Не дайте Нобелевской премии вас одурачить. Экономика не наука

Дела идут своим чередом. Под этим незримым лозунгом Государственный банк Швеции «Риксбанк» объявит лауреата «Премии по экономическим наукам памяти Альфреда Нобеля», таково полное название. Этой осенью исполняется семь лет с того момента, как глобальный финансовый крах и последовавшая за ним «сильнейшая паника в истории со времен 1930-х годов» застигли врасплох не просто отдельных экономистов, но всю гильдию в целом. И все же в понедельник прославление экономики как научной дисциплины, вровень с физикой, химией и медициной, состоится как ни в чем не бывало.

Проблема даже не столько в том, что существует Нобелевская премия по экономике, но, скорее, что не существует тех же премий по психологии, социологии, антропологии. Нам будто говорят, что экономика наука не социальная, а точная, вроде физики или химии. Такой знак качества не просто внушает экономистам надменность, но сказывается на нашем понимании экономической науки.

Нобелевская премия по экономике подразумевает, что человеческий мир функционирует почти как мир физический: он может быть описан в нейтральных категориях и поддается моделированию, подобно химическим реакциям и движениям звезд. Создается впечатление, что экономисты занимаются не конструированием несовершенных по своей сути теорий, но открытием вневременных истин.

Иллюстрацией опасности такого убеждения может послужить судьба хедж-фонда LTCM (Long-Term Capital Management), учрежденного в том числе экономистами Майроном Шоулзом и Робертом Мертоном в 1994 году. Казалось, что в своей работе по деривативам Шоулз и Мертон нашли формулу, гарантирующую безопасную, но прибыльную стратегию. В 1997 году им присудили Нобелевскую премию. А год спустя хедж-фонд LTCM за четыре месяца потерял 4,6 млрд долларов (3 млрд евро). Были приняты срочные меры по спасению фонда, чтобы отвратить нависшую над всей глобальной финансовой системой угрозу. Похоже, рынки не всегда ведут себя по научным моделям.

Все следующее десятилетие та же небывалая уверенность экономистов в силе и мудрости финансовых моделей пестовала ужасающую культуру самодовольства, конец которой положил финансовый обвал 2008 года. Почему банкиры должны спрашивать себя, безопасен ли новый комплексный финансовый продукт, приносящий прибыль, если модели говорят им, что продукт безопасен? Зачем давать регулирующим органам реальную власть, когда за них работу могут выполнить модели?

Похоже, многие экономисты начали мыслить свою предметную область в научных категориях — как корпус поступательно растущего объективного знания. За последние десятилетия традиционная экономическая наука в университетах почти уже сводится к математике и фокусируется на комплексном статистическом анализе и моделировании в ущерб наблюдению за действительностью.

Взглянем на фразу, оброненную Говардом Дэвисом, бывшим представителем регулирующих органов и ректором Лондонской школы экономики, в его книге 2010 года «Финансовый кризис: кого винить?»: «Существует недостаток исследований реального положения дел в самих залах биржи». И первая же мысль: да, так, но что сделано, чтобы это изменить? В конце концов, Дэвис в то время возглавлял одно из самых престижных учреждений в Европе по экономическим исследованиям — то самое, в двух шагах от прогоревших банков.

Во всех этих банках были «комитеты по утверждению структурированных продуктов», в которых команды банковских служащих совещательно решали, должен ли банк принимать тот или иной новый комплексный финансовый продукт. Если бы экономика была социальной наукой, вроде социологии или антропологии, исследователи-эмпирики занялись бы интервьюированием членов комитетов, изучением протоколов заседаний, поставив задачей провести наблюдение за как можно большим числом заседаний. Так действуют опирающиеся на полевую работу «качественные» социальные науки, которые экономисты любят третировать как «мягкие» и ненаучные. Этот подход, правда, тоже имеет свои методологические ограничения, такие как верифицируемость, ошибка выборки или предубеждение наблюдателя. Но другие социальные науки, в отличие от экономики, открыто делают все оговорки, утверждая, что, хотя человеческое знание о людях и отличается фундаментальным образом от человеческого знания о природном мире, несовершенные наблюдения важны и в своем несовершенстве.

Сравните эту позицию скромности с настроем бывшего руководителя Центробанка США Алана Гринспена, одного из архитекторов дерегулирования финансов, истово доверяющего моделям. Как только разразился кризис, Гринспен выступил с объяснениями перед экономическим комитетом Конгресса США. «Я ошибся, полагая, что собственная выгода организаций, в частности банков и прочих, заставит их лучше прочих защитить своих акционеров и их капитал в фирмах», — признался человек, которого коллеги-экономисты чтили как верховного мэтра.

Иными словами, Гринспен был не в состоянии вообразить, что банкиры могут загнать в угол свой собственный банк. Прочти сей мэтр тоненькую стопку книг финансовых антропологов, он бы легче представлял такого рода образ действий. Он знал бы, что уже десятилетия банки при приеме на работу и увольнении пестуют культуру «нулевой гарантии сохранности рабочего места», питая тем самым умонастроения «нулевой лояльности», которые можно суммировать следующим образом: «Если вас могут выставит за дверь в течение пяти минут, ваш горизонт ограничен пятью минутами».

То, что для Гриспена оказалось откровением, отнюдь не было таковым для антрополога Карен Хо, которая десятилетиями как раз вела полевые исследования в одном из банков на Уолл-стрит. В ее книге «Ликвидированные» (Liquidated) специально отмечена ключевая роль нулевой гарантии сохранности рабочего места на Уолл-Стрит (такая же система действует в лондонском Сити). Книга финансового социолога Венсана Лепинэ «Кодексы финансов» о подразделении в Центральном банке Франции, занимающемся комплексными финансовыми продуктами, убедительно описывает в деталях, как страдает институциональная память в том случае, когда люди часто и по первому требованию меняют работу.

Возможно, самым пагубным эффектом такого статуса экономической науки в общественной жизни стала гегемония технократического мышления. Политические вопросы, как управлять обществом, преподносятся как технические проблемы, что фатально сужает сферу политического как арену обсуждения обществом собственных целей и средств. Возьмем ключевое понятие валового внутреннего продукта (ВВП). В своей книге «23 вещи, которые вам не скажут о капитализме» Ха Джун Чанг ясно показывает, что решения, что не включать в ВВП (к примеру, работу по дому), носят в высшей степени идеологический характер. То же самое касается и инфляции, ибо решение при расчете инфляции особо не принимать в расчет расширение фондового рынка и рынка недвижимости отнюдь не нейтрально.

Показатели ВВП, инфляции и даже роста не являются объективными измерениями температуры экономики, что бы ни говорили экономисты, комментаторы и политики. Существенная часть экономики — политика, замаскированная под технократию. Признание этого простейшего факта высвободит пространство для политической дискуссии и изменений, которых так не хватает в последние семь лет.

Разве не было бы чрезвычайно полезным понизить статус экономической науки на одну ступень, пересмотрев статут премии и включив в нее все социальные науки? Нобелевская премия по экономике в любом случае не «настоящая» Нобелевская премия. Центральный банк Швеции утвердил ее только в 1969 году. В последние годы ее иногда давали выбивающимся из традиции исследователям-эмпирикам, таким как психолог Даниель Канеман. Однако Канеман все равно был награжден за вклад в экономическую науку, которая таким образом снова была поставлена во главу угла.

Вспомните, сколь часто Нобелевская премия по литературе выводит малоизвестных писателей на мировой уровень или как премия мира возбуждает живое обсуждение на глобальном уровне насущных вопросов: Нобелевская премия Нагиба Махфуза представила широкой аудитории арабскую литературу, а прошлогодняя премия, присужденная Кайлаш Сатиярхи и Малале Юсуфзай, сделала мировой повесткой право всех детей на образование. Между тем Нобелевская премия по экономике дается за «вклад в методы анализа экономических временных рядов с изменяющейся волатильностью» (2003) или за «анализ торговых паттернов и местоположения экономической деятельности» (2008).

Преобразованная Нобелевская премия по социальным наукам могла бы играть сходную с другими одноименными премиями роль, питая глобальный диалог новыми открытиями и прозрениями из разных социальных наук, но непременно настаивая при этом на сдержанности в обращении со знанием людей о людях. Хорошим примером мог бы послужить социолог Зигмунт Бауман, чья работа о «текучей современности» постутопического капитализма заслуживает обсуждения широчайшей аудитории. Другой пример — Ричард Сеннет с работой о «коррозии характера» среди рабочих в современных экономиках. Вызовутся ли экономисты добровольно поделиться своей престижной премией вопреки собственным узким интересам? Стандартное допущение их собственной науки, что эгоизм есть начало начал экономического поведения, заставляет с сожалением признать, что они на это не пойдут.

Источник: The Guardian