрина. Из этой диспозиции проистекают политические позиции, ключевая из которых — взгляд на перемены и инновации:

«Всякий раз, когда стабильность выгоднее улучшения, всякий раз, когда определенность ценнее умозрительных схем, всякий раз, когда привычное желательнее совершенного, всякий раз, когда общепринятое заблуждение стоит выше спорной истины, всякий раз, когда болезнь вынести легче, чем ее лечение, всякий раз, когда удовлетворение ожиданий важнее, чем их “справедливость”, всякий раз, когда хоть какое-нибудь правление лучше опасности отсутствия мало-мальского правления, консервативная диспозиция уместнее любой другой; и при любой интерпретации человеческого поведения вышеперечисленные обстоятельства составляют не такой уж узкий круг».

Оукшотт находил больше подкрепления этим взглядам у Монтеня, Паскаля и Юма, нежели у Берка и Бентама.

Оукшотт не видел в политике больших перспектив. Он считал, что деятельность правительства «имеет четко очерченные рамки, а именно, обеспечение и попечение об общих правилах поведения, под которыми подразумеваются не планы по навязыванию основных видов деятельности, но инструменты, дающие людям возможность заниматься той деятельностью, которой они пожелают, с минимальными затруднениями, отчего и уместно придерживаться консервативных взглядов в отношении правительства».

У Оукшотта были свой взгляд на религию и глубокое моральное мировоззрение, но он считал, что ни религия, ни мораль не имеют никакого отношения к политике и политика не имеет никакого отношения к тому, «чтобы сделать людей хорошими или еще лучше». Мечты об идеальной справедливости или идеальной свободе следует исключать из политики, потому что «соединение мечтаний с управлением рождает тиранию».

Роль правительства должна быть гораздо проще: «поддерживать мир между своими гражданами в тех видах деятельности, в которых они вознамерились обрести счастье». В идеале, считал Оукшотт, политика не должна быть (как это происходит в последние годы в Соединенных Штатах) «дуэлью о добродетелях», на которой одна сторона намерена уничтожить другую. А люди консервативной диспозиции не должны усматривать в политике средство «разжигания страсти; политика не должна питать эту страсть все новыми темами, но она должна привносить в деятельность и без того слишком страстных людей долю умеренности; сдерживать, умерять, умирять и примирять; не подливать масла в огонь, а заливать его водой».

Оукшотт испытывал сильную антипатию к тому, что он обозначил как «рационализм» в политике. Рационализм — это господство самоуверенного рассудка, распространившееся на объект, рассуждать о котором не так уж легко. Политика, «всегда столь глубоко испещренная и традиционным, и привходящим и преходящим», не подчиняется той технической экспертизе, под знаменем коей шествует рационализм. Рационалист верит, что ни одна проблема не останется без решения, и когда одна за одной все проблемы будут решены, наступит эра совершенства.

«Политическая деятельность, — пишет Оукшотт, — видится [мыслителям-рационалистам] как навязывание человеческому поведению единообразного состояния совершенства». В его книге «Об истории» (1983) есть поразительное эссе «Вавилонская башня» о величайшем утопическом проекте всех времен — созидании строения, что достигнет небес. Эссе заканчивается коротким отрывком из стихотворения поэта того времени:

Те, кто полями Елисейскими пройдут,
До них границы ада доведут.

Оукшотт с неприязнью относится к мыслителям, у которых есть ответы на все вопросы. Так, он порицает Фрэнсиса Бэкона, Декарта, Макиавелли, Локка, Бентама, Годвина и, конечно, Маркса и Энгельса, «авторов грандиозных рационалистических систем». Рационалистические мыслители могут дышать только в атмосфере чистой абстракции: «Подобно Мидасу, рационалист всегда находится в неудачном положении человека, который, до чего бы он ни дотронулся, все обращает в абстракцию; ему никогда не отведать сытной трапезы опыта».

Больше всего Оукшотт восхищается Монтенем, Паскалем, Гоббсом и Юмом. Вот кто понимал, что в политической деятельности «человек плывет по волнам бескрайнего и бездонного моря; в нем нет гавани, где можно было бы укрыться, и нет дна, куда можно было бы бросить якорь, нет ни пункта отправления, ни пункта назначения. Суть предпринятого почина в том, чтобы оставаться на плаву и на ровном киле; море одновременно и друг, и враг; искусство мореплавания заключается в использовании ресурсов привычного образа действия, чтобы обратить любую враждебную ситуацию себе на пользу»!

В другом месте он писал в том же самом духе: «Если нам нужно что-то труднопостижимое, то у нас уже есть наша жизнь, и нам ничего больше не стоит изобретать».

В отличие от большинства современных философов Оукшотт был с головой погружен в литературу. Когда он пишет, что рационалистическое знание не есть более «чем полузнание, и, следовательно, оно всегда будет не более чем полуправдой», он цитирует персонажа малоизвестного рассказа Генри Джеймса «Частная жизнь», который находится в аналогичном состоянии. Работы Оукшотта изобилуют литературными цитатами и аллюзиями: он чтит Сервантеса, Ларошфуко, Гёте, Остин, Китса, Лэндора, Валери, Пруста, Д.Г. Лоуренса, А.Д.А. Симонса и Т.С. Элиота. Он увлекается китайской литературой. Планирует написать биографию лорда Нельсона, но так никогда и не начинает. Это философ с тонким литературным вкусом.

Впрочем, это проявляется в стиле Оукшотта, который с самого начала был на редкость афористичным. На двадцатой странице «Записных книжек 1922–86», которые Оукшотт начал вести, когда ему был 21 год, мы обнаруживаем следующие высказывания: «Первым делом демократическое государство приступает к формированию аристократии… Религия есть поэзия морали… Мышление всегда схваткообразно. Непрерывной цепочки размышлений просто не существует… В поиске Бога заключается весь смысл человеческой жизни… Современное общество неплохо приспособлено для того, чтобы деморализовать великую натуру». И все это, заметим, Оукшотт написал до того, как ему исполнилось 25.

«Записные книжки» Оукшотта отчасти соответствуют своему названию и содержат записи соображений, возникавших у него по ходу чтения Платона, Аристотеля, Спинозы и других; собственные озарения; наброски работ, которые он хотел бы написать. Другие же записи носят иногда чрезвычайно личный и даже исповедальный характер. Так, захватывающее соображение самого общего характера способно сменяться пронзительным cri de coeur. Многие из записей относятся к тому, что раньше было принято называть «личной жизнью», ведь и сам Оукшотт в нескольких местах утверждает, что любовь есть наивысший смысл жизни. Фрагменты «Записных книжек» посвящены женщине, в отношении которой Оукшотт использует выражение La Belle Dame Sans Merci и которой он безнадежно добивался десятилетиями.

И все же можно применить к Оукшотту слова Эдварда Гиббона, сказанные о Карле Великом: «Среди всех его нравственных добродетелей целомудрие не было самой выдающейся». Несмотря на то что Оукшотт был трижды женат, он был заядлым ловеласом и часто бывал вовлечен в два или три романа одновременно.

«Записные книжки» не только дают нам более полное представление о мировоззрении Оукшотта, чем любая из его книг, но и позволяют нам глубже познакомиться с ним как с личностью. Масштабные темы Любви, Смерти и Религии господствуют на их страницах, хотя посвященные им записи необязательно наиболее интересны, возможно, потому что сами сюжеты не способствуют оригинальности мышления. Если Оукшотт пишет о политике, то главным образом в презрительном тоне: «Политика — второразрядная форма человеческой деятельности». И дальше: «Политика, понимаемая как борьба за власть, — а есть ли она нечто большее?» Он страстно желал появления современного Вольтера, «который освободил бы политику от предрассудков».

Сам он полагал, что две черты определяют человека как консерватора: страстная увлеченность чем-то за пределами политики и сильное нравственное чувство. И пусть только попробует кто-нибудь написать такое в политическом журнале: «Всеобщий интерес и озабоченность политикой и есть самый надежный признак общего упадка общества». Однако политика необходима для жизни среди «людей, которых свел друг с другом случай или выбор».

Оукшотт полагает, что проблема не только в том, что «политика — это форма деятельности, неинтересная для тех, кто не желает управлять другими», но еще и в том, что она слишком часто привлекает посредственность. В какой-то момент он даже называет политиков «негодяями». Слишком часто в политике налицо «производство недовольства, поддающегося устранению» (manufacturing curable grievances), а ведь в нем нет ни малейшей необходимости. Что поистине требуется, так это гарантия «таких мелочей, как пойти туда, куда и когда мы желали бы; заплатить налоги и тратить деньги по своему усмотрению». Оукшотт завершает рассуждение на эту тему следующим образом: «Политика — это искусство совместного проживания и проявления “справедливости” по отношению друг к другу — не навязывание образа жизни, но организация совместной жизни».

Многое в политической мысли Оукшотта приводится в движение его непоколебимой верой в несовершенство человеческого существа. И в этом отношении его интеллектуальный герой — Монтень, тот Монтень, который понимал, что все человеческие суждения и вся человеческая мудрость погрешимы. В «Месте учения» Оукшотт отрекается от веры в человеческую природу, утверждая, что «существуют только мужчины, женщины и дети, реагирующие на суровое испытание сознанием: весело или неохотно, с большей или меньшей степенью рефлексии. Но они существуют лишь постольку, поскольку у них наличествует самопознание (self-understanding)». Впрочем, самопознание — редкость. «Интеллектуальная жизнь большинства мужчин и женщин, — пишет Оукшотт в “Записных книжках”, — разъедена страстишкой к неразборчивому знанию».

Он подчеркивает жалкое положение «людей, у которых нет другой самости, кроме той, что была создана “экспертами”, рассказывающими им, кто они такие». А у иных головы «настолько забиты идеями, что в них не остается места для смысла». В мире с бесконечным числом отвлекающих раздражителей наша единственная (хоть и весьма туманная) надежда — серьезное образование, но не то «образование, [которое] есть простое обучение современным тривиальностям». «Быть образованным означает знать, как много человек желает знать, и иметь мужество не поддаться соблазну преступить этот предел». Подлинная культура, полагал он, учит тому, что «существует много такого, чего человек знать не хочет».

Хитрость в том, предполагает Оукшотт, что нужно одновременно жить будничной жизнью и быть над ней. «На человеке лежит обязанность быть счастливым здесь и сейчас», — пишет он, повторяя эту мысль вновь и вновь. Он преспокойно замечает, что «без сомнения, многие из тех, кто сосредоточен на достижениях, упускают саму жизнь». Сам он желает, чтобы на его надгробном камне были строчки шотландского поэта Уильяма Данбара:

Человек, порадуй своего Творца, будь весел
И вишенки не дай за этот бренный мир.

Еще будучи молодым человеком, Оукшотт предполагает жить такой жизнью, в которой не было бы места доктринерству: «Всякий раз, когда я понимал, что имею дело с некоторой предпосылкой, — пишет Оукшотт, — я ставил ее под сомнение». Именно это он и проделывает с впечатляющей безжалостностью на страницах «Записных книжек». В некоторых местах он вопрошает, хороша ли любознательность, ведь ни Аристотель, ни Аквинат не считали ее таковой. Он не считает, что изучение математики за пределами базовой арифметики имеет существенную ценность. Лезвие его бритвы не щадит даже священного предмета науки. Ученый для него — шантажист, который «спекулирует на тупости человечества. Сначала он разжигает наши аппетиты и тешит наши надежды, потом он выпускает на волю цивилизацию, более ужасную, чем мы могли себе представить, а после говорит: “Вам без меня не обойтись”. Но при этом он ничего не сделает для нашего спасения».

Возможно, Майкл Оукшотт и не создал систематической философии, которая снабдила бы нас убедительными ответами на самые насущные жизненные вопросы. Он большей частью занят кропотливым развенчиванием многих из подобного рода ответов, которые он полагает пустыми, убедительно показывая, насколько неубедительны они на самом деле. Попутно он являет в своих работах и в своей преподавательской деятельности образец ясного ума, работающего на максимальной мощности. Однажды он назвал себя «заинтересованным зрителем», в другой раз — «странником, то есть человеком, у которого нет представления о конечном пункте своего путешествия, лишь о промежуточных». Дело его жизни, блестящая прогулка, больше всего напомнит ту славную нескончаемую беседу, перед которой он преклонялся и в которую внес столь значимый и незабываемый вклад.

Источник: The Weekly Standard