Нобель Светлане Алексиевич

1. Предыстория

Присуждение Нобелевских премий по литературе советским писателям вызывало приступ такой ярости у других советских писателей, что они требовали отказа от премии, лишения награжденного работы, высылки из страны и выписки из гражданства. С Пастернаком остановились на двух первых пунктах, с Солженицыным на двух последних. О премии Бродскому, хотя это был 1987 год, разгар перестройки, боялись сообщать в прессе, советские официальные лица на вручении не присутствовали, а на вопрос об отношении к победе Бродского глава управления печати МИД ответил, что считает решение «странным» и что у премии «политический привкус».

Во всех трех случаях консенсус заключался в том, что «присуждение награды за художественно убогое, злобное, исполненное ненависти к социализму произведение — это враждебный политический акт, направленный против Советского государства» («Литературная газета» про Пастернака, 1958 год). Солженицын был не писателем, а «литературным власовцем», Бунин — «матерым волком контрреволюции», о Бродском главред «Литературной газеты» говорил: «Бродский — это то, что у нас называется подонок, просто обыкновенный подонок…». То, что написали нынешние писатели официоза про Нобелевскую премию Алексиевич, пусть цитируют потомки, но реакция их показательна. Россия осталась советской, ее вторым изданием, «улучшенным и исправленным», хотя исправления постепенно признаются ошибочными, гимн тот же, и автор его текста в свое время тоже откликнулся на премию Пастернаку:

Антисоветскую заморскую отраву
Варил на кухне наш открытый враг.
По новому рецепту как приправу
Был поварам предложен пастернак.
Весь наш народ плюет на это блюдо:
Уже по запаху мы знаем что откуда!

Генномодифицированную «новую общность людей — советский народ», видимо, не перекодировать, он просто сжался в размерах, подкачал амбиции и, переназвавшись «русским мiром», снова занялся «экспортом пролетарской революции». Но как обманчива память: например, старожилам кажется, что «ЛГ» была когда-то вольнодумной газетой, аналогом нынешнего «Эха Москвы», и вот деградировала. Но как мы видим из давних цитат, слог тот же, просто воспринимавшееся при советской власти как норма — в «улучшенном и исправленном» издании кажется дикостью.

2. Журналистика и литература

Нобелевскую премию по литературе впервые дали жанру «вербатим». Возмущенные, как водится, соотечественники считают, что книги Светланы Алексиевич — не литература, а журналистика.

В чем же разница? Литература говорит о человеке, состояниях, процессах или не говорит ни о чем, а просто считается литературой. Журналистика бывает разной, и сегодня граница между «фикшн» и «нон-фикшн» открыта. Книги «нон-фикшн» уже не раз получали литературную премию «Большая книга». Трилогия Павла Басинского о Льве Толстом стала литературным произведением, а не еще одной биографией. Потому что она — о человеке во времени и времени в человеке, и Лев Толстой тут — персонаж, несмотря на документальность.

Литература — это язык, не «что», а «как». Утверждение, верное лишь отчасти. Да, бывает, что читаешь одну страницу, и язык сразу сообщает, что дальше читать не стоит. Бывает и наоборот. Начала я как-то читать роман одного автора, отмеченного отечественными премиями. Язык многообещающий, прямо-таки малиновый (от Малина) звон и малиновый (от малины) сок, но через три десятка страниц обнаружила, что это малиновое варенье, которое варится в своем соку, и шарманка, которая крутится, повторяя один и тот же звон. Это литература, которой я предпочитаю журналистику. Тем более что в последнюю четверть века родилась целая плеяда блестящих журналистов, выпустивших и очень важные книги, собственно писательские же достижения весьма скромны.

Книги Светланы Алексиевич — это множественные портреты людей в предельной ситуации. Гражданская война, мировая, Афганская, Чернобыль — в одних случаях люди рассказывают о встрече со смертью вчера, в других — о том, что было десятилетия назад. И даже когда прошла целая жизнь, как в монологах стариков, впервые вспоминающих страшные вещи.

«Шла гражданская война… Я даже помню, какие обмотки нам выдали, красные звездочки для шапок. Шапок не было, но красные звездочки нам вручили. Что за Красная Армия без красных звездочек? Дали винтовки. И мы себя чувствовали защитниками революции. Помню наших убитых товарищей… На лбу и на груди у каждого вырезаны звезды… Две красные звезды… Это же наша вера, это же наша библия! Тридцать лет назад, двадцать лет назад, десять лет назад. Пять лет назад, еще год тому назад… Я бы вам этого не рассказал. Мне кажется, что я этого не помнил… Необъяснимая вещь: я это действительно не помнил… Как лежал белый офицер… Мальчишка… Голый… Живот распорот, а из него погоны торчат… Живот набит погонами… Но я бы вам раньше этого не рассказал… Что-то и с моей памятью произошло… Щелкает там, щелкает… Как в фотоаппарате… Я уже перед уходом… Когда смотришь прощальным взглядом, обмануться уже нельзя… Некогда…»

И тут же 87-летний старик говорит:

«Нет! Наша жизнь — это был полет. Первые годы революции… Мои лучшие годы, мои хорошие, красивые годы. Еще живой Ленин. Ленина я никому не отдам, с Лениным в сердце умру»
(из книги «Зачарованные смертью»).

Алексиевич выстраивает монологи так, что в каждом — жизнь, а не суждение, персонаж, а не плакат. Собрание этих советских жизней и персонажей образует огромный иконостас мучеников и мучителей одновременно, уверовавших в коммунизм до конца своих дней или гонимых этими верующими, или без раздумий подчинявшихся неизбежному. И это, безусловно, литература, монументальный памятник эпохе.

В одном интервью Алексиевич говорит, что советские люди всегда жили в состоянии войны: воевали, готовились воевать, вспоминали о войне. «Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф?». Ответ вроде бы очевиден: в ситуации, когда убьешь либо ты, либо тебя, всякий становится «военным». Но настройки Алексиевич таковы, что во всяком своем герое она видит не воина, а человека, оказавшимся один на один с насилием. И ее интересует, как он это насилие проживает, как психологически выживает в нем и как воспринимает его спустя годы. В предисловии к «Цинковым мальчикам» Алексиевич пишет:

«У меня есть пример. Там, в Афганистане, парень мне кричал: “Что ты, женщина, можешь понять о войне? Пишущая барышня! Разве люди так умирают на войне, как в книгах и в кино? Там они умирают красиво, а у меня вчера друга убили, пуля попала в голову. Он еще метров десять бежал и ловил свои мозги… Ты так напишешь?” А через семь лет этот же парень — он теперь удачливый бизнесмен, любит рассказывать об Афгане — позвонил мне: “Зачем твои книги? Они слишком страшные”. Это уже был другой человек, не тот, которого я встретила среди смерти и который не хотел умирать в двадцать лет… Поистине человек меняет душу и не узнает потом сам себя».

3. Премии

Ежегодные литературные премии присуждаются за произведения, изданные в данном году. Но книги должны «пожить», чтоб их ценность стала очевидной, они могут казаться слишком скандальными или слишком спокойными, бывает мода, дань издательству, консенсус членов жюри на «середнячке», поскольку о «полюсах» не договориться. Помню, как один приятель-француз сказал мне после обнародования очередной Гонкуровской премии: «Отлично, значит, этого автора читать не стоит». Но «Гонкура» получал и Роман Гари, дважды (второй раз под псевдонимом), хотя было и много награждений пустоты.

Нобелевская премия тоже ежегодная, но присуждается honoris causae, писателям, давно существующим в литературе. «Политическая» составляющая непременно присутствует: интересных авторов в мире много, почему именно сейчас премию решают дать этому, а не другому, столь же достойному? Карта мира и исторический момент играют роль. Тем не менее, я, например, не могу понять, почему лауреатом 2013 года стала Элис Манро — за рассказы в классической традиции американской литературы, ничем особо не примечательные. Премия французам Модиано в прошлом году и Леклезио еще пару лет назад — а почему не Уэльбеку, который взорвал неспешный ход французской литературы последних десятилетий? Потому что он — «скандал», он — о сегодняшних язвах, и он неполиткорректен. Прямо перед Модиано премию дали Елинек — «скандалу», не факт, что важному. Может, решает случай. И так было всегда, это не «загнивание» премии, как некоторым кажется. Были премии Камю и Томасу Манну, а была и Клоду Симону. Греческие поэты Сеферис и Элитис прекрасны, но Кавафис заслужил премию не меньше, только на него «греческой квоты» не хватило. Случай. На мой вкус — одна десятая премий правильна, остальные — непонятны.

Искусствовед и главный редактор The Art Newspaper Russia Милена Орлова написала в «Фейсбуке» об Алексиевич: «Это эстетика, хорошо известная и распространенная в современном искусстве — когда художник использует реди-мейд, готовый предмет (или героя) или например, организует художественное произведение как исследование или научный эксперимент. В общем, я рада, что Нобель достался не просто русскоязычному, но и по-настоящему современному писателю, а не какому-нибудь замшелому дедку».

Премия Алексиевич важна и в смысле момента ее присуждения. Насилие нарастает по экспоненте, география его расширяется, Россия воюет и уже второй год проводит «информационную мобилизацию», кольцо локальных очагов насилия грозит сомкнуться. В этой ситуации дать Нобелевскую премию документалисту, собравшему тысячи историй «маленького человека», которого принудили к насилию, и у него не было выбора — это гуманистический жест. Насилия он не остановит, зато Алексиевич прочтут те, кто не читал, несмотря на довольно большие тиражи ее книг в мире, и их картина мира станет яснее.