В чем причина неудачи «твиттерных революций»?

Когда Луи Наполеон в 1851 году произвел государственный переворот в Париже, пять величайших политических умов в Европе немедленно сели за письменный стол, чтобы зафиксировать смысл событий. Это были очень разные люди. Карл Маркс был коммунистом. Пьер Жозеф Прудон — анархистом. Виктор Гюго, самый популярный французский поэт своего времени, — романтиком. А Алексис де Токвиль и Уолтер Бэджет — либералами. Их трактовки переворота столь же разнились, сколь их философии. Но в духе человека, «который принял свою жену за шляпу», они приняли конец трехлетней революционной волны в Европе за ее начало.

Не совершили ли западные СМИ последних лет ту же ошибку? Интерпретация глобальной волны народных протестов — спонтанных, не имеющих руководителей, чуждых насилия, что Томас Фридман памятно описал как восстание «человека площади», — так же бьет мимо цели? Похоже, да: взять хотя бы сокрушительную и неожиданную победу правящей Партии справедливости и развития в Турции на парламентских выборах на прошлой неделе.

Два с половиной года назад народный протест в Гези-парке в Стамбуле и в других местах захватил политическое воображение Запада. Люди с разными политическими взглядами и планами на площадях преуспели в создании общего языка с общим посылом. Даже скептики уже согласились с тем, что протесты в корне изменили политику страны. Результаты парламентских выборов в июне, казалось бы, подтверждают простую мысль: успех Демократической партии народов (впечатляющая коалиция курдов и светских левых сил) в преодолении 10-процентного барьера для прохождения в парламент был бы немыслим без этих протестов.

Но результаты парламентских выборов прошлой недели показывают, сколь хрупок успех протеста. Стратегия конфронтации, которую осуществил президент Турции Реджеп Тайип Эрдоган, полностью сработала. Он сделал ставку на новые выборы и победил, обнулив итоги политического лета и заставив согласиться, что протесты никак не повлияли на современную политическую жизнь.

И здесь не только Турция. Массовые протесты зимой 2012 года в Москве вылились не в слом государственной системы президента В.В. Путина, но в консолидацию всей власти вокруг него.

Куда ни глянь, мы не видим никакого следа того, что политолог Фрэнсис Фукуяма назвал «революцией глобального среднего класса». Похоже, эта революция в прошлом. И трагическая развязка — «Арабская весна» повергла страны в «худший из миров»: авторитарное возрождение в Египте и нескончаемые гражданские войны в теперь «несостоятельных государствах» Сирии, Ливии и Йемене.

Заманчиво полагать, что эти реакционные повороты вправо суть лишь продукт принуждения и манипуляции со стороны государства. Конечно, манипуляции и принуждения многое объясняют. Но настаивать на том, что нынешнее консервативное закручивание гаек — простая производная от изгиба политической траектории, — значит не замечать реальность.

Сейчас очевидным является то, что глобальная волна протеста вызывает поляризацию в обществе, но выгодой от поляризации пользуется «партия стабильности», а не «сетевая самоорганизация надежды». Куда ни посмотри, политические и социальные потрясения, вызванные протестами, вылились не в расширение демократии и плюрализма, но в консолидацию вокруг государства и национальных лидеров. Мы стали свидетелями нового антикосмополитического поворота [1].

Затягивание гаек стало переломным и для геополитики. Военная кампании Эрдогана против курдов, значительно осложнившая ситуацию в Сирии, в действительности была всего лишь частью его предвыборной политической кампании. Аннексия Россией Крыма была во многом частью стратегии противостояния революционной чуме, а не просто традиционным проявлением российского империализма.

Общим местом стал вопрос, почему сорвались «твиттерные революции». Но гораздо более интригующий вопрос, почему мы были так уверены, что они будут успешны?

Есть три объяснения, почему большинство политических комментаторов, как Маркс и Гюго в 1851 году, оказались совершенно не способны считать очевидную реальность. Прежде всего, политический нарциссизм Запада пестовался обстановкой после конца Холодной войны, когда всем казалось, что плюралистическая демократия на марше. Такой нарциссизм блокировал возможность критически глядеть на деятелей, которым достаточно было восхититься нашей политической моделью (дополнительный бонус, если он или она пишет политические лозунги на английском языке!). Мы мнили, что подражание «западной практике и принципам» — верный путь к успеху демократии.

Во-вторых, оказался роковым т.н. нормативный поворот в американской политической науке. Он свел наше понимание сложных социальных и глобальных проблем к последовательности корреляций, убеждающих нас, что, среди прочего, «демократические страны не воюют друг с другом», что «демократия увеличивает народное благо и снижает уровень коррупции» и что «каждая страна идет своим путем, но к вершине демократии». Либеральная телеология просто сменила марксистскую.

И наконец, нас соблазнял «эффект Силиконовой долины»: наши идеи и стратегии социальных изменений были сформированы вовсе не историческим опытом, а утопией технологического прогресса. Застряв в вере в технологии, мы не смогли распознать слабости новых протестных движений и неверно оценили их влияние на общество. Можно «делать» революции с помощью Твиттера, но нельзя с помощью Твиттера управлять, и многие из новых протестных движений платят высокую цену за свой антиинституциональный этос.

Протесты пали жертвой модных представлений о том, что организации — дело далекого прошлого (а будущее за «сетями»), что обществу лучше обойтись без государства и что спонтанность — реальный источник легитимности.

Революционный прорыв, конечно, важен для развития технологий и для быстрого роста компаний. Но общество не состоит только из новаторов, и часто требование постоянных перемен и осанна творческому разрушению ведут к противоположному запросу на стабильность. Путин, Эрдоган и иже с ними поняли эти вещи раньше, чем протестующие и их апостолы.

И посему терпеливо сидели и ждали подходящего момента, успев набраться сил.

Примечание

↑1. Слово moment в политическом языке имеет специфическое значение «поворот, поворотное событие». — Прим. пер.

Источник: The New York Times