Интеллектуальная история одного незаконченного проекта

Олександр Зайцев. Український інтегральний націоналізм (1920–1930-ті роки). Нариси інтелектуальної історії. – Київ: Критика, 2013. – 488 с., бібл.

Первый (и, кажется, последний на сегодняшний день) серьезный разговор об этой книге в пространстве российской гуманитарии состоялся сразу по ее выходе в Ab Imperio (2014, № 2), и уже там, в большой рецензии А. Гогуна, было отмечено то, что ее отличает от множества исторических работ об ОУН, украинском националистическом подполье, его структуре, стратегии и тактике: монография Александра Зайцева посвящена, главным образом, идеологии, причем не истории идей даже (автор отдельно оговаривает это в методологических предпосылках), но именно интеллектуальной истории. Это жанровое определение — «очерки интеллектуальной истории» указано в подзаголовке, «интеллектуальная история» здесь означает включение социального и исторического контекста в привычную историю идей (зачастую, возводимых в абстракцию).

Фактически, перед нами «история проблемных идеологий» — праворадикальных движений в межвоенной Европе. При этом «украинский интегральный национализм» оказывается в ряду того же порядка «европейских тоталитаризмов», и автора занимают общие черты и различия — собственно, то, что разделяет, и то, что объединяет идеологию Дмитрия Донцова и его последователей с французским интегральным национализмом Ш. Морраса и М. Барреса, итальянским фашизмом и немецким национал-социализмом, с польской эндецией, хорватским усташизмом, румынским «Легионом» и т.д.

Существует известное напряжение, причем не только морального, но и «умственного» характера, в этом применении «интеллектуальной истории» к «проблемным идеологиям»: в конце концов, Просвещение внушило нам привычку связывать интеллектуализм с культом разума, а нет идеологического движения, более иррационального, чем «интегральный национализм», где «интегральный» предполагает наличие универсальной отмычки, единственного и простого ответа на все вопросы. И автор этой книги неслучайно «прочитывает» историю украинского национализма в категориях «политической религии»: в первом же разделе, анализируя источники, он цитирует Эрика Хобсбаума, написавшего однажды, что «национализм требует слишком много веры в то, что очевидно неверно». И затем повторяет ту достаточно общую идею (здесь — со ссылкой на Integral Europe… Дугласа Холмса), что национализм с его «органическим подходом» и апелляцией к таинственным «внутренним истинам» по сути является «контр-Просвещением»: отрицая интеллектуальную традицию «философского века», он выдвигает рационально непостижимое положение о нации как «коллективной личности». Буквально сразу же (здесь есть некоторое парадоксальное сближение, но нет противоречия) Зайцев обращается к Руссо — изобретателю «гражданских религий». Впрочем, в следующей главе, говоря о ранних опытах национализма, он вспоминает якобинцев — еще одну разрушительную рефлексию философского века.

Сам принцип научного описания в этой книге точно так же рационалистичен по природе своей и, в известной степени, противонаправлен материалу: это т.н. «исчерпывающее деление», рационалистический анализ, основанный на «разделительном суждении», противоположный «ассоциативной дискурсии» романтизма. Это вычленение из ряда на основании различий, причем на таком различительном приеме выстроена ключевая концепция «украинского интегрального национализма». Суть в том, что само понятие «интегрального национализма», введенное в оборот американским историком Карлтоном Хейсом, было сформулировано применительно к «государственным нациям». Поэтому, применяя его к украинским реалиям, Александр Зайцев обращается к «разделительному» определению Джона Армстронга, автора одной из основополагающих работ по этой теме (Ukrainian Nationalism 1939–1945). Именно Армстронг сформулировал отличительные свойства «безгосударственных национализмов»: это поддержка терроризма (то, что в случае государственного национализма проявляется как установка на силу), это романтический культ «чистоты» языка (мовы) и культуры, это увлечение «нелегальностью» и апелляция к молодым и верным, к фаталистам и фанатикам.

Еще одно свойство «разделительного анализа» — попытка внести некий логический порядок в «хаос интерпретаций и дефиниций». Это особенно характерно для главы о фашизме, где кроме расхожих сопоставлений итальянского фашизма с немецким национал-социализмом, нам представляют очерки истории французских, польских, румынских и хорватских «проблемных идеологий». По понятным причинам, больше внимания уделяется восточноевропейским праворадикальным движениям. Но при достаточно серьезных различиях в исторических и социальных контекстах («сумасшествие среднего класса» и правый радикализм как ответ на радикализм левых у немцев, католический акцент польского национализма, университетское происхождение румынских «легионеров» и т.д.), в конечном счете, речь идет об идеологиях одного толка, каждая из которых может быть охарактеризована как «политическая религия».

И в этом смысле важным для этой книги автором становится Эмилио Джантиле, писавший о секулярных религиях и отделивший в свое время «политические религии» от «гражданских» по принципу «сакрализации идеологии». Зайцев описывает идеологию украинского национализма как «идеологию сакральности»: с характерным стремлением к созданию палингенетического мифа (т.е. мифа о перерождении нации), с ритуализацией и «символами веры», с мобилизацией «верных» фанатиков на основе неких «кодексов», с культом мертвых и культом харизматиков, с созданием пантеонов и утопических версий будущего идеального государства.

Коль скоро «интеллектуальная история» едва ли не в первую очередь — «история интеллектуалов», отдельный раздел посвящен политической и интеллектуальной биографии «отца» украинского интегрального национализма Дмитрия Донцова. Автор равно далек как от героизации, так и от демонизации своего персонажа, он лишь пытается излагать факты в известной последовательности: перед нами портрет хлесткого и неуживчивого журналиста, скандально порвавшего сначала с социал-демократами, потом с гетманатом, а потом и с ПРУН («Проводом украинских националистов»), всю жизнь выяснявшего отношения с наставником — Вацлавом Липинским и, в конце концов, прозванного им «Митькой Щелкоперовым». Зайцев приводит характерную цитату из Липинского: «Допустим, что сегодня же появляется почтенная националистическая организация, которая говорит: иди, Митька, работай как дисциплинированный член вместе с нами. Митька, наверняка, ответит: национализм — это величайшая провансальская глупость [1], в моей голове родилась только что не националистическая, а правдивая Украина».

Был ли Донцов «беспринципным карьеристом» (определение Липинского) или всего лишь тщеславным эгоцентриком? Была ли у него некая самостоятельная и последовательная «доктрина»? Зайцев не разделяет скепсис Липинского и полагает, что, несмотря на некоторые противоречия, идеология Донцова между 1923 и 1939 годами представляла собой «достаточно целостную систему, которая эволюционировала в деталях, но в основе осталась неизменной». При этом он характеризует Донцова как последовательного «врага рационализма», жертвующего логикой ради эмоционального воздействия на читателей. В то же время он полагает его прагматиком: та политическая религия, которую Донцов исповедует, зиждется не на «верую, ибо истинно», а на том, что «нужна твердая вера, ибо только она принесет победу». В основании «доктрины Донцова» Wille zum Leben Шопенгауэра, которая отождествляется здесь с ницшеанской Wille zur Macht, а принципиальная «новелла», собственно, в том, что Донцов наделяет такой волей нацию как коллективную личность. Одновременно (и в этом есть противоречие, которое Зайцев отмечает, но не рефлексирует) Донцов не считает, что «носителем» воли выступает «народ» («ніколи нарід не представляють “всі”, завше якась його частина»), его национальная теория элитарна по определению: носителем воли выступает некое инициативное меньшинство, каста «луччих людей», которая в узком смысле и есть «нация». В организационном смысле такая модель виделась Донцову неким воинственным «орденом», а идеальное украинское государство он мыслил иерархически кастовым: феодальное устройство в роде Киевской Руси или казацкого гетманата. Александр Зайцев, следуя приему «разделительного суждения», последовательно сопоставляет «доктрину Донцова» с разными «фашизмами» (гитлеризмом, итальянской bella vendetta и т.д.), находит сходства и различия, но интересным и неожиданным оказывается сближение, к которому он приходит в конце, — риторика Донцова обнаруживает очевидное сходство с идеологией «третьего пути», с немецкой «консервативной революцией» Карла Шмитта, Освальда Шпенглера и … Александра Дугина: «Коль скоро пропасть между современностью и идеальным “прошлым временем” становится все глубже, то вернуться туда можно лишь путем тотальной национальной революции».

«Доктрина Донцова» дала жизнь т.н. «чинному» (активному, деятельному) национализму. Здесь есть некоторое напряжение в терминологии, коль скоро «чинный» национализм был скорее идеологией, тогда как активным — в смысле «действенным» — был т.н. «организованный» национализм ОУН. Различия в идеологии между «чинным» и «организованным» национализмами не принципиальны, Зайцев разделяет лишь приоритеты: культ «стихийной воли» у Донцова и «создание иерархической дисциплинированной организации, способной осуществить национальную революцию и установить национальную диктатуру» в случае ОУН. В плане «политической религии» прослеживается культивирование идеологии у Донцова и культовые практики в ОУН (от «курганов» — культа мертвых до «вождизма»).

Третьей разновидностью украинского интегрального национализма был т.н. «творчий» («творческий») национализм Фронта национального единства, основанного в 1938 году Дмитрием Палиевым. Идеологом «творчого» национализма был философ Мыкола Шлимкевич, чья интеллектуальная биография напоминает донцовскую, к национализму он пришел от марксизма. Наиболее отчетливо различия национальной идеи Донцова и Шлимкевича обнаруживаются в «географических» приоритетах: донцовская «окцидентализация» у Шлимкевича оборачивается «славянщиной», т.н. «осуществлением славянства». Скажем по ходу, что рецепция «доктрины Донцова» в «модерной украинской литературе» (автор этой книги такого рода вопросами не задавался, так что это не более чем построчное нотабене) оказалась продуктивной именно в плане «географии», породив сначала прозападные манифесты Хвылевого, а затем концептуальные «введения в географию» Андруховича.

В начале этой книги автор называет украинский интегральный национализм влиятельным, но «незаконченным проектом». Затем он возвращается к этой мысли в заключении, определяя его как одну из идеологий «третьего пути» и «закрытого общества», причем именно в «сакрализации идеологии» он видит причины неудачи такого «проекта». «Западные украинцы» в большинстве своем принадлежали традиционной культуре, не «пережили кризиса онтологии» и не испытывали нужды в «светской религии».

Как бы то ни было, оставаясь «незаконченным проектом», украинский интегральный национализм является живым фактором настоящей истории и политики, пытаясь «наполнить ее своими целями и своим смыслом». И здесь напрашивается вопрос, который, собственно, следует из определения «незаконченного», т.е. открытого проекта и ключевой «поправки Армстронга»: отныне «украинский интегральный национализм» перестал быть «идеологией негосударственной нации», в новом историческом контексте описанные Армстронгом свойства и характеристики корректируются в политических программах правых украинских партий. Впрочем, это вопрос настоящего момента, и он обращен к истории настоящего момента, тогда как предмет этой книги ограничен хронологическими рамками, оставаясь частью интеллектуальной истории межвоенной Европы.

Примечание

↑1. «Провансальство» — одно из характерных определений Донцова, синоним «этнического провинциализма».