«Однажды летним хохотливым днем»: памяти Юрия Мамлеева

— Мамлеев? Да все тогда в Москве вокруг него вертелось! — почти крикнул поэт Игорь Холин, не так уж и близкий к центру вращения, то есть к комнаткам в Южинском переулке.

Вертится немало и сейчас: круги и спирали размазались, зато стали шире. Те, южинские спирали иногда впиваются в повседневную жизнь, как матрасные пружины, когда уже кажется, что все размякло, усвоено и переварено.

Философ и корм

Процесс усвоения текстов Мамлеева — неплохая иллюстрация замысловатой работы организма культуры. Вот тема из самых причудливых: Мамлеев и философия. Юрий Витальевич Мамлеев — философ, более известный как писатель. Вот его лицо на обложке сборника «Кто сегодня делает философию в России». Сборник странный, и составитель (Алексей Нилогов) экстравагантен, но каково название! На самом деле роль Мамлеева в философии раздваивается, ведь он предстает одновременно и философом, автором метафизических трактатов, и тем, что я назвал бы «философским кормом».

Мамлеева обожали философы, чьи профессиональные предпочтения почти несовместимы с философскими интенциями самого автора. Я помню, что в те странные времена, когда Александр Пятигорский с Игорем Смирновым взахлеб обсуждали очередной роман Сорокина, философски озабоченные читатели прозревали в мамлеевских монстрах из «Шатунов» ни много ни мало «коллективные тела» — конструкции Делёза, которые Михаил Рыклин наполнил воздухом коммуналок. Маньяки, сумасшедшие старухи и вдовы-алкоголички превращались в «тела, закрепляющие свое единство на уровне речи и, тем самым, не поддающиеся разложению на составляющие индивидуальные компоненты; линия тела в них непроработана, линия же речи переразвита», в «тела на стадии первичной урбанизации, когда их агрессивность усиливается под влиянием неблагоприятного окружения».

Случается, что рассказы Мамлеева в качестве литературных иллюстраций пожираются и еще более странным контекстом — изложением идей американского философа Ричарда Рорти, например. То есть тексты Мамлеева в двух ипостасях — в качестве собственно трактатов и в качестве прозы, функционирующей как «философский корм», — накрывают едва не весь философский спектр — от традиционалистской метафизики до постструктурализма или американского прагматизма. Минуя разве что марксизм. Но еще не вечер. Похоже, Мамлеев включил в процесс культурного освоения себя и тех, кто друг друга ни в грош не ставят.

Рок и рок-музыка

Юрий Мамлеев сам не участвовал в создании музыкальных произведений, в отличие от соратника по Южинскому переулку Евгения Головина (песни на его стихи пели В. Бутусов, А.Ф. Скляр и др.) или его косвенного ученика, тогда «юного гитариста Саши», то есть песенника Дугина, которому позже внимали Сергей Курехин и Егор Летов. Тем не менее, популярность текстов Мамлеева среди рок-музыкантов была явно выше среднего. Смерть, Рок — не Чеховым же вдохновляться брутальному рокеру. Помню, на вечере Мамлеева в музее Маяковского я дивился пикантной смеси в зале: юношей-очкариков с рокерско-байкерского вида дядями в косухах. Он отвечал взаимностью: сам посещал рок-концерты. Возможно, различал там тени метафизических безумств — собственных или своих героев. Кстати, одно из самых откровенных и содержательных интервью с Мамлеевым взято музыкальным критиком Максимом Семеляком. И еще один сюжетный выверт: участником рок-группы «Вежливый отказ» Максимом Трефаном сочинен в почти академическом духе, исполнен академическим певцом в академической обстановке романс на слова Мамлеева.

Мамлеев, Шемякин, Бэкон

Наверное, я влюбился в первые книги Мамлеева и из-за иллюстраций Михаила Шемякина. Они конгениальны «Шатунам». Читал я не книги, конечно, — ксероксы. На днях философ Эдуард Надточий высказался в том духе, что до визуального эквивалента ранней мамлеевской прозы дотягивает разве что Фрэнсис Бэкон.

Колесо и крест

Любимое занятие героев ранних рассказов — перерождение.

«— Семен Кузьмич сегодня умер.

— Как, опять?!» (рассказ «Петрова»)

Или:

«— Не обращайте внимания, — заметил он. — Иногда я стреляюсь просто так, по инерции. Даже без особого раздражения на вещи.

Он вдруг истерично схватил в правую руку пистолет и приставил его к своему глазу, другим глазом сурово, словно глядя на весь мир, подмигнул мне — и выстрелил…» (рассказ «Полет»)

Мамлеев изучал восточную эзотерику во Франции, сам читал лекции по индийской философии в МГУ. Так что вращение в колесах сансары для его героев — дело естественное. Но перерождались его русские герои уж очень по-русски. От первого романа — от «Шатунов» — чувствительные читатели шарахались, как от самого воплотившегося сатаны. Сказать «Мамлеев пугает, а мне не страшно» не получится. Пугались еще как. При этом общение с Мамлеевым разочаровывало многих поклонников: Мамлеев был благостен — это не самое частотное слово дружно употребляли, говоря о нем, люди разных кругов российской интеллигенции. Писатель Николай Байтов рассказывает:

«Как-то, в конце 80-х, я дежурил в монастыре Николы в Кузнецах. Зазвонил телефон. Вежливый и сладкий, я бы сказал, голос попросил позвать к телефону Владимира Рожкова, настоятеля. Я не слишком вежливо напомнил, что сейчас полдень и отец Владимир служит воскресную литургию. Звонивший смутился, долго извинялся и попросил передать, что звонит Юрий Мамлеев из Парижа по поручению XYZ [одного из иерархов православной церкви в Париже]. На этот раз долго извинялся я. Позже Мамлеев побывал в монастыре. С Юрием Витальевичем и отцом Владимиром мы прогуливались по монастырскому дворику и слушали монологи Юрия Витальевича об особой роли России в мистической судьбе мира. Я, признаться, был удивлен». До выхода книги Мамлеева «Россия вечная», которую русские националисты объявят своим must read, оставалось еще лет пятнадцать.

Я не готов даже вскользь высказываться по поводу метафизики Мамлеева, насквозь индуистской, пребывающей при этом, по мысли ее автора, целиком внутри православия. И понятно, что кто-то из читателей и мечтателей, ошпаренных мамлеевскими «Шатунами», злословил о сборищах сатанистов. Я бы хотел лишь скромно засвидетельствовать огромный диапазон религиозной проблематики, к которой протягиваются нити и канаты из прозы и трактатов (часто гибридов того и другого) Юрия Мамлеева.

Учитель математики

Науку Юрий Мамлеев, преподававший когда-то математику, презирал, в прогресс не верил, как и положено традиционалисту. В его прозе почти нет техники. Если есть грузовик, то он давит ребенка (в одном из самых жутких и гениальных рассказов — в «Женихе»). В противоположность Андрею Платонову, недальнее стилистическое родство с которым замечено многими, техника для Мамлеева безжизненна. Зато живет буйной и самостоятельной жизнью тело. Один герой влюблен до одури в собственную ногу («Нога»). «Только бы тело мое жирное не унес», — ужасается «Висельник». Кому больше отпущено свободы воли: человеку или же его телу — это вопрос. Ответ: кому-то вне тела и вне человека. И конечно, это не просто тело.

Статус животных не ниже человеческого. Лисичка из «Учителя» строит двум обормотам карьеры научных работников (вспомним заодно лисичку Виктора Пелевина). Конечно, это не просто животные. Да чего уж там: см. «Дневник собаки-философа».

Хохот vs смех

Хохот по Мамлееву — движущая сила, жесткое излучение Потустороннего, пронзающее земную жизнь. Или дым подспудного пламени.

В некотором смысле Мамлеев переопределил смех. Я не раз слышал, что «у Мамлеева вообще нет смеха, у него все серьезно». Если, однако, вырвать рассказ «Висельник» из родного контекста и поместить в какой-нибудь сборник юмористических рассказов, то мало кто заподозрит подвох. Это смешной рассказ, как бы в традиции… ну, скажем, Зощенко. Подвох же в том, что, уже зная эстетику Мамлеева, мы можем домысливать спрятавшийся за каждой фразой, каждой «шуткой» тот самый метафизический хохот. Границы между парадоксальным стилем и формами смеха и так размыты. Непредсказуемость третьего слова по первым двум, обрушение горизонта ожиданий как раз может вызывать необычное ощущение внутреннего, не вырвавшегося наружу хохота (может быть, бесконечно далекого от «смеха»).

«Однажды летним хохотливым днем я вышел на улицу, раздираемый, как всегда, двумя противоположными, но обычными для меня аффектами: сексуальным бредом и желанием выпить» («Крыса»).

У Мамлеева день может быть хохотлив по простой причине: хохотливо все.

У этолога А.Г. Казинцева есть удивительная теория: «Смех не возвращает человека из культуры в природу, но напоминает ему об искусственности его культурного состояния», «смех непонятен человеку, потому что он антагонистичен по отношению к главным средствам, с помощью которых человек постигает мир, — мысли и языку». Утробный хохот Мамлеева вырывает человека из рационального слоя человеческой жизни. Возможно, это хохочет животное, но и животное у Мамлеева больше, чем животное.

Русский бог при дневном свете

Юрий Мамлеев не был человеком публичным. Не то чтобы он никогда не хотел быть почитаемым и любимым. Просто состояние подпольщика было для него привычным и комфортным.

Мистик Аркадий Ровнер, запомнившийся мне читающим стихи под звездным небом Московского планетария, объясняет в интервью Владу Лебедько:

«Он [российский мистический андерграунд] был все-таки небольшой. Это был мир, очень резко отличный от советского, и мы практически знали все друг друга. Если я не знал какого-то “крепкого парня” на Украине или на Алтае, то я всегда мог его найти через того или иного друга. Это была сеть, и она вся была доступна. Мы легко могли отыскать друг друга. И в Москве, и в Питере были узловые люди. Это была своего рода иерархия, и если ты поднимался, скажем, на седьмой этаж, то ты видел все, что на твоем этаже, и все, что внизу. Наверху были только те самые “русские боги”, о которых я уже упоминал».

Имена богов Ровнер не назвал. Зачем, они же боги. Трудно предположить, что Мамлеев не входил в их число.

Я помню вечер в салоне красавицы Илоны Гонсовской. Конец 80-х. Событие, веха для нас. Люди разные, их было много. Был Владимир Сорокин, он не слушал Мамлеева: он ему внимал. Аплодисменты, успех. Он радовал Юрия Витальевича, но происходящее казалось Мамлееву каким-то неправильным, недостаточно подпольным. Его просили дать почитать принесенные тексты. Рефлексы человека андерграунда не дозволяли ему делать это. Он опасался сказать лишнее, когда здесь мало кто уже опасался. То ли дело съезд мистиков со всей России, куда попадали чуть ли не по устно распространяемым паролям. Проходил он, кажется, под Москвой, на чьей-то даче. Вот это была стихия Мамлеева. Ну а я был молод и, увы, не готов принять любезное приглашение мастера. Я плохой конспиратор и никакой эзотерик.

Мамлееву приятна была роль учителя или даже Учителя (тот же Игорь Сергеевич Холин, не менее матерый литературный подпольщик, да и старше Юрия Витальевича на 11 лет, предпочитал, однако, быть Игорем, а не Игорем Сергеевичем, не учителем, а старшим другом). Ну а нам — Олегу Дарку (прозаику и критику) и мне — было не в тягость соответствовать. Вот феерический эпизод с участием человека из подполья, прибывшего в перестроечную Москву.

Трое как-то встретились на ул. Герцена, и то ли сам Юрий Витальевич, то ли Олег предложил: «Мы же в двух шагах ЦДЛ. Где ж нам, писателям, поболтать, как не в ЦДЛе».

Заходим. Пытаемся зайти, точнее. У внутренней двери сидит Хмурая Большая Тетенька и требует пропуск Союза писателей. Смущенный, я предлагаю: «Пойдемте, тут есть хороший скверик. Купим бутылочку вина и поболтаем». Но Юрий Витальевич другого мнения: «Погодите. Сейчас все уладим».

Ю.В.: Добрый день. Я — Юрий Мамлеев, писатель. Приехал вот из Парижа.

Тетенька: Тут все теперь писатели. И все из Парижа. Покажите удостоверение.

Ю.В.: Я вижу, вы мне не верите (лезет в свой портфелище, достает оттуда «толстый журнал»). Вот, смотрите! Здесь написано: Юрий Мамлеев. Это я. Это моя повесть! Я известный писатель. Приехал из Парижа.

О.Д.: Это действительно очень известный, замечательный писатель. Пропустите нас!

Тетенька: Пропуск СП есть у вас, у известных писателей? Нет? Ну, извините, — и отворачивается в сторону.

И тут я вдруг вспоминаю нечто. Лезу в рюкзак и извлекаю книжечку некоторого Союза литераторов Москвы. За год до того меня зазвали на учредительное собрание этого возникшего в перестройку странноватого комитета, возглавляемого, как сейчас помню, Дмитрием Цессельчуком. Я тогда заплатил взносы, получил книжечку, которая все это время смешивалась с трухой на дне рюкзака. И вот я ее достаю и показываю Тетеньке.

Тетенька: Хм. Игорь. Лёвшин. Комитет литераторов Москвы. Ну, это другое дело. Проходите.

Я: Спасибо! (Юрий Витальевич и Олег устремляются за мной. Тетенька преграждает путь.)

Тетенька: А вы-то куда?

И тут мой звездный час: ЭТИ — СО МНОЙ!

Мы в ЦДЛ.

Вернувшись домой, книжечку я в сердцах уничтожил.

Мамлеев как классик-авангардист-спасатель

Как-то я слышал: «В молодости я тоже увлекался авангардом: читал Мамлеева». Пикантный отзыв о твердокаменном традиционалисте… Он ничего не собирался рушить и кромсать, строя на обломках новое. Юрий Мамлеев весь, можно сказать, внутри русской классики, но своим особым образом — примерно как в православии при его оккультизме и любви к веданте. В каждом втором некрологе говорится, что он не только наследник Достоевского, но и сам герой его. В неменьшей степени он со своими соратниками по Южинскому — герои и реинкарнации русских символистов. Через свои тексты он вливал взрывоопасную смесь Великой Русской Литературы и своих видений во Владимира Сорокина, Михаила Елизарова, Виктора Пелевина, в призрачного «Масодова», в Валерия Роньшина, в Олега Дарка, в «исчезнувшего с радаров» талантливейшего Илью Бражникова — да кто только не получал от Мамлеева литературную инъекцию (я и сам, конечно, не исключение).

Юрий Витальевич с гордостью рассказывал историю, которую сейчас любят повторять. К нему подошел читатель и поблагодарил: «Знаете, я был готов к самоубийству. Неожиданно ко мне попала ваша книга. Она спасла меня». Кажется, речь шла даже о двух спасенных.

Во всяком случае, она спасла сонм читателей от смертельной скуки, которая нет-нет, да и выглянет из-за угла, грозясь современной литературе.