Причуды памяти о войне

То, что историческая наука — лишь один из факторов формирования и источников исторической памяти, в наши дни можно считать банальностью. Интересно, однако, отметить, что в складывании памяти о Великой Отечественной войне историческая наука сыграла крайне малую роль. Научная литература о войне, увы, не пользовалась доверием читателей; многотомные истории («хрущевский», или «голубой», шеститомник, и «брежневский», или «зеленый», двенадцатитомник) становились объектом насмешек сразу при выходе в свет, не говоря уж о дальнейшей их горькой судьбе. Даже самому простодушному читателю были очевидны конъюнктурные шатания исторической науки: гениальное руководство великого Сталина сменялось сталинскими преступными ошибками и просчетами, исправляемыми группой членов ЦК, а ошибки и просчеты в свою очередь сменялись фигурой умолчания (как ни смешно, в двенадцатитомнике Сталин упоминается реже, чем в шеститомнике).

Мемуарная литература о Великой Отечественной войне — еще один важный источник памяти — также сыграла заметно меньшую роль, чем, к примеру, в случае с Отечественной войной 1812 года. Очень уж труден оказался путь мемуаристов к читателю. Начавшееся было в первые послевоенные годы издание воспоминаний героев («Записки подводника» Я.К. Иосселиани, «Служу Родине» И.Н. Кожедуба, «Крылья истребителя» А.И. Покрышкина и др.) прервалось после того, как товарищ Сталин, полистав великолепно изданный том «Штурм Берлина», сказал, что рано еще мемуары писать, должно пройти время. Возобновился выпуск воспоминаний о войне лишь при Хрущеве. И при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе военные мемуары издавались под двойной цензурой: помимо Главлита (так называлось ведомство обычной цензуры), согласие на выпуск в свет воспоминаний должно было дать еще и министерство обороны.

Народная память о Великой Отечественной войне долго оставалась устной. Устные рассказы ветеранов особо ценились слушателями: мало ли что можно в книжке наплести, а вот когда лично нам известный Иван Петрович говорит — так это ж совсем другое дело…

Замечательный пример неотразимого влияния устной истории войны дает в своих (устных же) воспоминаниях советский диссидент и российский политик Вячеслав Игрунов. Приведем его рассказ почти целиком:

«Ну и, наконец, то самое событие, которое сделало для меня осознанным мой выбор. У меня тогда сильно испортилось зрение… Меня положили в больницу, где я впервые лежал со взрослыми… И в какой-то момент мои соседи начинают разговаривать между собой о том, как они воевали. Один рассказывает: «Это было почти в самом начале войны, взяли мы языка в высоком чине. Я немецкий язык знаю, я его допросил, и выяснилось, что этот человек очень много знает. И я обязан был по чину доставить его наверх. Оформили документы, допрос закончен, и я решил ему задать личный вопрос. Я ему говорю: “Почему вы войну начали, несмотря на наши союзнические отношения, несмотря на дружбу? Вы начали против нас войну!”» И пока он это говорит, я думаю: какие союзнические отношения, какая дружба? С фашистской Германией! О чем ты говоришь? В школе же учили чему-то другому. «А немец отвечает: “Мы начали войну против вас, потому что у нас есть три врага. Первый враг — коммунисты, второй враг — энкавэдисты, а третий враг — жиды. И вот для уничтожения этих групп населения мы и начали войну с вами”. Я говорю: “Ах ты, сука, я же коммунист, полковник НКВД и еврей! Ну, живым ты от меня не уйдешь”. Оформляют, и я его сам веду в штаб. Вышли мы за блиндаж, и я разрядил в него всю обойму. Отчитались: “при попытке к бегству”. И с тех пор всякий немец, который ко мне попадал в руки, пока уже они не пошли толпами, не уходил от меня, я убивал их всех». Второй свою историю рассказывает: «Да, а я только в конце войны пришел, когда уже шли в Германию, но я тоже ни одного не упускал. Вот мы занимаем город, ходим по домам и кого видим — убиваем всех. Однажды обыскали весь дом — никого нет, решили уйти. И уже выходим, смотрим — где-то возле двери щелочка в полу. Мы открываем погреб, и там две тетки немецкие накрыли деток, сидят тихо-тихо. Мы говорим: “Ну ладно, вам это не поможет!” Чеку вынимаем, пару гранат туда, крышку закрыли и выходим. Возвращаемся, поднимаем — никого живых нет».

Объяснить вам, что со мной произошло, невозможно. Они еще не закончили разговаривать, а я уже вылетел из палаты. Я не мог больше в ней лежать! Я немедленно потребовал, чтобы меня выписали… Через день меня выписали, я ушел. Но ровно за день до выписки ко мне пришел мой друг, с которым мы занимались поэтическим творчеством, и в нашем клубе мы много говорили о несовершенстве мира… И вот с ним, с моим другом, с которым мы вели эти разговоры, я разоткровенничался… Я сказал: “Все, я начинаю революционную деятельность!” Он: “Я тоже”. И этот день я считаю началом своей общественной деятельности. Я точно знаю — 30 октября 1965 года».

Итак, Вячеслав Игрунов столь безоговорочно поверил рассказам своих соседей по палате, что решил начать революционную борьбу с советской властью. Между тем у историка повествование по крайней мере первого собеседника вызывает сильное недоверие. Ведь получается, что коммунист и полковник НКВД (такого звания, кстати, не было, но это мелочь, скорее всего, ошибка памяти) всю войну преступно нарушал служебный долг и занимался систематическим уничтожением ценных «языков» (которых, между прочим, захватывали с риском и потерями). Да за такое самого бы его уничтожили. История второго собеседника сама по себе правдоподобна: кто ж проконтролирует, случайно или намеренно бойцы при захвате городка убивают мирных жителей — а какой-то процент коллатеральных жертв местного населения неизбежен и никого не беспокоит. Однако контекст, в котором она была рассказана («Да, а я тоже…»), подрывает доверие и к ней.

Любопытно, что такие леденящие душу истории о кровавой мести начали сочиняться еще в ходе войны. В «Дневнике военных лет» Ирины Эренбург (дочери Ильи Эренбурга) есть запись: «15 февраля [1944]. Разговаривала с Васеной, партизанкой, как она себя называет, а в действительности — диверсанткой. Она мне подарила свой дневник, сказала, что я могу с ним делать что хочу, только не называть ее имени. Хрупкая, болезненная девушка, на меня не произвела никакого впечатления, но ее дневник меня поразил. Жестокая правда». Далее следует текст дневника, содержащий такой рассказ:

«10 сентября [1942]. Ужасное известие. Вчера около Ставищ убиты Шейн, Трифонов и Василенко. Жители показали немцам, где они были. Так Ставищам не пройдет. У нас закон: кровь за кровь и смерть за смерть.

12 сентября [1942]. Сегодня мстили за погибших товарищей. Сожгли Ставище дотла. Население все от мала до велика расстреляли. Разгромили полустанок Деревцы. Двоих полицейских взяли в плен. Гришин, Романов и Граф резали их. Мучительнее их смерти вряд ли можно будет увидеть.

16 сентября [1942]. Неужели счастье улыбается нам? Решили идти на отдых в Москву. Скоро я увижу своих, моего дорогого Леву. Холодно при мысли, а что если он не любит меня. Даже страшно идти на родину.

18 сентября [1942]. Все воодушевились. За три дня прошли 200 километров. Уже форсировали Свислочь. Скоро Березина, Днепр, а там почти дома…

19 сентября [1942]. Боже мой! Мы остаемся в тылу. Не видать мне ни Москвы, ни родных, ни моего милого. Вчера, в Маковье, где мы остановились отдыхать, пришел отряд “Гастелло”, перешедший фронт 20 августа. Сообщили нам, что выход запрещен. Чтоб им всем пусто было. Так хочется попасть домой, хотя бы на часик».

Уже при первой публикации (в Германии, на немецком языке) дневников Ирины Эренбург эпизод со Ставищами привлек общее внимание: вот они, зверства советских партизан! Свидетельство из первых рук!

Однако в списке пострадавших в войну белорусских деревень о Ставищах (это в Осиповичском районе Могилевской области) сообщается: «Домов до войны — 55, Людей до войны — 240, Разрушено домов — 18, Убито людей — 1» (Поисковые данные: НАРБ. Ф. 1440. Оп. 3. Д. 768. Л. 65; Памяць. Асiповiчскi раен. Мiнск, 2002. С. 693). В Зональном государственном архиве в г. Бобруйск в настоящее время хранятся документы колхоза «Чырвоная нива», существовавшего в деревне Ставищи с 1944 года по 1950-й. Следовательно, деревня Ставищи вовсе не была сожжена дотла в 1942 году и ее жители отнюдь не были поголовно, от мала до велика, расстреляны. Интересно, разумеется, кто выдумал историю о кровавой мести партизан — ведь не Ирина же Эренбург…

Ответ на этот вопрос известен. В 1980 году В.К. Яковенко (в годы войны — командир 99-й Белорусской партизанской бригады имени Д. Гуляева) опубликовал документальную повесть «Партизанки», в которой обильно цитировал дневник Нины Морозовой — москвички, диверсантки из группы капитана Шария, весной — осенью 1942 года базировавшейся всего в трех километрах от отряда Яковенко и часто действовавшей совместно с ним. В дневнике Нины Морозовой сообщается:

«8 сентября 1942 года. Трое наших ребят — Алексей Садовик, Геннадий Зелент и Валентин Дернов — собираются на подрыв. Погода мерзкая: не переставая льет сильный дождь. Предлагаем ребятам отложить поход, словно сердцем предчувствуя близкую беду.

Но они уходят. Уходят, чтобы никогда уже не вернуться… На подходах к деревне Ставище, недалеко от дороги, в упор встречает бойцов пулеметным огнем засада. Не успев сделать ни единого выстрела, ребята погибают…

14 сентября 1942 года. Договорились с партизанами о разгроме железнодорожной станции Деревцы. Как стало известно, охранники именно этого гарнизона повинны в гибели наших товарищей.

Из лагеря вышли вечером. Ночью подошли к Деревцам. Остановились в лесу.

Фарид Фазлиахметов с группой ребят взорвал семафор и стрелки. Одновременно с этим Валя, Рая и я вместе с Игорем Курышевым и Сашей Чеклуевым уничтожили несколько телеграфных столбов, выведя из строя проводную связь врага.

Основные силы партизан тем временем разгромили гитлеровский гарнизон и укрепления станции Деревцы. Убитых немцев было много. Мы окончили бой совсем без потерь.

16 сентября 1942 года. Наступают осенние холода. Питание к рации окончательно иссякло. Решено всеми отрядами идти на восток, к линии фронта.

Выступили сегодня…

На следующий день подошли к берегу Свислочи. С большим трудом на плотах форсировали ее…

На следующий день после короткого отдыха снова в путь…

Приближаемся к деревне Маковье, замечаем движение. Немедленно следует команда: “Залечь!” Нас тоже заметили. Издали кричат: “Подходи ближе!”

Вперед посылают троих: Валентину, Игоря Курышева и меня. От группы неизвестных, поднявшись с земли, двигаются к нам навстречу тоже трое. И среди них девушка. Издали всматриваясь в ее лицо, смутно угадываю что-то знакомое. И вдруг, когда нас разделяет всего лишь несколько шагов, к своему немалому удивлению, слышу: “Нина! Морозова! Ты?..”

Вот так встреча… Да это же Галина Кирова — студентка нашего института! Откуда она здесь? Бросаемся в объятия друг к другу. Радостные и счастливые, далеко не сразу находим нужные слова.

Как выясняется, судьба свела нас с бойцами московского отряда “Гастелло”, который, перейдя линию фронта 20 августа, продвигается теперь в глубь Белоруссии».

Трудно не заметить, что в дневнике «Васены» и в дневнике Нины Морозовой описываются одни и те же белорусские места (Ставище, Деревцы, Маковье, Свислочь) в одно и то же военное время. Совпадают и события: гибель двух диверсантов возле Ставищ, разгром оккупационного гарнизона станции Деревцы, поход партизан к линии фронта и встреча с отрядом «Гастелло». Различаются имена действующих лиц, и в дневнике «Васены» присутствует леденящая душу история страшной партизанской мести.

Упоминаемый в дневнике Нины Морозовой Фарид Фазлиахметов написал документальную повесть «Дерзость» (опубликована в 1988 году). В ней мы тоже находим подробное описание истории со Ставищем и Деревцами:

«Вечером 8 сентября Леня Садовик и Геннадий Зелент попросились на железную дорогу… Но они не вернулись. А случилось вот что. Возле деревни Ставищи, на картофельном поле, немцы устроили засаду. Ничего не подозревавшие ребята подошли к месту засады вплотную. Огонь был открыт без предупреждения. В несколько секунд все было кончено. Чуть позже нам стало известно, что в засаде участвовали охранники со станции Деревцы, а с ними у нас были старые счеты. Именно под Деревцами был [ранее] ранен Геннадий Зелент — пуля попала в глаз и вышла за ухом, и погиб Володя Прищепчик… Операция по разгрому гарнизона станции Деревцы была назначена на 14 сентября… Вышли из лагеря поздним вечером. В полной темноте прошли деревню Ставищи. За околицей наша разведка обнаружила брошенную телегу и сбрую. Войлочная подкладка чересседельника была еще теплой. “Неужели кто-нибудь из полицаев?” — подумал Самуйлик. Если предатель успеет предупредить гарнизон, операция будет сорвана, а этого допустить нельзя. Не дожидаясь подхода основных сил, разведчики на велосипедах устремились вдогонку. Впереди на пригорке на фоне ночного неба стал вырисовываться силуэт всадника. Он ехал рысью. Самуйлик и двое “добровольцев” решили держаться от него на таком расстоянии, чтобы тот не мог увидеть или услышать преследователей. За Михалевщинами, где прямая дорога ведет на Осиповичи, а другая круто сворачивает влево на Деревцы, разведчики прибавили ходу и вскоре догнали всадника. Им действительно оказался полицай, который, увидев троих неизвестных в форме власовцев, не изъявил никакого беспокойства — принял за своих. — Далеко ли путь держишь? — обратился к нему Самуйлик по-белорусски. — В Деревцы, — ответил полицай. — Дело важное, есть сведения, партизаны идут на станцию, — сказал, соскочив с коня, предатель. — Вот оно что! А какой там нынче пароль и отзыв? — Зачем вам это, ведь вы со мной поедете? — Нет, так нельзя. Мы устроим засаду, задержим бандитов и будем ждать подкрепления из гарнизона. — Понятно. Пароль “Берлин”, отзыв “Минск”. На этом разговор закончился. Труп предателя разведчики отнесли в болото и стали дожидаться своих».

Проанализировавший все три текста Александр Немировский отмечает, что сообщение Фазлиахметова об убийстве партизанами одного предателя из Ставищ идеально совпадает с одним убитым в войну жителем деревни, значащимся в реестре пострадавших в войну белорусских деревень. По мнению исследователя, наиболее вероятным вариантом соотношения дневников «Васены» и Нины Морозовой является следующий: «Нина Морозова сдала Ирине Эренбург в 1944 г. версию своего дневника, в которой описывала дело в сугубо литературном и приукрашенном виде, в частности, придумала полное стирание с лица земли Ставищ с населением за сотрудничество с немцами кого-то из жителей (вместо убийства одного этого самого жителя, описанного у Фазлиахметова). В этой версии она широко заменяла имена — себя переименовала в Васену, других участников — как кого. Исходная и отвечающая реальности версия ее дневника опубликована в 1980 в книге Яковенко».

Естественно, неизбежен вопрос: зачем Нине Морозовой понадобилась такая литературная мистификация? Александр Немировский отвечает: «Чтобы воздействовать на воображение Эренбургов и заинтересовать их собой. С Ириной до известной степени сработало. Она написала: “Жестокая правда”. А что бы она написала про реальный дневник? Ничего вообще. Ходили туда-то, подорвали то-то, потеряли таких-то, соединились с таким-то отрядом. Чем это могло бы обратить на себя внимание Эренбургов?»

Все рассказы о страшной мести (даже когда их адресатом выступает не дочь Ильи Эренбурга, а соседи по больничной палате) призваны решить ту же самую задачу: воздействовать на воображение, поразить, заинтересовать собой. Ведь всякий рассказчик хочет обратить на себя внимание. Застольные рассказы, устные выступления, написание мемуаров — это всегда попытки выделиться из ряда, выйти из народа.

Устные рассказы о войне живут, переходя от поколения к поколению. Теперь часто можно услышать: «Дед рассказывал…» или «Отец говорил…» И в устных рассказах о войне своих отцов и дедов (повествованиях, если можно так сказать, второго поколения) иногда наблюдается тенденция прямо противоположная: рассказчики хотят с народом слиться.

Российский экономист Александр Лившиц (1946–2013) все 1990-е годы провел на высоких и ответственных постах: заместитель руководителя аналитического центра Администрации Президента РФ, помощник президента, министр финансов, вице-премьер, заместитель руководителя Администрации Президента РФ, министра РФ — спецпредставитель Президента РФ в G8. При всей своей занятости он успевал вести передачу «Спросите Лившица» на НТВ и писать еженедельные колонки в «Известиях».

Его любовь к прессе была обоюдной. В трогательном некрологе А.Я. Лившицу Николай Вардуль написал: «В его кабинетах, где бы он ни работал, а он был и министром финансов, и вице-премьером, на стене всегда висела фотография, с которой смотрело несколько вытянутое лицо человека в очках. Это был его отец. Человек, которого звали Яков Лившиц, который без очков не видел практически ничего, но который добровольцем ушел на фронт, где служил пулеметчиком, дошел до Победы и какое-то время продолжал служить в Берлине, где и родился Александр Лившиц в 1946 году».

Министр охотно рассказывал об отце интервьюерам: «Отец, Яков Лазаревич, историк, выпускник знаменитого ИФЛИ, однокурсник Михаила Кульчицкого и Павла Когана, ушел на войну добровольцем в составе 9-й дивизии народного ополчения Кировского района Москвы. Дивизия полегла полностью, Лившиц-старший уцелел чудом, из окружения вышел, как вспоминал, с партбилетом в кармане и гранатой без запала в кулаке. То есть — “сохранив партдокументы и оружие”. Потому претензий к нему не было, тут же снова направили в строй. Воевал рядовым, вторым номером у пулемета. У него была близорукость минус 9, и друзья из взвода приносили “очкастому Яшке” снятые с убитых немцев очки — в запас. Он объяснял, что какие попало не подходят, а ребята не понимали, это был простой деревенский народ, который не разбирался в тонкостях диоптрий. Ранения, контузии, госпиталя, звездочки на погонах… Войну закончил майором, дослуживал в Германии».

Трогательно и красиво. Однако Яков Лившиц никак не мог быть однокурсником Михаила Кульчицкого по ИФЛИ, поскольку Кульчицкий никогда не учился в Московском институте истории, философии и литературы. Он был студентом сначала Харьковского университета, затем Литинститута. Павел Коган учился в ИФЛИ в 1936–1939, но, не окончив его, перешел опять-таки в Литинститут. Чтобы стать однокурсником и того и другого поэта, отцу министра следовало учиться в Литературном институте имени А.М. Горького.

Пулеметчик, который без очков практически ничего не видит, будет для своих войск опаснее, чем для неприятельских. РККА образца 1941 года была не самой лучшей и не самой разумно устроенной армией на свете, но до такого идиотизма, как назначать полуслепых пулеметчиками, в ней все-таки не доходили. Пулеметчик, как правило, отличный стрелок плюс человек физически крепкий («максим» четыре пуда весит, а транспорт для пехоты не предусмотрен).

Книга-альбом памяти «9-я Кировская дивизия народного ополчения г. Москвы» сообщает:

«ЛИВШИЦ Яков Лазаревич, 1914 г.р. В ополчение пришел из ЦК ВЛКСМ, с должности инструктора Орготдела, ответственный секретарь бюро ВЛКСМ 3-го полка. Продолжал службу на Карельском, Западном, Брянском и 1-м Украинском фронтах. Демобилизован в 1951 году. Подполковник, кавалер орденов: Александра Невского, Отечественной войны I и II степени, Красной Звезды, награжден одиннадцатью медалями, а также Почетной Грамотой ЦК ВЛКСМ, Москворецкого РК КПСС и РК ВЛКСМ, памятными и нагрудными знаками СКВВ» (СКВВ — Советский комитет ветеранов войны, всесоюзная общественная организация, существовавшая с 1956-го по 1992 год).

Сведения о четырех орденах Я.Л. Лившица с сайта «Подвиг народа» позволяют в основных чертах восстановить боевой путь гвардии подполковника.

Первая запись (о награждении орденом Красной Звезды) сообщает, что агитатор 56-го отдельного танкового полка 6-го гвардейского Краснознаменного мехкорпуса 4-й танковой армии гвардии капитан Лившиц призван Московским ГВК 05.05.1941 года, член ВКП(б) с 1932 года, с 15 июля 1941 года воевал на Западном фронте, с 12 сентября 1941-го (явная ошибка в дате) — на Карельском фронте, с 15 января 1943-го — на Северо-Западном фронте, с 27 июля 1943-го — на Брянском фронте, ранений и контузий не имеет. Во второй записи (о награждении орденом Отечественной войны II степени) капитан Лившиц служит уже агитатором политотдела 4-й танковой армии; ошибка с наименованием военкомата исправлена — призван Кировским РВК г. Москвы; отмечено, что в июле 1944 года капитан получил контузию. Третья запись (о награждении орденом Отечественной войны I степени) добавляет, что гвардии майор Лившиц, продолжающий службу в прежней должности, награждался ранее не только уже известными нам орденами, но и медалью «За оборону Москвы». Четвертая запись новых биографических сведений нам не дает.

Таким образом, инструктор Организационного отдела ЦК ВЛКСМ и, вероятно, студент-заочник Литературного института Я.Л. Лившиц в мае 1941 года был призван в ряды РККА, видимо, на сборы (на большие учебные сборы в 1941-м собирались призвать 975 870 человек, реально до начала войны призвали 793,5 тысяч). Начало войны он встретил под знаменами Красной Армии. В июле политработник-москвич был направлен на укрепление большевистской сознательности в ряды 9-й дивизии народного ополчения Москвы (переформированной затем в 139-ю стрелковую дивизию). Книга-альбом памяти 9-й ДНО сообщает и звание Я.Л. Лившица — политрук (специальное звание политсостава РККА, примерно соответствует лейтенанту).

1 октября 1941 года дивизия вступила в бой, отражая атаки врага, начавшего операцию «Тайфун». Как сообщает книга-альбом памяти, «к исходу дня фашистам удалось занять переднюю траншею, но ночной контратакой 3-го батальона 1304 полка, в которой участвовали комиссар полка АРХАНГЕЛЬСКИЙ С.В., комсорг ЛИВШИЦ Я.Л. и адъютант командира полка БОВИН В.В., положение было восстановлено». «3 и 4 октября бои продолжались с еще большим ожесточением. В этих боях смертью героя погиб комиссар 1302-го стрелкового полка А.В. СИЗОВ, который в тяжелый момент боя вел огонь из пулемета по прорывающемуся противнику; был также ранен комиссар 1304-го стрелкового полка батальонный комиссар АРХАНГЕЛЬСКИЙ С.Б., которого перевязал адъютант командира полка БОВИН Владимир Петрович. Пали смертью храбрых: секретарь партийного бюро этого полка СЕЛЕЗНЕВ, начальник штаба АРТЕМОВ, командир батальона АГЕЕВ и много других командиров и политработников. Их место тут же занимали другие. Исполняющим обязанности комиссара полка был назначен ответственный секретарь бюро ВЛКСМ ЛИВШИЦ Я.Л.».

Удерживая свои позиции в течение четырех суток, дивизия оказалась в окружении. Штаб армии приказал отходить. 8 октября 1941 года близ станции Семлево остатки дивизии были рассеяны неприятелем, но продолжали сражаться, объединяясь с бойцами других частей. Из окружения вышли около тысячи бойцов и командиров дивизии.

«В районе Дорохово вышел из окружения с группой офицеров 24-й Армии ответственный секретарь бюро ВЛКСМ 1304-го стрелкового полка дивизии политрук Я.Л. ЛИВШИЦ».

Восстанавливать разбитую дивизию не стали, бойцов и командиров отправляли на фронт в разные части. Я.Л. Лившиц оказался на Карельском фронте.

А.Я. Лившиц любил отца, но профессиональному антикоммунисту, каким он стал в 1990-е годы, неприятно и неудобно было вспоминать, что его отец был профессиональным коммунистом — партийно-политическим работником. «Исполняющий обязанности комиссара 1304-го стрелкового полка», «агитатор 56-го отдельного танкового полка 6-го гвардейского Краснознаменного мехкорпуса 4-й танковой армии», «агитатор политотдела 4-й танковой армии» — даже стыдно выговорить… Вот он и заменил в своих рассказах об отце Всесоюзный Коммунистический институт журналистики имени «Правды» (который Я.Л. Лившиц окончил согласно Википедии) на ИФЛИ и службу в политотделах — на пулеметный расчет. А уж попутно пришлось папу разжаловать из политрука в рядовые, из которых он выслужился в офицеры только в конце войны.

В повествованиях А.Я. Лившица не находилось места для реальных подвигов его отца: ни для контратаки 3-го батальона 1304-го стрелкового полка в ночь с 1 на 2 октября 1941 года, на которую поднимал бойцов комсорг Лившиц; ни для дня 25 марта 1944 года, когда капитан Лившиц, «сам лично находясь с танковым десантом, первый ворвался в город Каменец-Подольск»; ни для напряженных многодневных боев 17-й механизированной бригады за Перемышляны, когда капитан Лившиц «появлялся в тех подразделениях, где создавалось наиболее тяжелое положение, воодушевляя словом и личным примером бойцов и офицеров»; ни для форсирования Одера, захвата и удержания плацдарма в районе Кебен 12 января — 20 февраля 1945 года; ни для штурма Берлина, когда майор Лившиц отличился не только в боях за Потсдам, но и обеспечивая «правильное поведение войск» по отношению к немцам.

И совсем за пределами рассказов министра об отце оказалось то, что Я.Л. Лившиц, скорее всего, был автором вышедшей в 1948 году книги «Первая гвардейская танковая бригада в боях за Москву» — первой научной работы о легендарной части. Из текста работы следует, что Я.Л. Лившиц не служил в прославленной бригаде, но приступил к сбору материалов и работе над текстом еще в годы войны: «Автор — офицер танковых войск, участник Великой Отечественной войны — по горячим следам событий собирал материалы, относящиеся к боевой деятельности бригады (рассказы, воспоминания, личные записи непосредственных участников боев), изучал официальные документы. Подготовленная рукопись труда не раз обсуждалась в бригаде: бойцы и командиры, творившие непосредственно на полях сражений ее боевую историю, внесли в нее немало дополнений и поправок». Описание вполне соответствует биографии отца А.Я. Лившица.