Слово о Жираре (25.12.1923–04.11.2015)

Выражение «специалист по культуре» настолько лишилось всякой определенности, что употребить его без смущения невозможно. Будто культура — болезнь, по которой специализируются опытные врачи. Но кто спас и это выражение, и целые пласты изучения культуры от неопределенности — Рене Жирар. Для него культура, наоборот, — выздоровление, нежность, взыскательность, не нарушающая ничьих прав. Мысль Жирара всегда поражала отсутствием расчета на первый-второй, отказом вести учет хлопотливо выносимому за скобки материалу. Даже самый тонкий интерпретатор культуры обычно сразу от чего-то отказывается, сразу ставит узкие рамки исследования; говорит, что здесь понятия будут раскрывать культуру, а здесь будут буксовать. Жирар был не таков.

Как исследователь ритуала Жирар помнил, что счет — не лучший способ обходиться с вещами. Более того, это осквернение самой мысли, которая хочет смотреться в зеркало желания, а не бегать по тропам интерпретации. Неожиданно при чтении Жирара вдруг оказывалось, что как будто коридоры толкования убраны: как будто мысль вдруг сама удивилась своей догадливости и уже не может не выбирать всякий раз самое лучшее в культуре. Такое впечатление возникает при чтении небольшого числа мыслителей: Клайва Стейплза Льюиса, Симоны Вейль, Эрнста Трёльча, Льва Карсавина. Они все говорили о невозможном с бытовой точки зрения человеке, постигшем культуру не для того, чтобы выстроить себя, но чтобы увидеть подлинное не только в культуре, но и за ее пределами: в области желания, благого выбора и благословенной избранности. Конечно, тут не «снятие культуры» в духе Ролана Барта — скорее, облачение в культуру, чтобы потом подпоясаться прекраснейшим поясом «миметического желания».

Есть исследователи, верные первоначальному значению гуманитарных наук, humanities, moral sciences, пишущие морально в том смысле, что они везде представляют человеческую точку зрения. Они показывают, как человек здесь и сейчас может познавать вещи, может быть верен себе, может сохранять свое достоинство. Все это у Жирара есть, но есть и другой, доморальный взгляд: как человек начинает смотреть на себя, чтобы начать познавать. Такой человек не вносит одобрение в мир, чтобы на время забыться от кошмаров, — но ведет себя как младенец, благословляющий вещи, когда насытился и готов уже заснуть. Это особое «да»: не вносящее в мир разделение на одобряемое и неодобряемое, но сразу избирающее все самое лучшее, тогда как нелучшее оказывается просто сном, а не гнетущим кошмаром реальности.

Классическая философия призывала смотреть на недостатки и зло мира как на уродство, как на исключения. Жирар с его концепцией жертвы предлагает смотреть на злодеяния как на рутину, не столь важную в сравнении с реальность дара, одаренности, подарка. Временную агрессию не надо выносить за скобки, надо ее просто не делать предметом «миметического желания». Тогда она исчезнет так же, как исчезает «серенький волчок», когда ребенок засыпает.

Одни ученые — подвижники веры, убежденные в значимости того, что делают. Другие — хранители надежды, они знают, что даже самый незначительный результат обретает смысл внутри целого. Жирар был единственным ревнителем любви, понимавшим, что целое и возникает как одна из многих граней любви. Просто эта грань лучше всего известна культуре.

Старые схемы — противопоставления реальности и воображения, целого и частичного, абстрактного и конкретного — у Жирара рухнули. Остался Эрос, уже не язвящий желанием, но сам уязвленный до слез и счастья собственной несомненностью.