О некоторых аспектах понимания политической лояльности

Некоторое время назад завершился специальный проект Гефтер.ру, посвященный политической лояльности. Проект представлял собой серию экспертных интервью и дискуссий, участникам которых предлагалось разобраться с понятием лояльности изнутри современной политической ситуации. Участники, в свою очередь, пробовали лояльность на вкус и крепость, и результаты этой пробы подтвердили исходную гипотезу: с понятием политической лояльности в России все крайне непросто.

Так что же такое политическая лояльность? Каковы критерии лояльности и кто их определяет? Где проходит граница между лояльностью и нелояльностью? Как изменился смысл лояльности за последние несколько десятков лет?

Одну из наиболее неожиданных и лично прочувствованных интерпретаций лояльности представил Станислав Белковский. Он понимает лояльность как некое персональное чувство, напоминающее глубокую привязанность, которую невозможно представить в отрыве от патриотизма. Также Белковский говорит о лояльности как о преданности определенным идеалам и даже о преданности определенным людям, которые когда-то были к нему благосклонны. Такую лояльность не могут поколебать никакие потрясения. «Я понимал всю жестокость русской жизни, но я остаюсь ей предан. Как Каштанка», — говорит Белковский.

Интервьюер вполне справедливо замечает, что подобное определение лояльности не политическое. Но именно в этом и заключается ее парадокс: представление о политической лояльности восходит к совершенно неполитическим феноменам. Лояльность настолько легко путается с преданностью, что может так и не оформиться в качестве автономного и политизированного концепта. Однако, даже если не переходить из области чувств в область идей, можно заметить критическое противоречие. Само словоупотребление указывает на то, что преданность — это верность сердца, а лояльность — верность рассудка или даже верность тем условиям, в которых доводы рассудка не утрачивают своего основополагающего свойства — рациональности. Можно ли, в таком случае, экстраполировать трактовку Белковского на все российское общество, даже если за этой трактовкой скрывается аффективное заблуждение? Пожалуй, что можно, памятуя о том, что коллективные установки никогда не удается стерилизовать, полностью редуцировать аффективное, а убеждений без заблуждений не бывает.

Сформировано ли понятие лояльности в отрыве от конкретного политического режима и насколько в России оно связано с Конституцией? Отвечая на этот вопрос, Александр Шпунт говорит о российской лояльности как о религиозном понятии, то есть о жестком и беспрекословном принятии власти. По его оценкам, сегодня под лояльностью понимается лояльность режиму, который в свою очередь носит персонифицированный характер. Такой режим требует не лояльности, а сервильности.

Лояльность не институту, а человеку — это мутация, системная ошибка, приводящая к поломке механизма функционирования лояльности. Шпунт рассуждает о лояльности как управленец или даже как «эффективный менеджер». «Лоялизм, — говорит он, — рассматривает государственную власть как важнейший капитал человеческой цивилизации». Такой подход предполагает, что государственная власть является общественным капиталом и ведет к грамотной оценке рисков при предполагаемой смене режима. В этом случае лояльность выражается в осознанном нежелании менять систему, если цена этих изменений представляется слишком высокой.

Истинная лояльность, по Шпунту, это «метод обдумывания развития политической системы, учитывающий саму государственную власть как важнейший капитал государства». Важно, что это лояльность, которую невозможно спутать не только с сервильностью и преданностью, но и с верностью, ведь последняя предполагает совместное существование «и в болезни, и в здравии», а не оценку рисков. Правда, такой лояльности сегодня не отыскать ни в рядах оппозиции, ни во власти.

Так можно говорить о том, что вырисовываются два типа политической лояльности: первый предполагает искреннюю самоотдачу, беззаветную любовь, своего рода агапэ, а второй — вариант контрактных отношений, поведение в которых регулируется индивидуальными предпочтениями, сознательным выбором и оценкой успеха самих отношений.

В то же время Сергей Лукашевский выделяет три типа лояльности, наблюдаемые им в России: бюрократический (лояльности начальству), архаический (лояльность личному суверенитету) и дружеский (этот тип лояльности чаще всего проявляется как круговая порука близких приятелей). Отдельно он выделяет формально-правовой тип лояльности — лояльность Конституции — тот тип, которого, к его сожалению, пока не существует в России. Данная формула политической лояльности определяет правовую, демократическую лояльность в качестве ориентира; она ориентирована на личную ответственность перед Конституцией.

Принципиально иной угол зрения обнаруживает Алексей Левинсон, рассматривающий лояльность как совокупность поведенческих характеристик, а также мотивов и установок, которые определяют соответствующее поведение. Его взгляд позволяет выйти за рамки разговора о лояльности как концептуальном элементе отношений с субъектами и институтами власти и затронуть ее аксиологические аспекты. По словам Левинсона, лояльность неразрывно связана с нормативностью: она упирается в соблюдение норм, существующих и обозначенных каким-либо институтом — от власти до семьи. Можно предположить, что для того, чтобы быть лояльным, то есть вести себя лояльно, человеку вовсе не обязательно эти ценности разделять: он может соглашаться с ними, просто заполняя некоторый аксиологический вакуум (зачастую выраженный в политическом неучастии), а может — вполне принципиально следовать им по сходству.

«Не всегда известно, где и как записаны эти нормы», — говорит Левинсон, подразумевая, что нормы далеко не всегда записаны на поверхности институционального тела и их далеко не всегда удается с легкостью подвергнуть идентификации. Вызывает определенные трудности и рассмотрение процесса регистрации норм самим субъектом: не всегда известно, где, как и почему именно эти нормы записаны у него самого и в каком регистре они оказываются. Отсюда проистекает закономерный вопрос: является ли лояльность сугубо индивидуальным выбором и поведением, которое при этом не всегда распознается как таковое, или лояльность можно свести к представлению о ней, к социальному конструкту?

Так или иначе, социологическая оптика подводит нас к разговору о том, как лояльность может быть связана с политическими изменениями; как она соотносится с тем типом (или типами) политического мышления, который можно зафиксировать сегодня.

В контексте недавнего консервативного поворота (или переворота), результатом которого стало разрушение множества прав и свобод, с самого начала был взят курс на создание и обслуживание принципиально новой нормативно-ценностной системы. Эта система, постоянно прикидывающаяся «новой старой», была создана как основа для организации специфических отношений власти и населения, демпфером для которых в трудные времена служит описанный Левинсоном тип политической лояльности. Но почему такой низкий, манипулятивный политический ход вообще оказался возможным, да еще и беспрепятственно реализованным?

Для ответа на этот вопрос следует возвратиться к концептуальным и историческим основаниям лояльности в России. За прошедшие 25 лет лояльность так и не перестала быть ценностным понятием, сохранив в себе все признаки различных видов преданности (иногда вынужденной) и любви. Здесь легко впасть в соблазн и объяснить специфику представлений о лояльности сложным соседством восточного и западного типов мышления (преобладание ценностного элемента лояльности и ее дисциплинирующая функция в последнем не вызывают сомнений). И все-таки этот аргумент представляется ложным.

Пожалуй, одним из наиболее весомых факторов влияния на представление о политической лояльности оказывается советское наследие. Близкие друг другу типы политической лояльности, описанные Шпунтом (лояльность власти как общественному капиталу) и Лукашевским (лояльность Конституции), — это опоры западного капитализма, одни из многих его опор. Ведь формально-правовая и институциональная лояльность существует только там, где главенствует рамочный договор и имеет место индивидуальный выбор, предполагающий личное решение быть связанным определенными договорными отношениями. В советском государстве не могло быть такой лояльности, потому что идеология, даже сто тысяч раз заклейменная на коммунальных кухнях, всегда взывала к коллективной верности. С крахом советской системы либеральная мечта о частном выборе и попытки ее реализации сопровождались, с одной стороны, ресентиментом, а с другой — игнорированием, или, как говорят психоаналитики, мотивированным забыванием ценностной связи, когда-то установленной «сверху», то есть насильно. Но культурная память хранит на себе все следы истории. Как вытеснение, так и возможное преодоление советской травмы — излюбленные темы постсоветских гуманитарных разговоров — свидетельствовали лишь о ее укреплении в массовом сознании, о ее постоянном воспроизводстве. Типичным для такого состояния является стремление пережить травматическую ситуацию вновь, чтобы повести себя по-другому, не дать себя травмировать еще раз, взять верх над травмирующими обстоятельствами. Воспаленное внимание к частному опыту, культ травмы и упоение посттравматическим аффектом не позволили российскому обществу преодолеть эту травму — сообща и самостоятельно. Остается только надеяться на то, что в сегодняшних, словно по заказу воссозданных травматических условиях нам удастся выпасть из круговорота бессмысленного и болезненного воспроизводства травмы, на этот раз организованного без учета индивидуальной воли. Преодолеть ее и уберечься от новой.