Борьба за профессию

От авторов: В мире набирает ход процесс отчуждения профессоров и преподавателей от управления университетом. Менеджеры, приходящие к власти, создают новые формы управления университетом, основанные на количественных способах оценки научной и образовательной активности. Политика современных университетских администраторов ломает прежние представления об академической идентичности и академическом профессионализме, бросая вызов этическим императивам научно-преподавательской деятельности. Эта общемировая ситуация усугубляется в случае России отсутствием внятной позитивной программы действий у государственных органов управления образованием.

Их политику в отношении университетов можно охарактеризовать через три НЕ: некомпетентность, неэффективность, недоверие. Некомпетентные в науке и образовании менеджеры, демонстрируя унизительное недоверие ученым и преподавателям, только увеличивают неэффективность расходования государственных средств на науку, о которой они на словах так пекутся. Стремление одним рывком загнать университеты в светлое международное будущее порождает внутреннюю сегрегацию академической корпорации: до прекрасного завтра доживут немногие. Волна сокращений и «оптимизаций» идет по всей стране. Особенно тревожной выглядит ситуация для региональных вузов. Само существование многих из них поставлено под вопрос. Впрочем, не менее явно чувствуется тяжесть административного давления в Москве и Санкт-Петербурге.

Можно ли свести профессионализм к частым публикациям в журналах с высоким «импакт-фактором» или богатой «грантовой истории» собственных исследовательских проектов? Справедливо ли отказывать в профессионализме тем многочисленным добросовестным работникам университетов, кто вынужден трудиться на условиях годичного или т.н. «эффективного» контракта? Такие вопросы задает сегодня вузовская интеллигенция от Владивостока до Калининграда. Отвечая на них отрицательно, мы хорошо чувствуем свою солидарность с работниками Академии наук, отраслевых академий, которые тоже испытывают на себе бессмысленный и просто опасный административный восторг, лишь по какому-то недоразумению до сих пор именуемый государственной политикой в сфере образования.

Мы убеждены в том, что идея «общественного блага» определяет и будет определять этос университетских ученых, всех членов академической корпорации, всех, кто связывает жизнь с развитием образования и науки в России. Не проводя поспешной границы между учеными и «не-учеными», мы призываем всех — работников академий наук, преподавателей и научных сотрудников в университетах, административно-технических работников — к объединению. Многое уже сделано: существует профсоюз «Университетская солидарность», Общество научных работников, сообщество «Диссернет». Активно действует профсоюз работников РАН. Относясь к деятельности коллег с глубоким уважением, мы считаем необходимым перейти к формированию целостной стратегической программы действий в сфере образования и науки, чтобы силами самого академического сообщества в ходе такой работы выработать и единую политическую повестку.

Всех, кто разделяет наше убеждение в том, что самоорганизация академического сообщества лежит в основе его профессионализма, мы призываем к объединению. Одновременно с этим, мы хотели бы подчеркнуть, что борьба академической корпорации за свои права — это часть политической борьбы здесь и сейчас. Эта борьба определяет насущное настоящее университетской жизни. Мы не одиноки в ней: коллеги по всему миру остро ощущают недостаток самоорганизации, потребность в сопротивлении бульдозеру «оптимизаций». Нами начата работа по созданию Ассоциации «За свободную науку и образование». Публикуемая ниже стенограмма — это первое действие в нашей борьбе за профессию и одновременно призыв к объединению.

Андрей Олейников, Петр Сафронов

 

Стенограмма круглого стола «Депрофессионализация академического труда: симптомы, тенденции и перспективы» (22.06.2015, Институт образования НИУ ВШЭ)

Ведущий — Петр Сафронов

Участники дискуссии (в алфавитном порядке): Александр Бикбов, Ольга Восконян, Алексей Гусев, Борис Деревягин, Сергей Зенкин, Павел Кудюкин, Василий Кузнецов, Ольга Лукомская, Игорь Михайлов, Андрей Олейников, Иван Павлюткин, Аркадий Перлов, Наталья Тоганова, Лариса Усманова, Лариса Черникова, Григорий Юдин.

Петр Сафронов (доцент НИУ ВШЭ): Добрый вечер, уважаемые коллеги! Обсуждая идею этого круглого стола вместе с Андреем Олейниковым, мы с ним спорили о судьбе профессий в современной университетской жизни. На мой взгляд, наряду с депрофессионализацией есть и заметная профессионализация: в мире университетов появляется огромное число «поддерживающих» профессий (research administrators, финансовые аналитики, юрисконсульты, инфраструктура студенческой поддержки). Структура профессий в университете усложняется до такой степени, что учение и изучение, преподавание и наука более не находятся в центре современной конструкции университета, становясь лишь одним пунктом из многих других в перечне академических профессий. Поэтому стремление обсуждать проблематику академической идентичности, по мнению некоторых критиков, может быть понято как проявление растерянности «профессоров» в ситуации потери ими привилегированного, центрального места в университете. На протяжении всей истории университеты сопровождает диагностика кризиса: почти всегда или просто всегда говорят о «запустении» университетов. Однако для нас существенно, не устраняясь от обсуждения проблематики кризиса, от обсуждения того, что в университетах «не работает» и требует исправления, формулировать также положительные ответы на вопросы внутриуниверситетской практики, но также — и это главное — на вопрос о том, следует ли рассматривать преподавание и исследование, науку как вещи, которые с необходимостью должны оставаться внутри университета. Я лично не убежден в том, что нужно продолжать говорить о ситуации в науке и преподавании, по умолчанию связывая это с университетом, шире — с академическим сообществом. Нам предстоит задача переопределения оснований исследовательской деятельности, и, может быть, такое переопределение приведет нас к признанию несостоятельности термина «университет», до сей поры относительно непроблематично указывавшего на особый тип педагогических отношений, обмена знанием или опытом.

Андрей Олейников (доцент РГГУ, РАНХиГС): Я хотел бы поблагодарить всех, кто смог сегодня прийти сюда. Может быть, не самый удобный момент, конец сессии, был выбран нами для обсуждения проблематики, которая представляется мне очень важной. Она требует от нас некоторого взгляда со стороны на нашу профессию и подключения возможностей описания, которые не зарезервированы за нами непосредственно как за членами академической корпорации, преподавателями и исследователями. Такой взгляд со стороны предполагает разговор о том, что традиционно называется миссией университета, миссией высшего образования. В этом смысле мое сообщение будет едва ли не противоположно тому, что успел сказать Петр. Я продолжаю думать, что университетские преподаватели и ученые составляют центр конструкции под названием «высшая школа» и должны таковым оставаться. При этом, конечно, наша деятельность ориентирована на трансляцию знания, поэтому без студентов, тех, кто должен это знание воспринимать, мы тоже не можем эту конструкцию помыслить… Тем не менее, мне представляется важным сразу обратить внимание на то понятие, тот термин, который вынесен в заглавие нашего мероприятия, — понятие депрофессионализации. Это понятие предложено для темы мной: оно позволяет удачно схватить некоторые моменты в том состоянии дел, которое мы сегодня распознаем как кризисное. О чем я хочу сказать? Вам прекрасно известно, что во многих современных работах, касающихся диагностики кризиса университетов, используются такие понятия, как «каузализация» или «прекаризация» академического труда, или «корпоративизация» университета, когда речь идет о том, что университет начинает все больше походить на замкнутую на себя бюрократическую структуру. Эти термины позволяют фиксировать важные вещи, но мне представляется, что понятие депрофессионализации гораздо удачнее. Будучи негативным, это понятие обращает наше внимание на то, что мы утрачиваем сегодня под воздействием тех тенденций, которые всем хорошо известны, о которых мы писали в анонсе, — я имею в виду менеджериализацию университета, отчуждение преподавателей и ученых, faculty, от принятия решений внутри университета. Я сошлюсь на одну работу, довольно любопытную, которая была написана в начале 2000-х годов, это работа двух американских социологов, Кита Робертса и Карен Донахью. Она публикована в журнале Sociological Focus в октябре 2000 года. Называется она Professing Professionalism: Bureaucratization and Deprofessionalization in the Academy. В этой работе перечисляются признаки, которые могут служить нам сегодня для того, чтобы мы могли уверенно отличать профессиональный труд от непрофессионального труда, от того, что по-английски называется occupation. Также важно то, что признаки, характеризующие профессиональный труд, автоматически переносятся на академический труд. Это происходит и в силу исторических причин: ведь первыми профессиями были те, которые давал университет (теолог, юрист, медик). Называя признаки, отличающие обычный труд — который мы сейчас назвали бы скорее незащищенным, прекарным трудом, — авторы выделяют такие моменты. Первое. У тех, кто занимается профессиональным трудом, должна быть в наличии специализированная теория, то есть корпус абстрактного знания, в соответствии с которым вырабатываются профессиональные компетенции. Это означает, что профессионал нуждается в длительном обучении и без него попросту немыслим. Второй признак. Профессиональный труд предполагает автономию в отношении средств оценки качества этого труда. Это, наверно, самое важное! Профессиональный труд осуществляется в рамках сообщества, которое само вырабатывает стандарты качества и сопротивляется попыткам навязать эти стандарты, которые могут идти извне, не из профессиональной среды. Третий пункт. Профессиональный труд предполагает особую мотивацию. Он нацелен не на получение прибыли, а на то, чтобы оправдать ожидания тех, кому этот труд предназначен. Если совсем грубо, то интересы «клиента» ставятся в нем выше собственной материальной выгоды. Хотя в случае академического труда справедливо говорить скорее не об интересах клиента, а об интересах общества. То есть профессиональный труд покоится на идее общественного блага. Четвертое. Профессиональный труд предполагает преданность избранной профессии. То, что по-английски называется commitment. Определенную и — что важно — долговременную идентичность. Пятый пункт. Профессия предполагает определенное чувство общности, а также солидарность с другими коллегами по профессии. И последний, шестой, пункт. Профессиональный труд предполагает взыскательность профессионала к самому себе и готовность дать отчет перед коллегам о том, чем ты занимаешься. Иначе говоря, определенный и довольно строгий этический кодекс. Конечно, в том виде, в котором я перечислил эти пункты, они могут восприниматься как слишком нормативные. Эта модель в целом может восприниматься как слишком нормативная. Возможно, тут стоит иметь в виду то, о чем говорил Петр, — в отношении профессионализации тех областей академической деятельности, которые не считаются титульными. Но, согласно модели, которую я обрисовал, университетский администратор, университетский менеджер не подходит под те критерии, которые я обозначил. Но это уже касается вопроса о том, насколько мы сегодня готовы в принципе отличать профессиональный труд от непрофессионального. Есть такие точки зрения, и мне приходилось встречать публикации на эту тему, что вообще сегодня различие между profession и occupation все сложнее и сложнее увидеть и обосновать. Но я придерживаюсь вот этой модели. Мне она кажется вполне оправданной, и мой интерес к нашему сегодняшнему разговору заключается в том, чтобы подумать над возможностью создания профессиональной ассоциации. В первую очередь, профессиональной ассоциации обществоведов и гуманитариев, которые, отправляясь от того образа профессии, который я сегодня скороговоркой обозначил, могли бы пропагандировать наш с вами общий труд и оправдывать его в глазах общества.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Два года назад возник профсоюз «Университетская солидарность». Я считаю, что это очень важное событие в истории самоорганизации нашего сообщества. Я считаю, что многое мы успели сделать, но я хочу поделиться своим соображением о том, насколько возможны сегодня другие, помимо профсоюза, формы самоорганизации университетских преподавателей и ученых. Мне думается, что профсоюз оправдан в той мере, в какой имеют место процессы отчуждения управляющего слоя от остальных преподавателей. Профсоюзы ранее возникали в учительской среде. Учителя требовали и требуют относиться к ним как профессионалам. Сегодня академические люди тоже могут и даже должны на этом настаивать. Мое знание истории российского академического сообщества позволяет мне сделать следующее утверждение: последние попытки самоорганизации российского академического сообщества относятся к периоду между первой русской революцией 1905 года и первыми годами советской власти (1918–1922 годы). С этого времени никаких попыток создания горизонтальных профессиональных ассоциаций в России не предпринималось. И мне думается, что в условиях, когда коллеги из разных университетов испытывают притеснения со стороны своей администрации, неплохо было бы иметь сообщество, которое имело бы голос, чтобы защищать, например, нас, тех, кто работает сегодня в Российском государственном гуманитарном университете. Почему я говорю о себе? Уже третий год подряд мы работаем на условиях годичного контракта. Три года назад наш ректор перевел всех преподавателей, у которых на тот момент закончились среднесрочные контракты, на годичный. Дальнейшая его политика, насколько он сумел об этом поделиться на последней нашей встрече с нами, остается неизменной: он намерен и дальше держать нас на этом контракте. На той встрече были выступления, и очень яркие. Выступления, вполне обоснованные соображениями сохранения профессионального статуса наших занятий. В частности, Нина Владимировна Брагинская, одна из тех, кто инициировал тот разговор с ректором, указывала на вполне очевидные резоны, которые нельзя не принимать во внимание, если мы заботимся о сколько-нибудь квалифицированном труде, о студентах, которые у нас учатся. Человек, который работает на условиях годичного контракта, не может строить долговременные планы. Он не может планировать и свою научную деятельность, и не может ничего дать студентам, так как все время находится в состоянии стресса или тревоги, будучи неуверенным, что ему продлят этот контракт на следующий год. Поэтому среднесрочный контракт нужен нам не из соображений личного комфорта, в наших условиях это гарант определенной академической свободы, на которую мы все должны рассчитывать.

Профессиональная ассоциация, если бы она была создана, могла бы решать задачи по выработке коллегиального, коллективного мнения — не только сотрудников РГГУ, но и сотрудников других вузов, могла бы сформулировать какую-то повестку, которая в конечном счете была бы общественно-политической. В других странах ассоциации такого рода действуют весьма эффективно. Приведу один пример. Совсем недавно губернатор штата Висконсин республиканец Скотт Уокер решил, что привилегии, связанные со статусом tenure, то есть в нашей терминологии бессрочного контракта, могут быть отобраны у профессоров. Мы знаем, что урезание ассигнований на высшее образование происходит и в США. Но впервые за всю историю американских университетов губернатор выступает с подобным предложением. Насколько ему удастся или не удастся добиться его принятия, мы можем гадать. Дело пока не решено. Но что здесь важно: 22 профессиональные ассоциации американских ученых, гуманитариев и обществоведов (антропологов, социологов, историков), написали коллективное письмо с требованием образумить Скотта Уокера. Они забили тревогу, потому что увидели угрозу своей профессиональной деятельности. Конечно, традиция профессиональных ассоциаций в Америке очень богата и несопоставима с нашей, но можем ли мы представить себе, хотя бы в перспективе, что и у нас возникнет сообщество профессионалов, которое, в том случае, когда возникнет угроза профессиональной деятельности отдельных коллег или когда целые университетские коллективы будут подвергаться каузализации, возвысит свой голос в защиту до такой степени, что сможет оспорить решения правительства. Вот этот вопрос меня интересует. Меня интересует долговременная политика академических учреждений и тех профессионалов, которые осмысливают свою деятельность в терминах, которые я использовал выше. Профсоюз не может ставить перед собой эти задачи. Профсоюз реагирует на конкретные, текущие казусы, на несправедливость, на то, что в каких-то университетах зарплата преподавателей ниже прожиточного минимума. Профсоюзу сложно вмешиваться в дела управления университетом. Поэтому, повторюсь, нам нужна профессиональная ассоциация, которая бы могла наперед уметь представить перед обществом наши требования и наши представления о собственной миссии.

Григорий Юдин (старший научный сотрудник, старший преподаватель НИУ ВШЭ): Андрей, вы имеете в виду профессиональную ассоциацию академических работников?

Андрей Олейников: В первую очередь ученых и преподавателей.

Григорий Юдин: Я просто хочу понять, кто в нее, хотя бы потенциально, входит.

Андрей Олейников: Преподаватели, ученые, те, кто имеет… В нашем случае, это люди, которые имеют как минимум кандидатские степени, и те, кто намерен их получить в дальнейшем.

Григорий Юдин: Что значит «намерен»?

Андрей Олейников: Те, кто учится в аспирантуре, например.

Игорь Михайлов (старший научный сотрудник ИФ РАН): Аспирантам тоже можно, да?

Андрей Олейников: Это уже технический вопрос.

Игорь Михайлов: Это не технический вопрос. Это очень важный вопрос.

Петр Сафронов: Коллеги, я должен сказать, что, когда создавался профсоюз «Университетская солидарность», вопрос о членстве был предметом отдельной, очень большой дискуссии, в которой большая часть коллег противостояла мне. Я настаивал на том, чтобы не только аспиранты, но и административно-технические в широком смысле слова работники вошли в состав профсоюза. Эта точка зрения не возобладала тогда. Профсоюз создан, и это хорошо. Как вы заметили, у нас с Андреем есть расхождения, поэтому мы и проводим это в формате круглого стола. И задача этого круглого стола как раз и заключается в том, чтобы зафиксировать возможные расхождения, понять, где есть слабые места той или иной позиции. В частности, позиции Андрея или моей, и с учетом этого скорректировать дальнейшее движение. Если говорить о моей позиции, то я безусловно согласен с Андреем в том, что нужно увеличивать плотность институциональной среды в сфере профессиональной самоорганизации академической корпорации. Профсоюз «Университетская солидарность» нужен, но необходимы организации и другого, непрофсоюзного типа, которые могли бы формулировать повестку для широкого общественного обсуждения проблем, которые стоят сегодня перед университетами. И, второе, стремиться к тому, чтобы процесс формулирования этой повестки приобретал характер, если угодно, давления на институты власти, призванного превращать эту повестку в конкретные политические решения не только на уровне России в целом, но и на уровне отдельных субъектов Федерации или отдельных вузов. Я считаю, что такая организация может быть состоятельна, если она не будет заранее выставлять некоторый квалификационный «ценз» в виде, скажем, степени кандидата наук. Коллеги, я бы предложил дать возможность высказаться всем присутствующим, чтобы не дискутировать только две точки зрения.

Лариса Усманова (РГГУ, член профсоюза «Университетская солидарность»): Я являюсь еще и членом Союза журналистов и представляю, какая там жесткая система членства. Туда очень трудно попасть. Насколько вы, Андрей, представляете себе степень прозрачности процедуры вступления в данную организацию? Это общественное движение или все-таки очень жесткая структура? Я так понимаю, что мы сейчас обсуждаем вариант, в котором ассоциация будет максимально открыта, будет неким профессиональным движением. Во-вторых, я полностью согласна, что нужна организация, которая отличается от профсоюза, которая могла бы оказывать давление на государственные структуры и, в частности, вообще поднять вопрос об эффективности реформ, проводимых в системе образования. И в частности, поднять вопрос об эффективности руководства вузов, которая оценивается государством, но не оценивается обществом. И в этом плане создаваемая профессиональная ассоциация или общественное движение могло бы привлечь к этому большее внимание, чем просто профсоюз.

Павел Кудюкин (доцент ВШЭ, РАНХиГС, сопредседатель ЦС профсоюза «Университетская солидарность»): Дело в том, что наши коллеги, работающие в вузах, многолики по социальной роли. Действительно, с одной стороны, мы наемные работники, которых наш работодатель — государство, администрация вузов — пытается унифицировать и сделать взаимозаменяемыми. Знаете, как расходный материал. Отработал, выкинули, другого на это место поставили. И это как раз связано с проблемой депрофессионализации. Сегодня даже в хороших вузах мы сталкиваемся с тем, что преподавателям постоянно тасуют те курсы, которые они должны читать. Сплошь и рядом это делается в начале учебного года. Тебя ставят перед фактом: а вот в этом году ты нам будешь читать вот этот курс. Действительно, происходит прекаризация, повышение неустойчивости существования даже для штатных сотрудников, я уж не говорю про совместителей. Попытка максимально перевести на гибкие, неустойчивые формы занятости: это временные контракты, гражданско-правовые договоры. При этом идет навязывание гигантской и бессмысленной бюрократической писанины. Это один аспект. Тут ясно, что напрашивается именно профсоюзная форма работы. Я бы несколько возразил Андрею… Профсоюз — это не только реакция на отдельные несправедливости, нарушения прав и так далее. «Университетская солидарность» позиционирует себя как профессионально-политический союз с учетом традиции вековой давности. Мы ставим вопросы не только условий трудовых договоров, условий труда, но и гораздо более широкие вопросы, в том числе и политического характера. Но это аспект социального положения работников высшей школы. С другой стороны, есть многовековая традиция носителей почти сакральной роли и миссии, которая сейчас ставится под вопрос. Но тем не менее есть инерция, и может быть не так плохо, что эта миссия есть, и может быть, ее как раз надо подкреплять. Но здесь сразу встает вопрос, что в этой роли «академик» (в западном смысле) — это человек очень неколлективный, человек, занятый индивидуализированным трудом, лелеющий свою Einigkeit. И тут совсем другая модель взаимоотношений с коллегами и по горизонтали, и по вертикали. И отсюда же проблема роли в обществе. Действительно, мы видим этот мостик из прошлого в будущее, от одного поколения к другому, не просто передающий знание, но и производящий новое знание. Поэтому, конечно, формы самоорганизации академического сообщества должны быть многообразны. И они постепенно прорастают. Возьмем наш профсоюз…

Существует сообщество «Диссернет». Они тоже играют очень важную роль. Так как одна из функций академического сообщества — поддержание профессиональных этических стандартов, которые у нас, к сожалению, очень сильно размываются. И другой вопрос, о котором я хочу сказать. Есть нарастающие тенденции, общемировые, коммерциализации высшего образования, его маркетизации, превращения знания в товар. И здесь могут быть три возможных стратегии. Можно пытаться максимально выгодно для себя вписаться в эту тенденцию, продавать себя. И две стратегии противостояния. Обе достаточно трудоемкие и связанные с социальными рисками. Первая — сопротивляться изменениям вообще. Есть консервативные ценности, не дадим их разрушать, будем втыкать палки в колеса и, как говорил Генри Дэвид Торо, превратим свою жизнь в песок, который остановит эти колеса. Либо вторая стратегия — предлагать альтернативные варианты движения вперед. Но с учетом того, что образование — это общественное благо, а не товар. Несмотря на то что в полной мере образование не отвечает критериям общественного блага, по порождаемым им экстерналиям образование, несомненно, таковым является. И за сохранение этой природы образования надо бороться… И выработка альтернативных идей… Да, сопротивление тенденциям, о которых я сказал, но не с точки зрения «сохраним то, что было», а с точки зрения движения вперед, выработки альтернативных моделей, требующих и выработки альтернативного понимания развития общества в целом. В этом смысле образование и образовательное сообщество может выступить одним из очень серьезных субъектов выработки альтернатив общественного развития вообще, противостояния тому неолиберальному и одновременно консервативному капитализму, с которым мы все имеем дело.

Наталья Тоганова (и.о. завсектором ИМЭМО РАН): У меня вопрос к Андрею. Когда вы говорите о доказательстве обществу, что «академия», то есть научное сообщество, нужно, что образование нужно, то мне лично кажется, что если обществу не нужно, то значит ему не нужно. Это первое. Потом наше правительство, в том числе и президент, говорит о том, что им нужно развивать науку. Никакого противоречия в данный момент между тем, что заявляет научное сообщество, преподаватели высших учебных заведений и власть, мы не слышим. Третий момент: все те люди, которые сейчас реформируют и РАН, и высшую школу, учились в этих же университетах. Почему они выпустились из университетов и решили, что нужно реформировать?.. Нужно признать отсутствие приверженности или даже уважения к той модели университетов, что существовала и отчасти существует. Или им больше нечем заняться, нет других объектов для реформирования в стране? Мне так не кажется. Этот момент, мне кажется, учитывается не до конца.

Андрей Олейников: Вы хотите сказать, что если общество «не хочет», то и не нужно стараться перед ним что-то доказывать? Но как мы узнаем, что «общество хочет»? Кто выступает от лица общества? И как мы узнаем, чего оно, действительно, не хочет? Это вопрос политический. В любом случае, мне думается, что если мы согласны с тем диагнозом, который сегодня ставят многие эксперты, наблюдая прекаризацию профессионального труда, то очень логично — если мы соотносим себя с профессиональным трудом — пытаться наш труд защищать, насколько это возможно. Я считаю, что образовательная политика необходима, и это ответ на ваш первый вопрос. Второй вопрос, почему эти люди, которые проводят реформы, сидят в ФАНО, не уважают высшее образование…

Наталья Тоганова: Я не говорю, что они не уважают. Я говорю, что у них есть желание реформировать и оно чем-то вызвано.

Андрей Олейников: Не хотите ли вы сказать, что оно вызвано их нелюбовью к тому образованию, которое они получили? И это в каком-то смысле закономерно? Вы знаете, я не хотел бы заниматься проникновением, вчувствованием в то, как мыслят люди, которые проводят реформы. Мне думается, что они исходят из какой-то прагматики и мы должны ее в первую очередь рассматривать. Они пытаются эффективным для себя образом освоить средства, и забота об образовании там стоит, на мой взгляд, на последнем месте.

Григорий Юдин: Коллеги, вы могли бы напомнить динамику численности вступления в «Университетскую солидарность» за последние годы?

Павел Кудюкин: Динамика очень медленная. Сейчас у нас примерно 250–300 человек в семи субъектах Российской Федерации. Это маленькая-маленькая капелька в море или озере университетских преподавателей и других сотрудников университета, так как «Университетская солидарность» включает по уставу и научных работников, и учебно-методических, и учебно-вспомогательных работников. Это показательно, что в основном люди присоединяются к профсоюзу, когда сталкиваются с ущемлением своих личных трудовых прав и интересов: при угрозе сокращения, при реорганизации, которая ставит под вопрос их дальнейшую занятость, при переводе на более нестабильные формы занятости. И из таких людей это меньшинство, потому что большая часть выбирает стратегию «я попробую договориться с начальством», «если буду выступать — точно уволят». И в этом есть основания. Эта проблема не уникальна для высшей школы. Мы сталкиваемся с этим почти везде при создании новых профсоюзов, где они возникают.

Григорий Юдин: Небольшой общий объем численности неудивителен в силу тех причин, о которых вы говорите, но я хотел бы понять про динамику.

Павел Кудюкин: Динамика, я говорю, медленная. Мы начали, при учреждении, с двух первичных организаций. Сейчас у нас зарегистрировано Центральным советом пятнадцать первичных организаций.

Андрей Олейников: На первый год происходил рост численности, достаточно активный. Сейчас можно говорить о замедлении. Продолжают возникать первичные организации, но они, как правило, состоят из трех-четырех человек.

Павел Кудюкин: Смотрите, тут какая ситуация. Если брать наиболее крупные первички — МГУ, РГГУ, Уральского федерального университета — первичка достаточно быстро вбирает в себя круг активистов и на этом застывает. Вырваться за пределы этого круга очень трудно. Каждый следующий новый член дается большим трудом.

Игорь Михайлов: Коллеги, мне кажется, вы не совсем отвечаете на вопрос Григория. Нас интересует не столько количество первичных организаций, сколько ответ на вопрос о том, сколько было людей в начале, можно ли связать всплески активности с теми или иными событиями.

Павел Кудюкин: Пока что история профсоюза только двухгодичная. Мы учредились в конце апреля 2013 года. У нас два с небольшим года истории. Отследить связь каких-то крупных событий с всплесками или спадами численности достаточно сложно.

Игорь Михайлов: Хорошо, есть ли у вас статистика по тому, сколько вступило в июле 2013 года, сейчас объясню, почему… Был ли всплеск в октябре того же года? И так далее…

Павел Кудюкин: Понимаете, все-таки поскольку события, связанные с реформой Академии, не так сильно затронули преподавателей высшей школы…

Игорь Михайлов: Вот это очень важный вопрос. То есть вы подтверждаете, что ваш профсоюз считает, что то, что происходит с Академией…

Павел Кудюкин: Мы так не считаем. И мы принимали свои заявления по поводу того, что происходило в Академии, проявляли свою солидарность с коллегами… Но, видимо, для основной массы преподавателей высшей школы это не представляется непосредственно касающимся их интересов.

Игорь Михайлов: Вот. Это ответ на один из вопросов Петра. Но также на ваш, Андрей, вопрос. Рассказ Павла разъясняет, к чему мы можем осмысленно призывать. Боюсь, он свидетельствует об отсутствии какой-либо социальной солидарности среди ученых и преподавателей, да, пожалуй, и в нашем обществе в целом.

Андрей Олейников: Может быть, это будет слабое оправдание с моей стороны, но я хочу заметить, что, когда в июле 2013 года происходили волнения в связи с Академией наук, у них действовал свой профсоюз.

Наталья Тоганова: Он до сих пор активен.

Игорь Михайлов: Вот если бы вы были лучше знакомы с его деятельностью, может быть, тогда бы вы не говорили, что профсоюзы реагируют только на какие-то конкретные вещи. Тот профсоюз, который существует в Российской академии наук, по своим оценкам, по глубине анализа рисков, по своим заявлениям может быть во многом образцом для того, к чему вы, как я понимаю, только-только начинаете стремиться. Вы зря считаете, будто то, что вы хотели бы делать в рамках нового объединения, нельзя делать в рамках «Университетской солидарности» или в рамках Общества научных работников. Есть профсоюз РАН, есть движение Конференции научных работников. Коллеги, поднимите руки, кто принимал участие в последней сессии конференции?

[Руку поднимает только Наталья Тоганова]

Вот, а вы говорите… Какая тут солидарность? Никакой абсолютно. Вы в университетах сейчас начинаете запоздалое движение к тому, к чему наверно следовало бы его начать еще в 2012 году.

Коллеги, позвольте, я сделаю небольшое отступление. Это принципиальный вопрос… Буквально через два месяца вслед за инаугурацией ныне действующего Президента РФ состоялось назначение нового министра образования. Кажется, в начале июня 2012 года. Некоторые здесь присутствующие полагали, что с этим человеком вполне можно говорить, выстраивать диалог, предлагая реальные, разумные меры. Признаться, поначалу и я тоже так думал. По крайней мере, до конца 2012 года. Однако к июню 2013 года все эти иллюзии развеялись окончательно. Картина выглядела следующим образом. Сначала было необходимо припугнуть университеты — так сказать, чтобы университетское сообщество помалкивало. Вы помните: главным оружием Минобрнауки был тогда вопрос об эффективности университетов… Как я сейчас понимаю, эти действия составляли лишь первый акт спланированной наперед стратегии. К университетам собирались еще вернуться. Однако прежде, следующим шагом, необходимо было уничтожить важнейший экспертный орган, которым является Российская академия наук. За это взялись в 2013 году. Не знаю, обратили ли вы внимание, но после того как Государственная Дума приняла соответствующий закон об Академии наук, они тут же, буквально через несколько недель, вновь заговорили об экспертизе университетов, о возможном закрытии некоторых вузов, об экспертизе на предмет «эффективности»… Если вы не видите этой связи… точнее: если те, кто мог бы быть членом профсоюза «Университетская солидарность» не видят этой связи — то это просто диагноз.

Андрей Олейников: Диагноз чему?

Игорь Михайлов: Диагноз состоянию нашего гражданского общества. Это показывает, в каком состоянии оно находится. Не подумайте, что я пытаюсь увести вас от вопросов, которые мы ставили. Я просто пытаюсь показать, в каких условиях могут (или, скорее, не могут) реализоваться те планы, о которых вы говорите. Наталья Тоганова поставила интересный вопрос: если обществу не нужна наука, то к чему все наши усилия? В вопросе этом есть большой резон. Сейчас большая часть общества не поддерживает ни борьбу «Университетской солидарности», ни борьбу преподавателей вузов, ни борьбу сотрудников Академии. Почему? На этот счет у меня есть отдельная гипотеза. Однако главный вопрос сейчас не в этом. Ваши митинги и наши митинги не наберут больше определенного количества сторонников — во всяком случае, не наберут такого количества, после которого массовость протеста пожелают заметить. И это большая проблема. К чему тут можно апеллировать, если финансирование образования и науки осуществляется из бюджета налогоплательщиков? Если большинство не поддерживает профессиональные интересы преподавателей и ученых, то я не вижу оснований говорить «нет, мы нужны, мы все-таки нужны». Складывающееся в последнее время общественное мнение достаточно монолитно. Оно достаточно хорошо характеризует наше общество в широком смысле, и я не вижу никаких возможностей тут что-либо сейчас изменить. Мне кажется, вы слишком уж наивно формулируете проблему. Не знаю, помните вы или нет, но в 1990-х годах РГГУ выступал в той роли, в какой сейчас выступает Высшая школа экономики. В качестве, так сказать, передового университета, который задает модель того, как все должно быть устроено. В те времена Афанасьев вел несколько агрессивную политику по отношению к Академии наук и, в частности, к Институту философии. Эта роль сейчас РГГУ утрачена, и, я полагаю, утрачена навсегда. Скорее всего, Высшая школа экономики думает, что та роль, которая у них сейчас, останется за ними навечно. Вот до той поры пока преподаватели Высшей школы экономики и сама Высшая школа экономики будут думать так, до тех пор мы этот университет, к сожалению, должны вычесть из числа тех, кто будет участвовать в движении, подобном тому, о котором мы сейчас говорим. РГГУ, увы, тоже отпадает. Хотя мы часто выступали в поддержку РГГУ: и в 2013 году, накануне «реформы» РАН [1], на проходившей недавно конференции [2] о проблемах академической науки в вузах говорила Нина Владимировна Брагинская. Возможность для научных исследований в университетах неуклонно сокращается. Потому совсем не случайно другой известный российский ученый, Виктор Игоревич Молчанов, совсем недавно был принят внештатным сотрудником в Институт философии. Итак, в поддержку наших коллег из вузов мы выступаем всегда. Однако я не припомню, чтобы кто-то из РГГУ выступал в защиту и поддержку РАН. Мне кажется, никто и не выступит. Преподаватели высшей школы больше беспокоятся за свое место, чем те, кто находится в системе Академии наук. Я беседовал с коллегами из Питера. У них уже в университетах есть контракты, в которых прописан запрет на обсуждение некоторых вещей со СМИ. Вот у вас такое есть?

Андрей Олейников: Такого нет.

Игорь Михайлов: Я согласен с тем, что годичные контракты — это проблема и с ней надо что-то делать. Но более серьезная проблема — это отсутствие гражданского общества как такового. Ведь вы сейчас не обсуждаете, как можно взаимодействовать с Обществом научных работников, с профсоюзом РАН, с «Университетской солидарностью», — вместо этого вы предлагаете создать новую организацию…

Андрей Олейников: Можно я коротко отвечу. Я боюсь, что вы меня неправильно поняли или не захотели понять.

Игорь Михайлов: Наверно, не захотел…

Андрей Олейников: Я, насколько у меня хватает времени, всегда стараюсь встречаться с коллегами из других вузов и научных организаций. Я не могу пренебрежительно относиться к «Университетской солидарности», потому что я ее член. Я лишь констатирую, что у нас сейчас нет сколько-нибудь сильной профессиональной ассоциации гуманитариев и обществоведов. Я думаю, что если бы такая ассоциация существовала, то, может быть, с ее помощью удавалось бы предлагать, обсуждать, анализировать вещи, которые профсоюз не вполне готов обсуждать. По крайней мере, на сегодняшний день. Я, конечно, заинтересован в том, чтобы происходил рост численности членов «Университетской солидарности». Я, конечно, осознаю и то, о чем вы говорите… В той мере, в какой люди чувствуют себя уверенно, — слава Богу, у нас есть такой оазис, как Вышка, и здесь люди чувствуют себя хорошо более или менее, — у них нет мотивов, которые заставили бы их сейчас солидаризоваться. Пока нет… К чему же я собственно призываю? К тому, чтобы начала складываться какая-то общность, коллективная идентичность… Это наивно? Да, наверное. Но нам нужно начинать вести этот разговор. Если каждый из нас будет настаивать, что обделен вниманием: вы — со стороны РГГУ, я — с какой-нибудь еще стороны, то разговора не получится…

Петр Сафронов: Коллеги, есть ли какие-то вопросы к Андрею?

Андрей Олейников: Мне кажется, что можно дать слово Александру…

Александр Бикбов (независимый исследователь): Я хотел бы для начала сделать небольшой экскурс в головы начальства, потому что начальство, в отличие от позднесоветского периода, не очень скрывает свои намерения, и хотя, вероятно, существуют документы с грифом «строго секретно», и планы реформ, и та идеология, которая за этим стоит в госадминистрации, достаточно открыто и публично озвучиваются. И с этой точки зрения есть несколько последствий, которые касаются всех нас, и одно из этих последствий заключается в том, что нас с вами не существует в глазах госадминистрации, потому что один из и директивных, и практических принципов организации коммуникации с университетом и с Академией сейчас заключается в том, что разговор ведется с дирекцией институтов, с ректоратами. Исключение делается для двух категорий: это либо молодые ученые, либо, наоборот, скажем так, «старые» ученые, заслуженные академики, которые рассматриваются как носители больших стратегических научных проектов. И в этом отношении крайне показательно, что план реформ исходит не из некоего неуважения к университету или к Академии, а из того простого понимания, что государство является основным источником финансирования и деньги, которые государственные менеджеры выделяют сегодня университетам и Академии, должны быть израсходованы эффективно. Это, повторю еще раз, не мой взгляд на вещи… Просто чтобы избавить от дальнейшей полемики в эту сторону. И поэтому преподаватели и ученые рассматриваются, здесь нет никакого секрета, как исполнители. То есть дирекция институтов и университетов — это непосредственный работодатель, а преподаватели и ученые — это исполнители. И реформа Академии со смещением основных хозяйственных функций в пользу ФАНО, и реформа университетов, которая устраняет некоторые промежуточные звенья принятия решений и лишает факультеты некоторых критических ресурсов для принятия хозяйственных решений, — это движение в эту сторону. То есть академическое начальство держит ответ перед государством, президентом, правительством, ФАНО и частью администрации президента, а непосредственные исполнители научных работ или преподавательской деятельности держат ответ перед начальством, которое решает, достаточно ли эффективно они выполняют эти работы. Поэтому то, что говорил Павел, имеет под собой все основания. Если ситуация достаточно решительно меняется в эту сторону за последние годы, то — я не скажу вся — но значительная часть проблем становится общей со всеми наемными работниками, которые сегодня действуют на территории России. Другой вопрос, и здесь я солидарен с Андреем, — это вопрос о том, что могут сделать невидимые люди для того, чтобы стать видимыми. Павел, скажите, «Университетская солидарность» является необходимым участником административного диалога?

Павел Кудюкин: К сожалению, пока что нет. У нас пока нет сил заставить администрацию считаться с нами как с таким участником.

Александр Бикбов: Ясно. Это вполне естественно. Но, значит, в ситуации, когда нас с вами не существует, то есть мы изначально на нулевом уровне, на уровне явных и неявных допущений не являемся теми, кто может навязывать свои условия, свои правила игры в административном диалоге…

Павел Кудюкин: Возможно, что в Уральском федеральном университете сейчас начнут считаться. Там наша первичка сумела поднять по крайней мере немалый шум.

Александр Бикбов: То, что «Университетская солидарность» влияет на университетскую повестку, как и более подвижные группы, — это несомненно. Вопрос в том, является ли она необходимым элементом административного диалога.

Павел Кудюкин: Нет, сейчас это досадная помеха…

Александр Бикбов: Понятно. Вопрос в том, каким образом невидимые мы можем включаться в формирование в том числе административной, но не только административной, повестки. Поскольку целый ряд вопросов, которые обсуждаются в административных кабинетах, в университетах или в Академии, не имеют прямого отношения к хозяйственным вопросам и, конечно же, касаются и структуры курсов, и самого отношения к компетентностям преподавателей и определению границ этих компетентностей и так далее. Мне кажется, что один из вопросов, которые нужно обсуждать в направлении, которое предлагает Андрей, это что можно сделать может быть не для того, чтобы доказать обществу свою необходимость, хотя это действительно очень правильное, очень благородное намерение, поскольку любые потребности существуют в той мере, в какой они навязываются. Скорее то, каким образом стать необходимым, неустранимым участником таких взаимодействий, в которых принимаются решения о содержании нашего труда. И профессиональная ассоциация, которая обсуждает вопросы содержания гуманитарного образования, — это как раз кажется хорошей идеей. И наверняка она не сводится к общепрофсоюзной тематике защиты прав наемных работников. Но система доказательств, которые мы можем предложить, не может сводиться к уже существующим аргументам, потому что госадминистрация обладает достаточно высокой степенью разработанности тех задач, которые, как кажется высшим управленцам, сегодня стоят перед высшей школой и перед Академией наук. И, в частности, Академия наук, согласно мнению этих управленцев, должна решать большие стратегические задачи, важные с точки зрения существования страны, а образовательная сфера, университеты должны решать задачи, важные с точки зрения подготовки кадров для рынка труда. С этой точки зрения достаточно трудно вести полемику о собственной полезности, потому что мы вряд ли можем предложить такие аргументы, которые будут удовлетворять госадминистрацию. И я еще раз повторю, что мнение на этот счет достаточно устойчиво и доктринальный корпус, доктринальное ядро в отношении того, чем должна быть высшая школа, чем должна быть Академия наук, сформировано. И критические аргументы часто отметаются именно потому, что они не попадают в этот формат. Поэтому эти эффекты упреждающей контркритики нужно принимать в расчет, чтобы не вырабатывать слишком наивной программы. И в этом отношении одна из возможных форм навязывания собственной полезности или доказательства того, что мы не просто неэффективно тратим деньги, выделяемые из госбюджета, вне зависимости от того, откуда они поступают и как они распределяются, — это, вероятно, обращение к таким гражданским структурам, которые не являются в строгом смысле гражданскими. Это создание неких обществ знания, если угодно, попытки нащупать уже структурированный спрос на знания, который отчасти уже удовлетворяется, например, системой публичных лекций или попытками издавать сегодня популярную литературу по гуманитарным наукам, а не только по естественно-научному сектору. Но очевидно, что невозможно рассчитывать на сколько-нибудь широкую поддержку и солидарность со стороны внеакадемической, внеуниверситетской публики, если мы действительно не будем способны сформулировать для них собственную полезность. И это представляет с моей точки зрения большой вопрос. Я не согласен с абсолютным пессимизмом, который провозглашает Игорь, утверждая, что у нас нет никакой солидарности, никакого гражданского общества и в целом тут надеяться не на что. Как раз одна из проблем заключается в том, что мы рассчитываем на то, что эта солидарность должна формироваться сама по себе. То есть она словно бы разлита в обществе и надо только индуцировать ее на себя. На самом деле этого не происходит и не может произойти. Поэтому вопрос в том, какие проактивные действия мы можем предпринять для того, чтобы в обход государственных администраторов обращаться к кому-то, кто может быть нашими партнерами или, скажем так, нашей базой поддержки.

Наталья Тоганова: Я хотела бы отреагировать… Неолиберальный подход, да, он прослеживается. Но то, как вы это описали, это не совсем реальность. Например, ваша заработная плата зависит от публикаций в Скопусе или нет?

Александр Бикбов: Моя нет, лично моя нет, но я не госслужащий, у меня нет статуса.

Наталья Тоганова: ОК. Но в целом в вузах, и это мы видим по контрактам, требуются публикации. Что подтверждает, что в принципе реформа направлена в том числе на создание исследовательских университетов. Поэтому это не совсем разделение на Академию и университеты, которые будут готовить людей для рынка труда. Я хочу заострить свою мысль об оценке обществом необходимости или не-необходимости, важности или неважности высших учебных заведений. Сейчас доля выпускников вызов, по-моему, самая высокая за всю историю. Люди выпустились из вузов и не ощущают их важность. Наверно, это большая часть населения. Это сложность, это проблема. Я как выпускник Мориса Тореза [Московский государственный лингвистический университет] с большим уважением отношусь к вузу, из которого я выпустилась. Мне кажется, там хорошее образование… Это прослеживается по тому, хотите ли вы отдать своих детей в тот же университет, выпускником которого являетесь. Обычно выпускники МГУ, МГИМО, некоторых технических учебных заведений хотят, а все-таки у нас значительная часть выпускников других вузов, которые не хотят отдавать своих детей в собственные альма-матер. И в этом есть какая-то проблема. Поэтому мы должны не только доказывать обществу свою важность, но и отреагировать на общество, если оно не демонстрирует, при такой высокой доле выпускников вузов, приверженность существующей модели вузов.

Александр Бикбов: Насколько я себе представляю общую схему, базовую зарплату преподаватель получает не за публикации.

Наталья Тоганова: Вы контракты читали?

Александр Бикбов: Что вы имеете в виду?

Наталья Тоганова: Сейчас вузы подписывают эффективные контракты с преподавателями. Вы их читали?

[Шум в зале]

Александр Бикбов: Смысл текущего разделения между наукой и преподаванием, насколько я могу судить, состоит в том, что преподавание является обязательством, за которое преподаватель получает базовую зарплату, а публикации в международных журналах являются предметом стимулирующих надбавок.

Наталья Тоганова: Это в Вышке…

Александр Бикбов: А в каких вузах обязывают публиковаться в международных журналах?

Наталья Тоганова: Как только вывесят на сайты… сейчас не буду говорить вуз… контракты, где преподавание значится на 24-м месте из того, что должен делать преподаватель… Соответственно смещается баланс между научной деятельностью преподавателя и преподаванием. Идет объединение науки и преподавания в вузах.

Петр Сафронов: Коллеги, кажется, этот пункт достаточно прояснился. Кто еще хотел бы высказаться? Прошу, Аркадий.

Аркадий Перлов (РГГУ): В связи с тем, что уже было сказано коллегами, я хотел бы сделать четыре небольших комментария. Первый: мне кажется невыгодной для нас риторика, когда мы делаем акцент исключительно на том, что те, кто оплачивают наш труд (для простоты — пусть это будет «общество»), и мы сами по-разному этот труд оцениваем. Нам это может казаться несправедливым, и действительно это может быть несправедливо, но, тем не менее, пока мы настаиваем на том, что мы в одностороннем порядке правы, а наш партнер по переговорам / работодатель в одностороннем порядке ошибается, мало шансов, что нам захотят пойти навстречу и даже вообще услышат. Мне кажется, что свою претензию лучше формулировать как предложение. Не «платите нам <больше денег> за то, что мы привыкли делать, делаем и только это и собираемся делать дальше». По-другому: «Обратите внимание: вы думаете, что платите нам только за А и B, но мы кроме этого делаем еще и С, а могли бы, если договоримся, делать еще и D; будет справедливо платить нам больше». Разумеется, за таким подходом стоит то, что Павел обозначил как «приспосабливаться к неолиберальной ситуации», и, возможно, генеральная линия состоит в том, чтобы этого не делать. Но тогда есть смысл честно об этом в своем поиске солидарности предупредить; мы ищем солидарности только под флагом решительного сопротивления неолиберализму и с теми, кто хочет «честного неолиберализма», «договариваться» или «просто повышения зарплаты», нам не по пути. Мне кажется, ясность по этому вопросу допустимой меры компромиссов с пониманием образования как товара и с неолиберальной ситуацией в образовании в целом не помешает. Второе. И в контексте разговора о де/профессионализации в целом, и объясняя свою полезность (абитуриентам, «обществу», кому угодно) в частности, не стоит игнорировать то, что высшее образование (гуманитарное — уж точно) не может всерьез претендовать на статус «профессионального». Работать по профессии, полученной за четыре или даже за шесть лет обучения в университете, будет очень незначительная часть историков, филологов, философов и т.п. Дополнительно есть еще и фактор падения престижа высшего образования — просто потому, что сейчас его получает большинство населения, обычный диплом о высшем образовании воспринимается как нечто вполне обязательное. Но важнее все-таки то, что рынок труда совершенно не предлагает мест, которые бы соответствовали номенклатуре и количеству выпускников социально-гуманитарных факультетов. Поэтому, если мы намерены оспаривать представление обывателя и «общества» о нашей абсолютной бесполезности, нам нужно перестать видеть и практиковать преподавательский труд в университете как подготовку таких же, как и мы; как подготовку будущих историков, филологов и т.п. Снова получается, что я озвучиваю относительно непопулярную вещь: не настаивать на абсолютной правоте преподавательского сословия, но понять причины, по которым общество настроено сейчас по отношению к «нам» крайне скептично и никак не мешает государству экономить на вузовских преподавателях. Но если изменить язык самоописания и способ видеть себя самих; если подчеркивать, что, например, в рамках гуманитарного и социального образования мы не к профессии готовим, а некоторые универсальные компетенции — способность анализировать, критическое мышление, коммуникативные навыки, искусство взаимопонимания вообще — транслируем, то к перезаключению некоторого понятного для общества и более выгодного для нас контракта мы, на мой взгляд, приблизимся. Если говорить честно, от понимания ценности преподавания компетенций, а не «знаний» и не «профессии» российское общество сейчас еще дальше, чем вузовские преподаватели. Однако мне кажется, что начать объяснять это и начать договариваться на этом поле полезнее, чем настаивать на том, что мы готовим к профессии и ценны именно в этом качестве — потому что последняя позиция, по-моему, сейчас является враньем.

Третье. Сейчас я хочу сказать об опасности, которую я считаю чрезвычайно реальной. И поэтому, по-моему, гуманитариям уже сейчас стоит продумать и эксплицитно проговорить некую солидарную позицию, а не ждать, пока мы расколемся по этому поводу некоторым неотрефлектированным способом, как само собой получится. В ситуации, когда гуманитарное образование не может подтвердить то, что оно является профессиональным, если (и в той мере, в какой) его действительно будут поддерживать (и даже если не будут — к сожалению, тоже), к нему обязательно обратятся с требованием или приглашением выполнять пропагандистские функции. От гуманитариев будут требовать учить любить Родину, любить ее самим больше всех и прочее. Мне кажется, что это уже звучит. Пока не от имени корпорации, а от имени частных лиц, которые хотят с этого постричь какие-то свои дивиденды. Но в принципе, если зайдет речь о том, что мы в состоянии предлагать не профессиональные, а общие гражданские или общечеловеческие компетенции, то, если нас услышат, государство сразу скажет: вот, развивайте те компетенции, которые мы очень хотим, чтобы были сейчас у студентов и вообще у всех граждан. Мне кажется, есть смысл уже сейчас задумываться об опасностях и искушениях такого рода и пытаться сформулировать какую-то профессиональную позицию; соответственно, если профессиональную, то исключающую согласие с какой-то единой идеологической позицией и право (работодателя) на ее навязывание. Наконец, четвертое и последнее соображение. В связи с тем, что можно было услышать как полемику между Игорем и Андреем: о том, что, с одной стороны, солидарности (внутри университетских преподавателей и их всех с научными работниками) действительно нет (как говорит Игорь), и, с другой стороны, с чего-то все равно надо начинать, каким бы там маленьким оно ни было (как говорит Андрей применительно к созданию новой ассоциации). Идея Андрея о том, что должно быть что-то не профсоюзное и не институциональное, мне кажется симпатичной и, может быть, имеющей шансы на реализацию. При этом, извините, если я говорю очевидные вещи, не обязательно действовать и думать в координатах традиционного общественного движения — которое будет нумеровать своих членов, регистрироваться, проводить свои акции в офлайне и т.п. На этом поле нас довольно легко будет и переиграть, и просто не заметить. Конечно, хорошо, если будут люди, которым интересно заниматься именно этим. Однако я хотел бы сказать, что наряду с традиционными формами и категориями есть и другие. Допустим, если думать не о том, чтобы через год больше стало физических членов ассоциации, а о том, чтобы больше стало расшаров, интернет-кликов и, как следствие, статей в бумажной и электронной прессе, это может принести больше пользы. Но для того, чтобы это случилось, своим продвижением в Интернете надо заниматься — Интернет уже должен быть не отражением или дополнением офлайна, но самостоятельным, а я даже думаю, и приоритетным, сектором общественной деятельности. Вот примерно к этому я призываю — к тому, чтобы больше думать стратегически, не оставляя какие-то вопросы на самотек и не довольствуясь в их отношении инерцией. Спасибо.

Петр Сафронов: Коллеги, прошу высказываться.

Ольга Восконян (студентка НИУ ВШЭ): Я студентка второго курса факультета филологии НИУ ВШЭ, я бы хотела прояснить тезис Натальи о том, что сейчас студенты после вуза не понимают, для чего все это было.

Наталья Тоганова: У меня не совсем тезис. Я говорю о том, что я реагировала на высказывание, что обществу нужно доказать нашу важность. Я тезиса, что нужно кому-то что-то доказывать, не разделяю.

Ольга Восконян: Вы говорили, что после процесса обучения люди как-то не так теперь относятся к вузу и это определенно проблема вуза. Я может как-то не так услышала…

Наталья Тоганова: Моя мысль была следующая: что если кому-то кажется, что обществу нужно что-то доказывать, то возможно проблема кроется в непонимании того, что доказать это вы пытаетесь тем, кого вы обучали. Молодые люди 17-18 лет приходят в вуз, а потом выходят, получают диплом, и говорят: нет, вуз нам не нужен как часть общества. Вот об этом я говорю. Я не говорю, что студенты Высшей школы и других прекрасных вузов России не уважают своих преподавателей или не хотят получать образование, но очевидно, что их не большинство, если сейчас идет реформа и высшего образования, идет неолиберальный подход, на мой взгляд, точно так же и Академия наук…

Ольга Восконян: Неправильно вешать эту проблему на университет. Я обучаюсь на филфаке, и у нас действительно 80% людей не понимают, что делают. И на фоне этого у нас идет раскол в коллективе: человек планирует то, о чем он будет писать диплом, кто-то уже репетиторствует, а есть люди, которые говорят: О, боже, опять завтра придется идти на эту помойку. И мне кажется, что причина кроется отнюдь не в манере преподавания, а проблема в том, что люди неосознанно идут в вуз. Есть люди, которые не понимают, куда они идут. И моя мысль, что проблема идет не из университета, а из общества. И еще мне понравился тезис о том, что люди, часто уходя с факультета, не понимают, что им дальше делать. Популярная тема моего поколения — боже, замкнутый круг: приходишь на работу без образования — тебя посылают, приходишь с красным дипломом, все хорошо, — ты тоже никому не нужен. Опять же, это не проблема вуза, просто если открыть любой сайт сейчас — там вакансии не требуют университетского образования. Хедхантер, еще что-то. Это проблема исторической реальности, а отнюдь не университетская. Сейчас развит фриланс… Думаю, что через время, лет через десять, люди придут к мысли, что, чтобы зарабатывать образование не нужно. Моя знакомая художница за месяц может заработать 100 тыс. просто на «комишене» (комишн — это тебе говорят, что рисовать, и ты рисуешь). Я бы свела проблему востребованности на рынке труда отнюдь не к университету, а проблема в том, что меняется не только общество, меняется работа, то есть обществу нужны такие навыки, которые в университете физически не получишь, и это не проблема университета. Спасибо.

Петр Сафронов: Коллеги, кто еще хотел бы высказаться?

Иван Павлюткин (доцент НИУ ВШЭ): Большое спасибо, что пригласили. Я не буду долго говорить, я скажу про три вещи. Отвечая на тезисы Андрея. Мне кажется, что ресурс сообщества, который вы ищете, стоит поискать не только в профсоюзных организациях, в вопросах трудовых прав или справедливости. Я согласен здесь с тезисом о том, что есть люди, которые выходят из университета и которым надо что-то доказывать или не доказывать. Здесь есть сложность, связанная с тем, что у выпускников университета не находится никаких форм взаимности с преподавателем. Откуда они возникают, почему они возникают — эти нормы взаимности? Я думаю, что это не повсеместное явление, если каждый из вас задумывается, что происходит со студентами после того, как они уходят с вашей лекции, что они обсуждают на самом деле, как они оценивают эти лекции, что происходит со студентами, которые заканчивают обучение, уходят из университета, защищают диплом… Часть из них как раз считает, что они глубоко обязаны, что они в долгу, и в этом смысле круг кула есть, и есть дарообмен. И с этим студентами у вас есть взаимность. Возможно, на каком-то шаге ее можно использовать как некоторый ресурс для сообществления с другими. Вопрос не состоит в том, чтобы здесь и сейчас создать профсоюз, возможно вопрос состоит в том, чтобы сообщество объективировать в несколько иных плоскостях. Я согласен, что отчасти то, что я говорю, может выглядеть абстрактно, но по-видимому здесь требуется какое–то исследовательское усилие, для того чтобы эту объективацию произвести. Это первая вещь, которую я хотел сказать.

Вторая вещь касается эффективного контракта, поскольку эта тема заявлялась в описании круглого стола. В самой идее этого эффективного контракта, в самой схеме заложены две вещи: эффективный контракт работает со временем преподавателя, позволяет его сжимать, разжимать, когда вас просят сделать публикацию, обозначают сроки, когда вас просят усилить качество работы студентов через олимпиады или еще как-то, вас просят это сделать в какие-то обозримые периоды времени, и в этом смысле управленцы, когда вводят эти схемы, работают с вашим временем. Все начинают хотеть чего-то, и в определенные сроки. Это отнимает время, в том смысле, что я теперь не свободен в распоряжении своим временем. Его все время не хватает, и не хватает на самое важное. Нужно писать свои тексты, заботиться о результатах своей работы и о публикациях, в том числе в Скопусе. Время — это первая часть эффективного контракта. Вторая часть связана со справедливой ценой труда — если и постольку мне всячески пытаются объяснить, что цена моего труда зависит от тех показателей, которые мне вменяют. Управленцам придумали KPI, и вы удивитесь, но может быть через три года здесь будут сидеть не только преподаватели, но и вузовские администраторы, поскольку реформа не закончена. Непонятно все-таки, за что нам платят. Как выстраивается эквивалентность между затраченным временем и ценой труда. Потому что это как раз про природу двух разных систем отношений. Одна из них — рынок или контракт. Поскольку с точки зрения рынка контракт — это сделка здесь и сейчас, которая предполагает некоторую эквивалентную цену тому, чем вы обмениваетесь. И есть то, что называется дарообмен. Поскольку в логике дарообмена время растянуто. Очень сложно уловить и управлять этим временем, потому что дар никогда не может быть возмещен здесь и сейчас. Вместе с тем дар не может быть эквивалентен тому, что вы подарили. Мне кажется, что те люди, в том числе социологи науки, которые появились в 70-е годы и которые писали тексты про gift—giving as organizational principle in science, может быть, имели в виду какую-то организационную схему, которая позволяет объяснить, какова же природа академического труда, как он устроен и почему, если вы пытаетесь управлять временем через максиму «деньги в обмен на результат», это в пределе может привести к тому, что Бруно Фрей называл academic prostitution… Когда вы уже не хотите общаться со студентами, не хотите обсуждать какие-то статьи, потому что не хватает на это времени, но вынуждены это делать в ситуации сделки. В этой логике университет превращается в университет кредиторов, такое кредитное место, где все друг другу должны, ни у кого не хватает друг на друга времени и это видно… Хотя я работаю в очень хорошем университете, как уже было сказано, но это видно… я считаю себя все время в долгу. Вот здесь вопрос для меня, и именно исследовательский вопрос: как устроена академическая работа и как устроено время академического труда? Может ли академический труд быть коммодифицирован? Но здесь требуется все-таки прагматический ответ на вопрос, к каким последствиям это приводит. Я говорю, в том числе, и о повестке Ассоциации. Если такая Ассоциация зачем-то нужна, то, возможно, она могла бы быть нужна для этого.

И последняя, третья вещь, которая не упоминалась. Все время, говоря о неолиберализме, мы противопоставляем, что есть какие-то чиновники, которые где-то сидят, а есть вот мы как какое-то сообщество. А почему вы не считаете, что это дискуссия одного сообщества с другим сообществом? Одно сообщество, у которого есть определенное понимание или норма того, что такое хороший ученый, и другое сообщество, которое эту норму не разделяет. Почему вы представляете это как аморфный чиновничий аппарат и каких-то плохо солидаризированных преподавателей? Почему вы не считаете, что и там, и там есть какие-то сообщества? Почему вообще эта дискуссия не может быть произведена на языке сообществ, двух сообществ, которые борются друг с другом?

Григорий Юдин: Я работаю в этом, многократно упомянутом сегодня университете [Высшая школа экономики], а параллельно еще работаю в Московской высшей школе социальных и экономических наук. И у меня есть соображение в связи с темой, которую Андрей предпочел поместить сегодня в центр дискуссии, — с темой профессий. Наиболее известный формат говорения об академической профессии появился в XX веке в Америке, собственно, мы до сих пор существуем под его воздействием… Появился он, с одной стороны, благодаря Роберту Мертону, а с другой — благодаря Толкотту Парсонсу, который был человеком, построившим свою академическую карьеру на превращении науки в профессию и отдельно еще и социологии в профессию. Я был несколько удивлен тем, что Андрей сегодня, в своем исходном выступлении практически воспроизвел схему Парсонса, представление Парсонса о том, что такое академическая профессия. Там содержался один ключевой момент, который потом всплыл несколько раз, и мне сейчас показалось важным об этом сказать. Так вот, этот ключевой момент — это указание на то, что науку делает профессией ее ответственность, ее значение для общества. То есть некоторое место в профессиональном разделении труда, которое легитимируется тем, что общество признает ее полезность для себя. В этом смысле, как мне кажется, мы вполне себе находимся в ситуации профессиональной, профессионализированной науки, и ровно в этом месте у нас начинаются проблемы. Потому что, как только мы таким образом начинаем себя мыслить, у нас сразу появляется странный образ единого общества, перед которым мы находимся в ответственности, которому мы что-то должны или не должны и которому нужно или не нужно доказывать свою полезность. А дальше начинаются совсем страшные вещи. Мы начинаем думать, что это общество общается с нами на языке государства, то есть государство является агентом этого общества, которое заявляет нам, что мы нужны или не нужны, например, посредством мер по оптимизации, и если оно предпринимает меры по оптимизации, то это, по-видимому, значит, что мы обществу не нужны. Второй, еще более чудовищный способ воспринимать этот сигнал от общества — это апелляция к большинству… Вот это самое большинство населения, которое не хочет вместе с учеными бороться за что-то. Назовите мне хоть один случай, когда большинство населения хотело за что-нибудь бороться, хоть раз в истории, хоть где-нибудь. Самая большая неосуществимость этой профессиональной модели состоит как раз в том, что она предполагает, что есть где-то некое единое общество, по отношению к которому мы можем выполнять некоторую важную и существенную функцию. И общество нам заявляет эту функцию, и мы начинаем ловить сигналы этого общества.

Только никакого общества, конечно, не существует. И, как и в любой ситуации, мы находимся в ситуации достаточно серьезного политического конфликта, который мы с вами сейчас здесь чувствуем. Мы здесь и собрались потому, что полагаем, что есть некоторый конфликт, что не все в порядке. В этих условиях ловить сигнал от общества через государство, через статистические данные мне кажется очень странным. Если мы перестанем этим заниматься и проблематизируем идею профессии, которую коллеги поставили в центр, то, возможно, мог бы появиться вопрос по отношению к тому, о каком уровне идет речь. Мы, профессионалы науки, — это кто такие? Я начал задавать вопрос, который, видимо, восприняли как казуистику, но у меня действительно нет на него определенного ответа. Скажем, доцент Н-ского университета, который в течение 20 лет занимается тем, что читает вслух на лекциях учебник, а потом получает деньги, а его студенты получают дипломы. Является ли он частью моего профессионального сообщества? Я могу сделать над собой усилие и сказать, что да, является, мы с ним в одной структурной ситуации. Я просто не понимаю, зачем мне это делать. Кто от этого выиграет? Ему на меня наплевать, это совершенно точно. Что я выиграю от того, что сделаю этот жест солидарности и обниму его? Поэтому я думаю, что имеет смысл подумать о том, от какого «мы», собственно говоря, предполагается высказывание, чем оно характеризуется и что может быть в основе солидарности, которую мы тут все ищем. Что является основой для солидарности? Функциональное место в системе разделения труда? Я попытался выше объяснить, почему это плохо, почему это результат, который ведет нас к странным представлениям о нашем месте в мироздании. И мало того, что странным, так еще и явно проигрышным, откровенно бесперспективным. Поэтому в конструктивном порядке, мне кажется, что важно сделать вот что… Я бы присоединился к ушедшему Ивану и подумал бы о том, как создать некоторую исследовательскую программу, которая что-то нам сказала бы о «нас» и на чем такое «мы» будет базироваться. Только Иван, конечно, хочет получить заказ на исследования от будущей Ассоциации, а я понимаю, что это сделать невозможно, поэтому это первый шаг в тех условиях, в которых мы сегодня с вами работаем, в которых у нас сегодня есть возможность изучать интересующую нас среду — среду тех потенциальных «мы», о которых могла бы идти речь. И это могло бы стать шагом по направлению к созданию солидарного субъекта. Программа, которая ставила бы задачу понять, чем дышат потенциальные «мы», на чем их можно было бы объединить, где те узловые точки, которые могли бы людей собрать вместе. Игорь упоминал сегодня Диссернет… Это очевидно узловая точка. То есть ценность истины в какой-то момент становится политическим инструментом, более или менее эффективным. Есть какие-то другие точки? Может быть, есть. Может быть, от части людей, с которыми мы хотели бы строить нашу солидарность, имело бы смысл отказаться, потому что реальных оснований здесь нет. Поэтому я за то, чтобы сначала прояснить ситуацию.

Сергей Зенкин (главный научный сотрудник РГГУ): Я попробую дать ответ на вопрос Григория Юдина «кто такие мы?» и тоже вернусь к выступлению Андрея Олейникова.

Двум видам труда, profession и occupation, которые Андрей, следуя американским авторам, характеризовал в терминах моральных (и даже имплицитно религиозных, потому что profession может означать «исповедание»), соответствует, ближе к нашему занятию, различие двух объектов и двух способов преподавания. Я пытаюсь определить их как «знания» и «умения» (или практические искусства). Знания преподают через метаязык и понятийный анализ, в ходе критики и самокритики, а умение преподается посредством миметической коммуникации, через подражание ученика учителю. Это, разумеется, самые абстрактные категории, реально они смешиваются во всех видах обучения — но в неодинаковых пропорциях. Одно дело философ, которому, чтобы осмыслить свое знание, нужно уметь читать в оригинале Гегеля или Фуко, или социолог, которому для добычи своего знания об обществе нужно уметь провести опрос; другое дело инженер или медик, у которых не умения подчинены знаниям, а скорее наоборот. Даже один и тот же предмет, например язык, можно изучать и преподавать по-разному — как знание и как умение. Можно прекрасно владеть языком, не имея никаких знаний о его грамматике и истории; и, наоборот, можно филологически знать чужой язык и не уметь им пользоваться. Это разделение имеет прямое касательство к проблемам высшего образования: они часто обусловлены именно нарушением баланса между знаниями и умениями. Скажем, бич современной высшей школы — академический плагиат — есть не что иное, как подмена знания умением, понятийного анализа — подражанием: вместо того чтобы осмыслить знание, студент или даже диссертант просто буквально воспроизводит его, он «научился» ему как умению. Так же и современные тенденции к стандартизации знания (действующие в разных странах), к направленности преподавания на «практическую пользу» тоже состоят в систематической трансформации знания в умение. В тех же категориях следовало бы ставить и вопрос о том, кто такие «мы». В высшей школе фактически уживаются две разные преподавательские корпорации, занимающиеся разными видами труда, хотя они работают в одних аудиториях, носят одинаковые степени и звания, занимают одинаковые посты и получают примерно одинаковую зарплату. Одни из них преподают знания, другие — умения. Отчасти они распределяются по разным вузам: многие вузы, которые 25 лет тому назад переименовались в университеты, реально преподают совсем не то, что следует называть знанием; это необязательно «плохое» преподавание, это преподавание умений. Но и в крупнейших университетах далеко не все преподаватели занимаются преподаванием знания. Многие из них являются не учеными-преподавателями, а инструкторами, преподающими практические искусства (например, тот же иностранный язык); опять-таки речь не идет об их принижении — есть (и необходимы) прекрасные инструкторы, как есть и плохие ученые. Однако это разные виды деятельности, разные «профессии» и разные корпорации. Для разговора об университетской солидарности важно понимать вот что: по-видимому, только те преподаватели, которые занимаются передачей знания, если не имеют право на автономию, то по крайней мере заинтересованы в ней. Поскольку они постоянно имеют дело с критикой, с метаязыком, то свобода мысли, независимость от внешнего принуждения требуется им для осуществления своей профессии. Но они не составляют большинства университетских преподавателей. В Академии их, пожалуй, относительно больше, а в университете они явно образуют меньшинство, точнее изолированные меньшинства. Они рассредоточены по отдельным вузам, отдельным факультетам, отдельным кафедрам и школам, это могут быть даже отдельные люди. Корпоративная солидарность, включающая идею университетской свободы, реально опирается именно на такие меньшинства. Тем более важно образовать Ассоциацию, которая делала бы их неизолированными, которая связывала бы их в прочную сеть.

Петр Сафронов: Коллеги, кто из числа еще не говоривших хотел бы высказаться?

Алексей Гусев (доцент МГУ, член профсоюза «Университетская солидарность»): То, о чем мы сегодня говорим, — это проблема субъектности преподавательского сообщества. В той ситуации, в которой сейчас оказались образование и наука в России, это вопрос жизни и смерти. Станет ли преподавательское сообщество в России действительно субъектом общественной жизни, общественно-политической жизни — от этого зависит, собственно говоря, наше выживание. И в этой ситуации необходимо стремиться к тому, чтобы было как можно больше форм самоорганизации преподавательского сообщества. Одна такая форма есть — это профсоюз «Университетская солидарность». И многие из тех вопросов, которые сегодня поднимались, как раз входят в сферу компетенции профсоюза. Профессионального союза, то есть объединения представителей определенной профессии. «Эффективный контракт», перевод на годовые контракты, введение странных критериев эффективности работы преподавателей — все это профсоюзная проблематика. Поэтому те люди, которых эти вопросы интересуют, вполне могут находить именно в профсоюзе форму воздействия на эти процессы. Проблема, правда, в том, что некоторые преподаватели боятся самого названия «профсоюз». Почему? Потому что они, наверно, считают себя представителями некой высшей категории: «профсоюз — это для рабочих, для пролетариев, но мы-то не такие, мы-то творческие работники». А некоторые, видимо, склонны полагать, что это какое-то наследие «совка» или это для каких-то «тупых доцентов», которые читают лекции по учебнику и ничего больше не могут. На самом деле это не так. Профсоюз не ограничивается только теми проблемами, которые связаны с Трудовым кодексом. Профсоюз в принципе может выступать и в качестве профессиональной ассоциации. Предлагать, например, некие принципы образовательной политики, определенные критерии оценки эффективности. Но, конечно, профсоюз — это в первую очередь один из тех инструментов, которые необходимы для противодействия тому фронтальному наступлению на все основные интересы преподавателей, которое сейчас осуществляется государственной властью в России. Идет наступление, с одной стороны, на материальные интересы, мы видим увеличение нагрузки, фактическое снижение заработной платы, навязывание излишних бюрократических требований преподавателям. С другой стороны, мы видим наступление на свободы. Свобода — это одно из главных, сущностных условий нашего труда. Уничтожение автономии, навязывание каких-то идеологических суррогатов высшей школе… Нужно искать максимум возможностей и форм для борьбы на всех этих фронтах. И для тех людей, которым профсоюз по каким-то причинам не подходит, возможно, необходима особая форма ассоциации. Эта форма также может быть полезна для того, чтобы воздействовать или, по крайней мере, пытаться воздействовать на государственную политику в качестве экспертного сообщества. Сообщества, в которое входят люди, действительно являющиеся экспертами в своей сфере, чье мнение здесь признается весомым. Это несколько иная ипостась самоорганизации преподавателей, чем боевой союз наемных работников, ориентированный на практическое действие. Если мы соединим экспертное сообщество и классический профсоюз, то можно достигнуть некого кумулятивного эффекта. По сути, мы будем делать одно и то же дело, но в разных формах и по-разному объединившись. В этом смысле выдвинутая здесь идея ассоциации вполне заслуживает поддержки, если мы мыслим эту ассоциацию не как замену профессионального союза, а как некое дополнение, как структуру, которая будет действовать в своей специализированной сфере. Я бы просил обратить внимание на важность взаимодействия и диверсифицированности форм самоорганизации профессионального сообщества.

Борис Деревягин (экс-заместитель генерального секретаря Российского союза ректоров): Сейчас я не имею отношения к академической среде. До недавнего времени, до 30 июня прошлого года, я был заместителем генерального секретаря Российского союза ректоров. Более или менее я был погружен в процессы, связанные с реформированием вузов… Хотел бы заметить, что в нашей дискуссии был упущен важный момент, прозвучавший в конце выступления Петра. Тезис о том, что в данный момент складываются условия, при которых преподавание и исследование могут уйти из университета. Возникает вопрос о том, в какой форме в таком случае будут существовать эти виды деятельности вне организаций высшего образования. Это первое. Здесь и другой вопрос, который связан с определением профессионализма, которое дал Андрей. Конечно, это почти исчерпывающее определение, но вопрос о том, на каком пункте этого определения сделать акцент. Я не согласен с Григорием в том, что дело в едином обществе. Дело не в едином обществе, дело в том, что профессионал — это человек, который не ищет собственной выгоды, а делает это ради какого-то более осложненного мотива. И тогда возникает вопрос: насколько может считаться профессиональным любое сообщество или общество, которое ищет собственной выгоды, а именно отстаивает собственный политический или экономический интерес? Насколько такое общество способствует развитию профессионализма? Исповеданию данной профессии? Может быть, проблема в том, что как раз прекаризация, «подвешивание» профессуры в экономическом плане дает ей шанс лишиться цепей и как раз создать независимую от государства и от общественного прагматизма нишу, которая позволит создавать знание.

Петр Сафронов: Кто хотел бы что-то добавить к нашей дискуссии? Василий Юрьевич, пожалуйста.

Василий Кузнецов (доцент МГУ): Раз мы тут собрались на круглый стол, а не на митинг, я думаю, начать нужно прежде всего с фундаментальных теоретических постановок самых фундаментальных вопросов. Дело в том, что мы, конечно, все заранее знаем, чем мы занимаемся и зачем мы этим занимаемся, и вдобавок уверены, что это важно и нужно, по крайней мере, для нас. И, наверно, неявно предполагаем, что это должно быть очевидно и для всех остальных. По крайней мере, для тех, кто возьмет на себя труд задуматься о соответствующих проблемах, что, однако, редко встречается. И в этом смысле как раз стоит задуматься о том, каким образом нам свои неявные предпосылки сформулировать так, чтобы предложить основу для возможной кристаллизации будущего объединения. И в этом смысле, мы можем и должны поставить следующий вопрос: каким образом мы могли бы взаимодействовать с неким социокультурным контекстом (чтобы не называть его сразу каким-то цельным «обществом»). Понятно, что мы работаем не в вакууме, а в некотором контексте и во многом мы зависим от этого контекста. То есть мы не можем сказать, что все принципиально для нас важное мы могли бы делать вне этого контекста. Прошу извинить за некоторую тривиальность и тавтологичность, но мне кажется, это важно осмыслить и структурировать для того, чтобы двигаться дальше к каким-то выводам организационного характера. В этом смысле то, что мы делаем, и то, что нам кажется важным, нужно делать и в расчете на этот контекст. Нужно выстраивать не только «внутреннюю» теоретическую программу, но и «внешнюю» программу представления результатов нашей работы другим в том виде, в каком нам это представляется правильным. Речь шла о возможных профессиональных ассоциациях, о возможных формах корпоративной солидарности, но — если попытаться заострить тезис — тут налицо противоречие между идеей корпоративной солидарности по формальному признаку и проектом профессиональной ассоциации, которая предположительно должна выделяться и организовываться по содержательному признаку. Одно дело, что именно мы как действующие специалисты считаем важным по гамбургскому счету, а другое — какое-то формальное соответствие каких-то должностей в какой-то там социальной структуре. В этом смысле содержательная программа, которая позволила бы нам сформулировать позитивные организационные предложения, могла бы заключаться в том, чтобы постараться целенаправленно, сознательно и рефлексивно выстроить переход от того, что мы делаем содержательно, к тому, что могло бы производить какие-то эффекты в неком социальном поле. При этом такие эффекты, которые могли бы проявить важность и значимость того, что мы делаем, для всех. А для этого, соответственно, предложить способ конвертировать одно в другое. Если, как говорил Александр Бикбов, со стороны политического руководства и администрации вузов есть стремление осуществлять контроль и оценку нашей работы, то мы могли бы подумать, какими должны были бы стать критерии такой оценки, которые были бы максимально содержательны, но одновременно административно опознаваемы. Как соединить содержательные результаты нашей работы с формальными критериями? Я предлагаю нам вместе попытаться подумать над тем, каким образом можно было бы соединить одно с другим, хотя у меня, конечно, нет готового решения. Возможно, первая задача — это как раз разработка исследовательской программы, которая была бы направлена на изучение взаимодействий различных групп внутри неоднородной преподавательской и студенческой среды. Очевидно, что у таких групп могут быть и различные интересы. И тогда задача построения ассоциации может быть понята как задача перевода, в смысле Латура, различных интересов, согласования этих интересов и целей для достижения важного нам результата, но при этом так, чтобы он казался важным и нужным другим силам разнородной сети, которые влияют на текущую образовательную политику.

Петр Сафронов: Коллеги, еще реплики или суждения?

Лариса Черникова (ИВ РАН): Я из Уфы, полгода как перебралась в город Москву и пытаюсь здесь выжить. В чем проблема? Я здесь единственная представляю вуз из провинции и могу сказать, что, наверно, только сейчас до московской интеллигенции, больше вузовской, чем академической, добрался тот страшный каток, который идет по провинции. В 2005 году я вернулась в свой университет из длительной заграничной командировки. И до 2013 года я пыталась встроиться в ту новую систему, от которой оторвалась, поскольку была в другой стране, в Китае. Могу сказать, что я нашла свой вуз в страшном раздрае… Я быстро перечислю: это увеличение нагрузки, это манипулирование преподавателями, потому что ты не можешь противостоять тому, что именно тебя назначают человеком, который разрабатывает новые курсы… Каждый год у меня было два новых курса в семестр. Сейчас это добралось и до вас, потому что вы в начале года не знаете точно свою нагрузку. Неожиданно, в сентябре-октябре, а иногда и в ноябре! бывает нужно разработать какие-то курсы, и в режиме спешки вы пытаетесь это все быстро сделать. Я сравниваю это с идущим поездом, когда ты должен бросать в топку уголь, одновременно выбегать из поезда и готовить топливо… Это просто жуть… В последние полгода я тихо выживаю в Институте востоковедения в том смысле, что я просто отдыхаю от этого сумасшедшего колеса. Это колесо, из которого тебя вынули, и мне кажется, что у меня сейчас просто происходит аберрация сознания. Я прихожу в себя и, наконец, начинаю нормально работать. Первые месяца три я думала, что просто покинула сумасшедший дом и, наконец, попала в место, где люди нормально живут и существуют. А так я вам говорю, что состояние вузовской интеллигенции на грани отчаяния. Я общаюсь со своими коллегами, которые живут в Уфе, и они пишут мне просто жуткие письма по электронке, в которых говорят, что нужно иногда разработать двенадцать курсов в течение года… То есть нету никакого ограничения, никакой охраны труда. Поэтому я понимаю прекрасно студентов, у которых страшное разочарование… Что читает преподаватель? С какой Луны он упал? Потому что невозможно нормально готовиться к преподаванию какого-то курса, это просто перестало быть возможным. Сегодня 22 июня, да? Я считаю, что мы просто должны начать войну за свои права. Сегодня до вас этот каток докатился. У нас было жуткое ощущение: постоянное увеличение нагрузки, уменьшение зарплат, невозможность достучаться до каких-то профсоюзов, до администрации вуза… Просто загнанный волк или овечка, я не знаю, звереныш, который еще должен преподавать и вроде как нести какие-то там интеллектуальные плоды студентам. Я иногда читала курс, смотрела на аудиторию и думала: «Какой курс я сейчас читаю?» Это отчаяние преподавателя, который доведен до полного сумасшествия. Меня, например, выдавили из любимого вуза, я двадцать лет проработала на этом факультете… это исторический факультет Башкирского государственного университета. Я обожала преподавателей, которые нас учили, они или их ученики приехали из Москвы и Питера после репрессий. Поэтому я считаю, что мы получили хорошее образование, это был последний выплеск советской академической системы. Я, например, полностью согласна с Алексеем Гусевым, что должна быть борьба. Открывать дискуссии, какие преподаватели плохие, какие хорошие — не время! Я считаю, что большинство преподавателей — просто загнанные лошади… Я считаю, что наше дело — только борьба. Другого варианта у нас нет. Мы не можем больше дискутировать о том, что такое академическая наука, что такое образование. Мои научные интересы связаны с российской эмиграцией после Гражданской войны, и я считаю, что сегодня с удовольствием бы всех нас наша власть посадила бы в какие-нибудь эшелоны, какие-нибудь пароходы и отправила бы на Марс, куда угодно… Исследуйте там что-нибудь и не возвращайтесь никогда! Потому что мы просто бельмо для этой власти — неразвитой, не получившей нормального образования власти, которая не знает, как от нас избавиться. Вот это мое личное мнение.

Игорь Михайлов: Александр Бикбов представил позицию, которую он вряд ли сможет отстоять. Он говорил, что у властей есть структурированная концепция. Я же готов показать, что никакой концепции у них нет. Здесь каждый говорит о наболевшем. О своем наболевшем. И расселись мы кружком, и говорим по очереди. Что-то мне это напоминает… Нас вполне можно бы назвать клубом «анонимных преподавателей». Но я хотел бы перевести разговор в другое, более конструктивное русло. А для этого следует начинать с работы над документами. И вот эти конкретные документы показывают, что внятной программы у властей нет. Я очень рекомендую посмотреть методические рекомендации Совета по науке при Министерстве образования и науки [3]. Там отражена позиция председателя Совета, проректора МГУ, член-корреспондента А.Р. Хохлова. Он говорит, что в науке надо пытаться спасти то, что еще возможно. И с этой целью нам необходимо выделить так называемых «выдающихся ученых» и платить им зарплату в четыре раза выше средней по региону. То есть в районе двухсот тысяч рублей. Поскольку это предлагают сделать в пределах уже существующего объема финансирования, всем остальным придется существенно потесниться. Какой-либо отдельной, не зависящей от «выдающихся», научной судьбы у них не будет, а потому надеяться им можно будет лишь на краткосрочные контракты. Причем хорошо еще, если годичные. Не исключено, они окажутся еще более краткими: полугодовыми, трехмесячными. Это сейчас обсуждается всерьез. Хохлов утверждает, что необходимо это делать максимально быстро, для того чтобы сохранить то, что еще есть. И есть реальная опасность, что этот документ может быть принят. Профсоюз РАН уже посчитал, что в каждом институте остается около 60% процентов от текущей численности [4]. Хохлов ссылается на то, что эта практика зарекомендовала себя в МГУ. [Смех в зале.] И одна ремарка в сторону Андрея. Не знаю, коллеги, обратили ли вы внимание, но те признаки, которые он называл, соответствуют один в один религиозным орденам. То есть они совсем не обязательно должны быть применимы к научным организациям. Все-таки главная теоретическая тема — что происходит с нашей профессией. Ее сегодня несколько оттеснили на второй план вопросы практического характера. Тут много тем, и мы сегодня только лишь начинаем подыскивать общий язык, на котором мы могли бы говорить об этом друг с другом.

Ольга Лукомская: Я работаю в частном образовательном учреждении и являюсь скорее административной единицей. Понимаете в чем дело, чтобы научное, преподавательское сообщество заметили не только со стороны государства, но и со стороны бизнеса, частных учреждений, вас должны сначала увидеть. Вас не видит общество, они не понимают, что вы делаете. Многие, которые, может быть, и вложили бы деньги в университеты, просто не знают, чем вы занимаетесь, что вы можете предложить и что вы делаете. Эта проблема касается не только развития университетов, это касается и студентов и выпускников. Так как ни сам выпускник, ни работодатель не имеют представления о том, какие компетенции получаются… Я сталкиваюсь со многими выпускниками, и когда ты начинаешь разговаривать с ними об образовании, то студент, уже выпускник, не знает, что он получил. Он учился на политологии или на социологии, но он не обладает компетенциями, которые заложены в учебно-методические комплексы… Поэтому вам надо понять, кто вы есть и что вы делаете, раз знания не продукт, а знания — это общественное благо.

Петр Сафронов: Коллеги, я бы хотел сказать несколько слов в заключение. Круглый стол, который мы сегодня организовали с Андреем, рассматривается нами как начальный этап большой работы. Эта работа не отменяет и не замещает профсоюза, который делает важное и нужное дело. Наша деятельность будет сосредоточена на других вопросах. Я убежден в том, что состоятельность разговора о профессии, автономии, сообществе сегодня подорвана в той степени, которая не позволяет дальше пользоваться этими терминами. Этот словарь изношен в такой степени, что к нему очень сложно прибегать в каких бы то ни было целях. Если говорить о позитивной программе ассоциации, то исследовательская составляющая должна присутствовать. Это будет долговременное исследование, которое нет необходимости подгонять. Вместе с тем я считаю, что исследование как вид деятельности не нужно сводить только к практическим или только к теоретическим вопросам. Вопрос о «видимости» для общества я считаю праздным. Этого общества в России сегодня нет, и нам предстоит его создавать. Исследование, которым ассоциация могла бы заняться, следует воспринимать как попытку определить новую позицию для саморефлексии — за пределами Академии, за пределами университета. Кроме того, очень важно понимать, что наша ситуация, ситуация в России не исключительна. Создаваемая ассоциация не должна быть, естественно, ограничена проблемами «центра», но также важно, чтобы мы не считали проблемы российского академического сообщества уникальными. Создаваемая ассоциация будет адресоваться к проблемам, которые имеют интернациональное измерение. Спасибо всем, кто сегодня пришел!

Андрей Олейников: Я тоже хотел бы поблагодарить всех пришедших. Этот разговор трудно выстраивать из-за того, что наши языки пока не «притерты» друг к другу. Ничего страшного, если местами возникает непонимание или даже претензии к формулировке проблем. Я хотел бы сказать в финале, что тема «мы» — важнейшая для обсуждения при создании ассоциации. Я никогда не пойму скепсис в отношении необходимости создания профессиональных ассоциаций. Будет, по-моему, просто здорово, если у нас возникнут сильные профессиональные ассоциации историков, социологов, антропологов. Объединение по определению может происходить на основе разделяемых сообща критериев знания. Но, безусловно, необыкновенно важна также и тема выживания нашего сообщества, поднятая Ларисой и Алексеем. Нельзя допускать, чтобы исследования границ нашего «мы» — сами по себе очень интересные и нужные — подменяли практику солидарности.

Примечания

1. См.: «Заявление Совета молодых ученых Института философии РАН в связи с лишением бакалавриата философского факультета РГГУ бюджетных мест на 2013–2014 учебный год» [эл. ресурс] http://iph.ras.ru/rsuh.htm

2. Конференция научных работников, третья сессия. http://www.rasconference.ru/

3. Речь, в первую очередь, о проекте ведомственного приказа «Об утверждении методических рекомендаций по распределению субсидий, предоставляемых федеральным государственным учреждениям, выполняющим государственные работы в сфере научной (научно-исследовательской) и научно-технической деятельности» (ID проекта: 00/04-24988/04-15/58-14-5). См.: regulation.gov.ru

4. Оценку профсоюза РАН см., в частности: Выступление В.П. Калинушкина, председателя Профсоюза работников РАН, http://www.youtube.com/watch?v=o-Pt8oFaI4k