Философ — возмутитель умов утверждает, что человек и машина станут единым целым. Интервью с философом Петером Слотердайком

От редакции: Петер Слотердайк — один из самых обсуждаемых мыслителей и теоретиков медиа в Германии. Он осмелился поставить под сомнение традиционные философские дихотомии тела и души, субъекта и объекта, культуры и природы. Его лекция 1999 года «Правила для человеческого зоопарка», в которой он утверждает, что генная инженерия есть продолжение борьбы человечества за самосозидание, вызвала бурю эмоций в стране, печально прославившейся нацистской евгеникой. В то же самое время он — автор заключения, что «окультуривание человека провалилось», так как варварский потенциал цивилизации только растет. Среди его основополагающих трудов «Критика цинического разума» и трилогия «Сферы».

На недавнем симпозиуме Центра философии и культуры Института Бегргрюена, проходившем в школе теологии Сент-Джонс Кембриджского университета и посвященном человечеству и технологии, издание “WordPost” обсудило со Слотердайком исчезновение границ между человеком и технологией, «облако», «сингулярность» и идентичность в эпоху глобализации.

— Уже несколько лет вы утверждаете, что по мере того как человеческий вид сплавляется в единое целое со своими технологическими протезами, возникает новый тип существа — «антропотехнология». В такого рода новом существе человек и машина становятся единой интегрированной оперативной системой, связанной информацией.

Спустя годы наше сознание разрастается до переделов облака, а облако расширяется до нашего сознания; кроме того, мы научились читать, писать и редактировать генетический код, дающий нам знание, необходимое для целенаправленной корректировки тысячелетий эволюции.

Как ваше понятие «антропотехнологии» отличается или же перекликается с понятием «сингулярности» футуриста и сторонника искусственного интеллекта Рэя Курцвейла? Курцвейлу видится не только эпистемический разрыв с прошлым, но и новая фаза эволюции, простирающаяся за пределы сознания к бытию и биологии.

— Понятие «антропотехники» зиждется на гипотезе о том, что нынешняя психофизическая и социальная конституция вида Homo sapiens — обратите внимание на эволюционистский акцент этой классификации — существенным образом основана на аутогенных эффектах. В этом контексте «аутогенный» означает «вызванный отражением действий субъекта на нем самом». Человеческое существо — особенно в так называемых «развитых цивилизациях» — это животное, формирующее себя в свое собственное домашнее животное. В то время как эволюция означает адаптацию к естественной среде, доместикация с самого начала означает адаптацию к искусственному.

То, что мы называем «цивилизациями» в моральном и культурно-теоретическом смысле, из перспективы биологической антропологии (которая имеет дело с различением животное/человек) выглядит как результат длинной последовательности автодоместикаций. За десятки тысяч лет до того, как греческий оракул смог написать лозунг «Познай самого себя» на своих стенах — месте встречи с истиной, великие матери, вожди и колдуны обращались к себе подобным с другим лозунгом: «Приручи себя!». В результате возникло то, что позднее получило название «образование»: paideia на греческом, humnitas на латыни, vinaya на санскрите, wenhua на китайском и Bildung на немецком.

Термин «антропотехника» указывает на тот факт, что будущее начавшегося сравнительно давно процесса доместикации людей людьми остается открытым. Во-первых, этот термин описывает в значительной степени бессознательное отпадение людей от чистого животного начала, в результате чего они стали не только членами «символического вида», «ритуальным животным» (как однажды заметил Витгенштейн) — почему бы нет, тем самым мифологическим говорящим животным, — но и технологическим существом. Во-вторых, это понятие указывает на будущую возможность самоформирования посредством форм воспитания ума, модифицирования химических структур и, возможно, даже посредством генетических импульсов!

Понятие «антропотехники», таким образом, целиком относится к аутопоэзису, или самосозиданию, «человечества» в его многотысячных культурных специализациях. Это понятие целиком эмпирическое, плюралистическое и эгалитарное — в том смысле, что все индивидуумы как наследники памяти человечества вольны превзойти самих себя.

В отличие от этого идея «сингулярности» Рэя Курцвейла содержит футуристические, монистические и элитистские элементы. Хотя по своему логическому и риторическому замыслу «сингулярность» призвана интегрировать «человечество» в единое целое, очевидно, что она может охватить только крошечную группу исключительных трансчеловеческих индивидов.

— Курцвейл утверждает, что «расширение» наших умов до границ «облака» и наоборот создаст больше разнообразия и уменьшит единообразие, так как мы получим доступ к практически бесконечной информации, которую сможем использовать для обогащения сознания и конструирования собственной личности. Вы согласны с таким ходом рассуждений?

— Когда Курцвейл говорит об облаке, он помещает себя в поле рассуждений, предварительно отформатированное традиционной философией. Гегель наметил формальное основание «облака» в своем понятии «объективного духа»: суть его в том, что «выражения» духа застывают в институциях. Институции суть программы культурной трансляции, передаваемые будущим поколениям.

Разработка понятия «облака» из понятий «духа» и «институций» не должна вызвать особенных трудностей. «Облака» суть сжиженные институции, в которых масса предварительно накопленного опыта, поддающегося и достойного передачи, сделана доступной для заинтересованных сторон.

Различие между «облаком» и школой обнаруживает себя в том, что в «облаке» автодидактический (и тем самым автодоместицирующий) фактор возрастает, тогда как школы как прототипы формальных институций принципиально гетеродидактичны (авторитарны) и консервативны (гетеродометицирующи) в своих структурах.

«Облака» и школы роднит то, что и те и другие бьются над проблемой бессмыслицы: школы никогда не могут быть полностью уверены, что они передают то, что действительно следует знать, а посетители «облака» и подавно не в состоянии отличить с уверенностью бессмыслицу от того, что ей не является. Нестабильность различия между институализированным и деинституализированным знанием — одна из характеристик ситуации модерна-постмодерна.

В связи с этим мы должны с серьезностью отнестись к буквальному смыслу метафоры «облака»: облака заволакивают ясное небо. Нынешнее заключение сферы человеческого в оболочку инфосферы есть продолжение работы «объективного духа» иными средствами — и сегодня это средства цифровые.

Уже в XIX веке стало ясно, насколько «объективный дух» может трансформироваться в идеологию и коммуникационный бич (пропаганду). Вся первая половина XX века была посвящена конфликту между (доцифровыми) идеологическими «облаками». Вторая половина XX века принесла c собой своего рода перемирие в войне «облаков» в форме Холодной войны.

Невозможно предвидеть, положит ли «гипер-облако» XXI века конец региональному погружению в институализированные формы неправды, столь типичному для XX века. Не знаем мы также, и что есть информация — ясное небо или же облако, заволакивающее его.

Любой, кто использует слово «облако» в единственном числе, рискует стать жертвой мистификации. В настоящий момент существует несколько облачных систем, и то, что мы однажды называли Холодной войной, возвращается сейчас в виде столкновения «облаков». Один из неприятных сюрпризов становящегося XXI века в том, что демоны пропаганды вернулись в более совершенной — цифровой — форме. Для того чтобы противостоять новым империям лжи и искажения перспективы, нам необходимо вернуться к обновленной идее просвещения.

— Возможно, более удачным обозначением будет не искусственный интеллект, а «интеллектуальная искусственность»? А для людей будущего — «искусственные люди»? Иными словами, «аутентичное Я» и бытие-в-мире больше не отделены от наших орудий. Это мир-в-бытии, равно как и vice versa?

— «Искусственный интеллект» — это гибридный термин для обозначения давно известного явления, суть которого в том, что в артефактах (орудиях, произведениях и институциях) намерения создателей продолжают жить практически независимо от созданных ими продуктов. Именно это выражено в гегелевском понятии «объективного духа». Объективен именно интеллект, вложенный в орудия, произведения и институции их создателями, который впоследствии отделяется от них, чтобы быть усвоенным и примененным другими интеллектами (субъективным духом, учениками, пользователями).

Сейчас афоризм Сесиля Родса «Экспансия есть все» применим в сфере политического только со значительными оговорками. А вот как раз для современных миров денег и информации он действенен как никогда прежде. Экспансионистский склад сфер искусственного интеллекта и интеллектуальной искусственности развивается самопроизвольно, быстро проникая во все аспекты существования. В этом смысле, существование в техническом мире per se характеризуется обретением все более значительной степени искусственности (artificialization). Люди современности и постмодерна не только живут в «доме Бытия» (как Хайдеггер назвал язык), но и все больше — в обители техносферы.

Идентичность в эпоху глобализации

— Вы отметили, что с момента слома, породившего современность, человеческая цивилизация перешла из эпохи «гуманизма и национального государства» к «экологии и глобализации», от «аграрного патриотизма», в котором идентичность привязана к земной добродетели места, к «глобальному Я». Каков локус идентичности глобального Я, если оно было лишено собственной территории? Не на небесах, но в «облаке»?

— Многие современные мыслители определяют XX век как время глобальной мобилизации. На самом деле, этот период — или, скорее, период, начало которому положила промышленная революция XVIII века, — стал свидетелем распада существовавшего с незапамятных времен альянса людей и территории (Освальд Шпенглер говорил о культуре и ландшафте), бывшего определяющим для эпохи аграрной оседлости. Так начинается приключение постоседлых форм жизни — и eo ipso разжиженных идентичностей. Они нередко являются в одеяниях кочевого романтизма, черпающего силы из представления, что свойственное модерну постоянное состояние транзита сопровождается возвращением к более глубинной истине о человеческом существе.

В этом отношении философ Вилем Флюссер, возможно, ухватывает самую суть дела, утверждая, что люди необязательно принадлежат к нации, обладающей территорией («домом»). Примером тому служит иудаизм эпохи диаспоры — но евреям во все времена был необходим приемлемый дом, в котором они могли бы себя экзистенциально «заземлять», бросив якорь. Бездомность — худшая доля, чем безгосударственность. То, что мы называем местом жительства, — это место, привыкнув к которому, человек обретает утешение.

Эта (вдохновленная Хайдеггером) интерпретация человеческих существ как привязанных к месту жительства соответствует понятию «связанных изолятов» (“connected isolations”), разработанному несколько десятилетий назад американской архитектурной компанией «Морфозис» для описания модуса вивенди постоседлого «общества». Выражение modus vivendi указывает на трудную задачу создания баланса между разъединением, изоляцией (isolation — буквально: формирование острова) и связанностью (connectivity — формированием контекста).

— Не вызывает ли диалектическая «тоска по принадлежности» в подобном вакууме общности резко обратную реакцию? Сегодня мы повсюду наблюдаем ее проявления в религиозном фанатизме и национализме. Что это, стремление обрести чувство безопасности через идентичность и признание в «лоне» народа? Или описанные вами т.н. «пузыри», которые суть сосуды идентичности и значения? Каков должен быть ответ на этот новый трайбализм?

— О традиционном напряжении между волей к независимости и волей к принадлежности можно сказать одни и те же вещи. Так называемый «новый трайбализм» — это практически неизбежная реакция на прогрессирующую индивидуализацию современности. Он пытается генерировать синтетические социальные узы там, где натуральные были разорваны. Только будущий исторический опыт покажет, возможно ли создать подобные узы без реакционных вымыслов.

Наиболее злокачественная форма реакционной политической фракционности проявляется сегодня в новых террористических «племенах», которые связывают, иногда справедливо, с возвращением фашизма. Фашизм (в том виде, как он возник в Европе в тени Первой мировой войны в качестве реакции на демобилизацию) — это воинствующий трайбализм, его цель — реформировать все «общество» по модели боевой лиги.

Порядок и хаос в современном Китае

— И наконец, вопрос о Востоке и Западе в вашем контексте. Вы утверждаете, что «избыточная реальность», мобилизованная модерными «энергиями», оставляет позади любой нарратив происхождения и непрерывности, способный объединить глобально синхронизированный мир. Постоянные перебои в излучении этих «энергий» привели к установлению асимметрии и неустойчивости, отсутствию баланса. «Все прочное тает и превращается в воздух». Все попытки восстановить легитимность и нарративы происхождения срываются.

Таким образом, существует только губительная энтропия, расположенная по ту сторону порядка и подтачивающая «космологическую уверенность». Мне любопытно, насколько это правомерно, например, для Китая? Можно сказать, что коммунистическая партия Китая (так же, как и «институциональная цивилизация» — ее предшественница, пережившая множество династий) видит свою основную задачу в сопротивлении потоку энтропии, пытаясь утверждать и поддерживать равновесие — политический руль, если можно так сказать, не позволяющий кораблю опрокинуться среди морских валов разбушевавшихся «энергий» современности.

Для этого партия в первую очередь ставит целью не допустить, чтобы какая-либо контргегемония (или, хуже, ни одна из идеологических гегемоний) восстала из хаоса. И делает она это, прививая нарративные истоки легитимности и преемственности современной системы — Мао — к нарративу тысячелетней китайской космологии — конфуцианства и даосизма. Эта космология объединяла китайцев в одну цивилизацию задолго до образования нации-государства и средств массовой информации.

В отличие от Запада в Китае сегодня, похоже, преобладает своего рода внутрицивилизационная уверенность, а не отсутствие уверенности космологической. Возможно, Запад впервые переживает нечто, что Китай проживал снова и снова на протяжении двух тысяч лет? Множество эпизодов перемен, сокрушающих привычные устои, с веками приводили страну к одержимости порядком?

Возможно, непрерывные приступы дестабилизаций подстегнули Китай поддерживать цивилизационную преемственность? Вспомним слова Мао, относящиеся к более позднему времени: «Все под небесами в беспорядке; отличное положение дел». Мао сам был стихийным бедствием, потопом! Но сейчас-то власти Китая пытаются заново обосновать легитимность и преемственность, связывая будущее с прошлым. Циклическое время в Китае все еще сохраняется, равно как и равновесие, противостоящее асимметрии.

Однако не наводит ли все это на мысль, что на Востоке сохраняются старые модели симметрии, равновесия и циклического времени? Быть может, «миф» — благородная ложь, достаточно близкая к правде, — все еще работает в Китае? Может быть, современный Запад просто еще слишком молод, чтобы охватить всю картину в целом?

— Как некитаист и восхищенный наблюдатель «китайского феномена» я склонен быть сдержанным в суждениях о ходе событий в этой части цивилизационной вселенной.

Однако мне кажется, что мои утверждения об увеличивающихся асимметриях в процессе становления современности также приложимы и к Китаю. Китай, возможно, и отвел от себя демографическую катастрофу во второй половине XX века, но его вклад в экологические катастрофы — локальные и глобальные — представляется сокрушительным.

О политическом и культурном интеллекте будущего можно с долей уверенности сказать, что в наступающем веке он выработает систему координат, основанную на различии между устойчивостью и неустойчивым. Логично предположить, что голос Китая будет обретать все большую значимость в этом контексте. Остальной мир научится видеть в Китае не только парадигму лукавого деспотизма, но также и цивилизацию, которая придает подобающий статус принципам симметрии, баланса, цикличности и непрерывности — в отличие от западных наций, все меньше и меньше контролирующих свой великий эксперимент с асимметрией, неустойчивостью, необратимостью и прерывностью. Возможно, в долгосрочной перспективе Китай станет решающим противовесом парку юрского периода, которым стала западная современность.

Вместе с тем невозможно не заметить, что Китай сам инкорпорировал многие мотивы западной модели — цивилизации асимметрии. Они, как, очевидно, не могло не признавать политическое руководство Китая, содержат в себе взрывоопасный потенциал. В свете этого признак мудрости завтрашнего дня, критически настроенной в отношении цивилизации, — оставаться бдительными «компаративистом» судеб Запада и Востока.

Беседовал Натан Гарделс

Источник: The World Post