Общество без критики: интеллектуалы делают ставки

От редакции: Несколько мнений о позиции критика при отсутствии социальной критики в России: анализ современными российскими экспертами материала Гефтер.ру.

Николай Подосокорский, литературный критик, публицист

Сегодня место традиционных критиков заняли т.н. «лидеры мнений», которые кто на телевидении, кто на радио, а кто в Интернете (особенно в социальных сетях и блогосфере) высказываются по самым разным поводам, причем далеко выходящим за рамки их реальных компетенций. Типичный образчик современной критики — программа «Особое мнение» на «Эхе Москвы»: туда приходит поэт, политтехнолог, журналист, кто угодно и комментирует в свободной манере одну горячую новость за другой — от финала Евровидения до выступления президента. То же происходит и в «Фейсбуке», где одни и те же люди еще вчера занимались активной критикой событий на Украине, сегодня переквалифицировались в специалистов по Сирии, а завтра могут стать «экспертами» по ядерному оружию или балетному искусству. Невозможность критики сегодня выражается в отсутствии независимых от режима институтов и связанных с ними моральных авторитетов, которым общество позволило «свое суждение иметь» в силу их прошлых заслуг (а «в России надо жить долго!»). Всех тех, кто даже гипотетически может претендовать на такой статус (церковные иерархи, народные артисты, писатели, ученые и т.п.), режим агрессивно пытается «завербовать», предложив им некие бонусы за отказ от свободной критики происходящего. Тех же, кто по каким-то причинам не хочет влиться в общий хор одобряющих любые действия власти, стараются лишить независимого «авторитетного» статуса (разгром Российской академии наук, НКО, различных просветительских и благотворительных фондов) и выхода на массовую аудиторию (борьба с независимыми СМИ, антиблогерский закон и т.д.) — их как бы просто не существует, они становятся «несистемными» или «лишними» людьми. В этом смысле замещающими «авторитетами» в «критике» сегодня являются те, кто, наоборот, прочно встроен в систему, пропагандистски обслуживает режим и транслирует свое мнение через официальные медиа, однако, как только они выпадают из власти и исчезают из информационного поля, о них тотчас же забывают. Другая причина кризиса института критики заключается в размытости самой общественной морали, в отсутствии четких принципов, которые бы людям хотелось последовательно отстаивать, несмотря ни на что. Бессмысленно критиковать то, что не сопротивляется. В этих условиях критике чаще подвергаются не слова, поскольку они утратили основательность и от них легко отказываются при малейшем изменении конъюнктуры, а дела и личности, что сразу же приобретает характер политической борьбы, а не диалога.

Григорий Юдин, социолог

Позиция социальной критики — это позиция «да, это моя страна, моя жизнь, мое дело, но я знаю, что с этим делом что-то не так». Критика может быть адресована только тому, кого ты считаешь достойным собеседником для себя. Мы безошибочно определяем социальную критику, когда узнаем себя одновременно и в объекте, и в авторе критики.

В России давно не было такого запроса на социальную критику, как сейчас. Мы готовы принимать за критику любое высказывание, которое скажет нам хоть что-то о нас самих. Достаточно посмотреть на реакцию на фильмы Андрея Звягинцева или книги Светланы Алексиевич. Ничего подобного десять — двадцать лет назад нельзя было себе представить.

Но проблема с последними работами Звягинцева или высказываниями Алексиевич в том, что они превращают своих героев в бездушные бревна, с которыми не о чем разговаривать. Есть ли в мире «Левиафана» место для самого режиссера? Где место Алексиевич в мире советской покорности, который она обличает? Если ты не готов принять сторону своих героев, то это не критика, а насмешка, а люди хорошо чувствуют, когда их презирают.

Наша сегодняшняя ситуация — это ситуация, в которой люди, которые живут и действуют, противостоят людям, которые наблюдают и снимают ренту. И у социальной критики простая задача — дать первым голос, который у них пытаются отобрать вторые.

Ярослав Шимов, историк, журналист

Спор о возможности критики: попытка актуального исторического измерения

«Нет будущего. Как прогнозировать то, чего нет?» Эта фраза Симона Кордонского показалась мне ключевой во всей дискуссии, хотя формально основной темой, вокруг которой крутилась беседа Кордонского и Глеба Павловского с «Гефтером», было отсутствие позиции для социальной критики в той общественной ситуации, которая сложилась в современной России. Мне кажется, одно следует из другого: отсутствие какого-либо внятного проекта будущего разрушает — в числе многого другого — иерархию «репутационных позиций» (Павловский), что делает невозможным социально ценное критическое высказывание.

Если взглянуть на эту ситуацию в более широком, чем сугубо российский, историческом контексте, то можно сказать, что РФ — сложный, «запущенный», но все же частный случай феномена, который я позволю себе назвать «торможением истории». В отличие от иллюзорного «конца истории», провозглашенного когда-то Фрэнсисом Фукуямой, «торможение» стало в западном мире исторической реальностью последней четверти века. С окончанием Холодной войны произошло своего рода обнуление будущего. Актуальная история Запада последних 20 лет свелась, с одной стороны, к проведению тактических локальных «зачисток» вроде войн в Косово, Афганистане и Ираке (о последствиях по меньшей мере последней ее инициаторы, увы, не догадывались), а с другой — к ускорению евроинтеграции, которая, однако, во многом лишилась ценностной составляющей, превратившись по большей части в технократический проект. В результате западное будущее стало сводиться к непрерывному воспроизведению настоящего в разных формах и обстоятельствах.

Следствием этого в 2000-е годы в Европе стали разочарование в традиционных демократических механизмах и идеологиях («не за кого голосовать, все партии одинаковы»), превратившееся в мантру интеллектуальных кругов осуждение «бездушного потребительства», рост евроскептицизма и антиамериканизма и т.д. В каком-то смысле пробуждение пришло (вернее, приходит) к Европе лишь в нынешнем десятилетии, причем приходит извне. Экономический кризис, зародившийся за пределами ЕС, в последние два-три года перерос в масштабный кризис всего интеграционного механизма, а сейчас дополнился проблемой массовой иммиграции. Все это очень далеко от чаемого многими «заката Европы», однако происходящее восстанавливает запрос на европейский проект будущего. Попытки его формулирования уже идут — хотя пока в этом больше преуспели радикальные силы на правом и левом флангах, нежели политический и интеллектуальный мейнстрим, с трудом привыкающий к мысли о том, что «вечное» самовоспроизводство настоящего оказалось лишь временным явлением, а история, притормозив, снова набирает ход.

С Россией получилось несколько иначе — но различия здесь на самом деле в основном в частностях: политико-идеологических акцентах, культурной интонации, временнóм несовпадении. Суть явления — та же: обнуление будущего, которое в России произошло еще лет 20 назад, к середине правления Ельцина. Путин лишь продолжил и ускорил этот процесс, доведя его до логического завершения — того состояния, о котором говорит Павловский: «Они думают, что действуют, а на самом деле воспроизводят какие-то советские кинофильмы». Разница с Европой здесь заключается в том, что в результате обнуления, вначале имитационной демократией конца 90-х — начала 2000-х, а затем путинским «социальным контрактом», российское будущее стало сводиться к воспроизведению не настоящего, как в Европе, а прошлого, снабженного ярлыком «империи» (причем уже не важно, царской или советской: издалека не видно, да и проходят они обе нынче под маркой «вечная великая Россия»). Однако воспроизводится даже не само прошлое — это заведомо невозможно, — а представления о нем мелкого служилого люда и второго эшелона интеллигенции позднесоветских времен: ведь таков социальный бэкграунд людей, правящих сейчас Россией. Для пущего правдоподобия этой симуляции ее дополняют симуляцией имперской экспансии — что на Украине, что в Сирии, — при полном отсутствии реального имперского «драйва», равно как и соответствующего политико-идеологического проекта. А откуда он возьмется — будущее-то обнулено.

Парадокс в том, что колоссальная симуляция, затеянная нынешней властью, в итоге может обернуться невиданным прорывом реальности и быстрой ликвидацией мира обнуленного будущего. В Европе это уже происходит, Россия, несомненно, на очереди. Однако плацдармы, с которых будет осуществляться этот прорыв, российская власть, поверившая с определенных пор в реальность собственных симуляций, а вслед за ней и значительная часть общества видит совсем не там, где они могут оказаться в действительности. Проект будущего снова востребован — а вместе с ним придут и новые ценностные и репутационные иерархии, и новые возможности для полноценной критики. Проблема в том, будет ли им суждено сформироваться и созреть: история не любит тех, кто спал слишком долго.

Андрей Игнатьев, социолог

Как это часто тут у нас бывает, особенно в теперешние времена, сам факт изготовления и публикации какого-либо текста наглядно и убедительно опровергает его центральный тезис, в данном случае тезис об отсутствии в современной России социальной критики, ибо чем иным являются суждения участников диалога, который мы здесь обсуждаем, как не этой самой критикой? Тот факт, что предметом социальной критики в данном случае являются ее собственные практики, не меняет ничего: как это обычно бывает, тезис о несуществовании чего-либо на самом деле критическое суждение в формате «я тебя в упор не вижу», т.е. отказа в признании статуса и притязаний, а вовсе не констатация факта.

Когда-то меня учили, что всякое критическое суждение о какой угодно практике всегда может быть редуцировано к ответам на три вопроса: как именно делается то или это, в данном случае критические суждения; зачем это делается, с каким результатом и, так сказать, во имя чего; наконец, где и когда, т.е. в какой ситуации и каком перформативном контексте? Дискуссия между ГОП и СГК тут не исключение: ее участники, как всегда в таких случаях, подробно и тщательно разбирают праксеологию былой советской и нынешней российской социальной критики, походя затрагивают вопрос о ее аксиологии (функциях, аудитории, мотивации тех, кто всем этим занят) и категорически избегают разговора о контексте, в котором реально практикуется отечественная социальная критика (или дискурс, который ее заменяет), полагая этот контекст очевидным, по умолчанию хорошо известным и не требующим критической оценки. Между тем в ситуации, которая сейчас на дворе, вопрос о средствах действия невозможно решить без обсуждения его желаемого или вероятного результата, а оно, в свою очередь, предполагает в качестве своего исходного условия внятное и убедительное «определение ситуации», т.е. ответ на тот самый вопрос, который обычно задает человек, выйдя из комы: где я?

Прежде всего, я бы согласился, что нынешняя отечественная социальная критика вовсе не институт. На практике это значит — не общепризнанный и общедоступный формат дискурса, совсем наоборот: это личная привилегия, которой удостоены считанные индивиды с именем и положением в обществе, каковыми, например, являются оба участника дискуссии; коль скоро же ты никто и звать тебя никак, права на социальную критику у тебя нет. Понятно, что такая критика всегда в очень высокой степени политизирована: просто так «власти предержащие» привилегий не раздают, их получают либо активные и успешные апологеты власти, либо те, кому позволено быть оппозицией, патенты на социальную критику тут не исключение. Наконец, социальная критика, практикуемая в режиме личной привилегии, поневоле консервативна: ее перформативный контекст устроен таким образом, что любое состоявшееся публичное суждение заведомо предполагает тот самый status quo, при котором эта привилегия выдана, в лучшем случае его чисто стилистическую редактуру, — что-либо иное никому либо просто в голову не придет или останется для разговоров на кухне.

Кирилл Кобрин, историк, эссеист

Общественная икра

Это исключительно интересная беседа — по крайней мере, для меня. Мой интерес тут двойной — на большее я не претендую, ибо ничего не понимаю в «системах», «методологии», в коллективной психологии и проч. Только две вещи — история плюс разворачивание беседы с психологической, эмоциональной точки зрения. В каком-то смысле, они связаны.

История. Разговор же начинается с истории, с советской истории. Ведь речь шла о литературной критике 1960-х — середины 1980-х, которая как бы взяла на себя несколько совершенно несвойственных этому жанру функций. Все это общеизвестно: как в условиях несвободы и цензуры протаскивались идеологические позиции, полузапретные имена, как выносились суждения не только социально-критического, но и идеологически-критического характера. Да, это была мощная культурная машина, которая была выгодна многим — как мне кажется, включая и саму советскую власть. Беседа стартует из этой точки, но двигается она хронологически вперед, за некоторым исключением, а не назад, что вполне предсказуемо — но, как мне кажется, несколько затемняет суть дела. Да, сегодня никакой такой литкритики нет, которая могла бы заменить социальные, политические и идеологические стейтменты. И нет ее по нескольким причинам. Прежде всего, в этой области уже почти нет людей, что называется, с общественно-политической жилкой. Они ушли в другие области — журналистику, политику, науку и так далее, но здесь предпочли не оставаться. Почему? Казалось бы, причина понятна — невероятная бедность нынешней «толстожурнальной среды», ее невлиятельность, ее как бы даже (я никого не хочу обидеть, но поспрашивайте знакомых: кто-то читает толстые журналы?) несуществование. То есть изображать Белинского, Чернышевского или какого-нибудь знаменитого советского критика в такой ситуации — «чистое искусство». Публичному слову должна внимать публика. Но публики нет. И нет ее не потому, что в этой конкретной сфере нет денег, чтобы публику привлечь, — нет, эта публика вообще сегодня в РФ не существует. Публика как public sphere плюс общественное мнение. Отдельных людей и отдельные группы собирает вместе общий интерес, или общие ожидания, или что-то другое общее — а сегодня мы видим окончательно атомизированное общество, похожее на позднесоветскую искусственную черную икру. Как и нынешнее российское общество, та икра была сделана из отходов переработки нефти, и, как и сегодняшние члены общества, искусственные икринки сами по себе не могли спокойно сосуществовать рядом с другими. Они отталкивали друг друга. Мы с друзьями как-то купили банку такой икры году в 1989-м и развлекались тем, что выкладывали кучку черной зернистой слизи на стол. Кучка медленно расползалась, пока, наконец, от нее — безо всякого внешнего вмешательства — не оставались только одинокие икринки, сами собой расположившиеся на столе на расстоянии друг от друга. Я понимаю ущербность метафор, но как-то надо же начать все это дело описывать?

Так вот, «публики» нет — это, собственно, и обсуждают Павловский с Кордонским. Говорить стало некому — в обоих смыслах этого слова. Прежде всего, нет людей, которым была бы интересна возможность вести социально-политическую и идеологическую критику под видом критики литературной. И нет людей, которым было бы интересно внимать подобной критике — нет, которым был бы интересен даже сам ее предмет. Социальная критика предполагает общность интересов, хотя бы теоретически-заданную априори, и она же предполагает наличие представлений об «общественном благе». Если этого нет, все распадается на набор персональных воплей Видоплясова, жалоб турка и прочего; соответственно, единственной разновидностью социальной критики, которая сегодня в РФ возможна, стали разоблачения Навальным роскошествующих чиновников. Это, наверное, важная работа, но замечу, такая критика апеллирует не к понятию «блага», тем более «общественного», а к самой примитивной социальной зависти. Оттого ничего хорошего из этого обычно не получается (это вовсе не значит, что подобной критикой не стоит заниматься. Стоит, конечно.)

Да, и вот лежат эти икринки на столе, и тут является Ложка и начинает упихивать их в Банку. Ок, такое бывает. Но ужас в том, что и Банка, и Ложка тоже оказываются комбинацией искусственных икринок. И вот в этот момент становится не по себе, так как понимаешь, что, на самом деле, ничего нет. Не в буддистском смысле слова, а в социальном, политическом, идеологическом, культурном. Нет ничего, и все тут. И как с этим «ничем» работать, непонятно, и как о нем думать.

Здесь для меня в размышлениях о беседе Кордонского и Павловского вопрос исторический сменяется вопросом психологическим. В последней части разговора появляются уже нотки и интонации… ну, не панические, конечно, ибо причин паниковать нет (ведь икринки сами с собой делают то, что с ними и так происходит), а изумления, переходящие потом в усталую безнадежность. Тут интересно, что в разговоре упоминаются две фигуры, как бы культурные, претендующие на общественно-политическое звучание и даже поучение. Это фельетонист и беллетрист Быков и беллетрист и фельетонист Прилепин. Они на самом деле вызывают интерес — но не тем, что они говорят, а почему говорят именно это, именно таким голосом и именно из данной конкретной точки. Оба — тщательные имитаторы, реконструкторы «крупных литературных фигур» времен великих баталий «Нового мира» с «Октябрем». Быков взвалил на себя бремя условного московского либерального западника 1970-х, Прилепин вживается в роль автора романа «Тля». Оба невероятно комичны, если обратить внимание на то, с какой серьезностью они все это проделывают. Они вещают. Они иронизируют. Они расставляют все по своим местам. Они обращаются к «своим». Естественно, все это имеет такое же отношение к 1960–1970-м — и к современности, конечно — как ремейк «Кавказской пленницы» к самой «Кавказской пленнице», с одной стороны, и к устройству жизни на сегодняшнем Северном Кавказе — с другой. Но интересен сам факт появления таких фигур — ведь это часть реконструкторской мании, обуявшей население РФ.

Так что с этим всем делать? Участники разговора не знают. Да и никто не знает. Мне очень понравилось рассуждение на тему о том, что «хватит просвещать общество». Действительно, никакого смысла, никакого результата 25 лет довольно мощных просветительских усилий постсоветского периода не принесли. Я рискну даже сказать, что если, к примеру, сравнить исторические представления тридцатилетнего горожанина образца 1989 года и образца 2015-го, преимущество будет за первым. И это притом что сегодня всего полно — читай, слушай, смотри, что хочешь. Здесь очень важно слово «хочешь». Все-таки в позднесоветские времена оно включало в себя и то самое, пусть примитивное, но все-таки, представление об «общественном благе» — отсюда и идея, что надо знать «правду», что эта правда существует, что она является таковой для всех, что она соответствует неким фактам и что историческая правда — часть этой большой правды. И ты хочешь ее знать. Собственно, во всем том был здравый смысл. Сегодня вместо представления о такой правде — конспирологическая паранойя, которая нацелена на отыскание специальной, особой, как любят говорить сейчас в РФ, «экслюзивной правды» не для всех. И с фактами она не имеет ничего общего, так как никто не верит в существование объективных (то есть признаваемых большинством таковыми) фактов. Соответственно, при всей прагматичности, приземленности, грубости, цинизме нынешней русской жизни, при всей ее апелляции к так называемой «реальности» — реальности для гражданина РФ как раз не существует, если вдуматься. Отсюда все эти чудовищные катастрофы с историческими представлениями и прочим. Оттого, кстати, откровения Навального вызывают асоциальные алчбу и зависть, но не праведный гнев общества. Оттого, к примеру, очевидно: что бы ни сказала международная комиссия по поводу сбитого малазийского Боинга, какие бы факты ни приводила, это не произведет никакого впечатления на подавляющее большинство жителей РФ. Они заранее не хотят этого знать. А то, чего они не хотят, не существует.

Оттого вопрос «что с этим делать?» не имеет никакого отношения ни к Чернышевскому, ни к Ленину (кстати, к Быкову и Прилепину можно добавить еще смешных социокультурных реконструкторов — нынешних русских левых, которые делают вид, что сидят на III съезде РСДРП и деловито обсуждают грядущую революцию). Тут, скорее, даже не Розанов подходит, а толстовский Кутузов. Собственно, Павловский в конце беседы и пытается играть Кутузова на совещании в Филях. Мол, отойдем в сторону, дадим «им» делать, что захотят, а потом посмотрим, что из этого выйдет. Только у Толстого «оно», из чего это «может выйти», — это мир человеческого, мiр, а здесь залежи искусственной икры, сделанной из отходов нефтепроизодства.