В поисках ускользающего Модерна, или В преддверии праздника

Размышления о круглом столе, посвященном юбилейным номерам журнала «Неприкосновенный запас»

Мы живем в «Год Великой Победы», и на наших глазах новые постсоветские праздники вроде Дня России или Дня народного единства, изначально присутствовавшие в нашей жизни как дополнительный выходной, как будто начинают менять свою стилистику, что заставляет задуматься о самой природе государственного праздника. Что это такое? Проект власти, повисающий в пустоте, или воплощение чаяний народных? Последнее не так уж и невероятно, если вспомнить акцию «Бессмертный полк» на 9 мая или шествие тамбовских матерей с детьми в стилизованных под военную технику колясках на День России.

Чем собственно государственный праздник отличается от праздников, скажем так, традиционных? Вот тема, собравшая 3 ноября 2015 года в офисе общества «Международный мемориал» ученых-социологов, антропологов, культурологов, историков. Формально мероприятие это было презентацией сдвоенного — сотого и сто первого — юбилейного номера журнала «Неприкосновенный запас», объединенного темой «Государственный праздник: обряды единства и ритуалы различий». Презентация прошла в формате круглого стола под названием «Праздник как день “народного единства”: Что нас объединяет и разъединяет в красный день календаря?». Она стала продолжением разговора, прошедшего на страницах юбилейных (№ 100 и № 101) номеров НЗ (далее в тексте — «сборник»), о самом феномене государственного праздника сегодня.

Хотелось бы отметить, что материалы сборника и дискуссия на круглом столе не просто собрание высказываний разных специалистов на общую тему. Надлежащим образом проработанные, они позволяют не только уяснить природу государственного праздника, но и дают возможность, опираясь на различные праздничные способы символического объединения индивидов в единое политическое тело, выделить типы государственных праздников. Их классификация имеет практическое значение. Стиль, присущий государственным церемониям, позволяет судить о состоянии политических институтов в стране и даже, в определенной степени, предсказывать ее дальнейшее развитие.

Участие приняли: главный редактор журнала «Неприкосновенный запас» Илья Калинин, сотрудник «Левада-центра» и обозреватель «НЗ» Алексей Левинсон, вице-президент Центра политических технологий Алексей Макаркин, историк-медиевист, литератор, эссеист Кирилл Кобрин, профессор Высшей школы экономики антрополог Николай Ссорин-Чайков, профессор Высшей школы экономики теоретик музыки Федор Сафронов, профессор Московской высшей школы социальных и экономических наук, редактор журнала «Социология власти» Виктор Вахштайн.

Начавшая вечер директор издательства «Новое литературное обозрение» Ирина Прохорова отметила, что изначально в 1998 году задумывавшийся как попытка описания нравов культурного сообщества журнал эволюционировал в сторону издания, посвященного социальным и политическим наукам, как бы предвосхитив их будущее развитие в России нулевых, и, — добавим от себя — увы, настоятельнейшую потребность в научном объяснении происходящего в стране уже в десятые.

Затем главный редактор журнала «Неприкосновенный запас» Илья Калинин обозначил представления редакции о предмете: праздник традиционный отсылает к природному и религиозному порядку, тогда как государственный — к социальному. Праздник государственный — это инструмент модернизации, подчиняющий разуму жизнь сообщества и само время. Однако роль этого инструмента двойственна. Эталоном здесь, по убеждению Калинина, оказывается Праздник Верховного Существа, проведенный в 1794 году революционным французским Конвентом. Смысл его не только в персонифицированном представлении народу понятий, прежде всего, Разума с большой буквы, которые должны лечь в основу новой жизни (добавим от себя, что действо это по своей, так скажем, поэтике не так уж далеко ушло от средневековых мистерий на христианские темы). Весьма существенно меняется прагматика: благодаря подобным церемониям из прежних сословий должна была появиться единая нация.

Илья Калинин подкрепил этот тезис цитатой из Робеспьера, утверждавшего, что на празднике нация становится видна самой себе. Именно ей Конвент напоминает о Создателе, учреждая праздник Верховного Существа.

Эта идея подводит нас к одному из парадоксов государственного праздника в эпоху Модерна. Расколдовывая мир, учреждая новый политический, социальный, темпоральный и символический порядок, государственный праздник вместе с тем затемняет основы этого порядка.

Эту мысль Ильи Калинина можно развить, обобщив материалы сборника: какую из форм символической репрезентации народного единства ни возьми, ей легко находится архаический аналог.

Идея нации как совокупности равных друг другу граждан близка к картине средневекового карнавала с обязательной отменой, если верить М.М. Бахтину, всех иерархий. Однако в традиционных обществах она носит временный характер. Речь шла, как отмечает Амитай Этциони (фрагмент одной из его работ вошел в сборник под названием «Праздник: забытая колыбель добродетели») «о выпуске пара», то есть о снятии напряжения, вызванного тем, что индивид не способен достичь полного слияния с коллективом, не говоря уже о том, что, по правде говоря, не слишком в этом слиянии заинтересован.

И если эта коллективная терапевтическая процедура («карнавал») переходит в политический протест или даже революцию, за ним следует возникновение пусть и нового, но все же порядка. Причем порядок этот зачастую похож на прежний больше, чем хотелось бы восставшим. К примеру, Наполеон провозгласил себя императором через 11 лет после казни Людовика XVI.

В эпоху Модерна во многих странах у нации появляется «отец». Причем чаще всего это не монарх (хотя в сдвоенном номере «НЗ» можно прочитать статью Даниэла Юновски о состоявшемся в 1898 году праздновании 50-летия восшествия на престол императора Франца-Иосифа, согласно официальной риторике, пекущегося о всех народах Австро-Венгрии как о родных детях), а вождь вроде президента Бразилии Жетулиу Варгаса (Дэрил Уильямс. «Ландшафт гражданственности и ландшафт памяти: режим Варгаса и Рио-де-Жанейро») или премьер-министра, а затем и президента Эстонии Константина Пятса (Карстен Брюггеманн. «Cоздание прошлого в условиях авторитаризма: празднование Дня победы в Эстонии в 1934–1939 годы»).

Неудивительно, что, стремясь прояснить временные и пространственные аспекты праздничного единения, на юбилейной дискуссии в офисе «Мемориала» Ссорин-Чайков продемонстрировал собравшимся кинохронику, посвященную празднованию дня рождения Сталина в 1949 году. Закадровый текст диктора рассказывал о встрече вождя с народом в Большом театре, где прогрессивное человечество вряд ли могло уместиться целиком, и о вечерней праздничной перекличке огней в городах Советского Союза, заведомо невозможной из-за разницы часовых поясов. Фигура Сталина в этом тексте в полном согласии с формулой Анри Барбюса возвышается над прошлым, настоящим и будущим, впитав в себя всю историю человечества.

Несмотря на очевидное использование техники, появившейся только в эпоху Модерна, следует, однако, иметь в виду, что и этому, и другим примерам государственных торжеств, разбираемых в сборнике, присуща одна специально подчеркнутая Ссориным-Чайковым древняя черта: праздник — это не только отдых и удовольствие. Правильное проведение всех церемоний требует предварительной подготовки и большого напряжения сил. Так что, в конечном счете, чем-то это напоминает магическую, а если говорить языком Дюркгейма, то и вовсе религиозную борьбу с энтропией, присущую календарным праздникам традиционных обществ.

Безусловно, древним символом единения является музыка. Именно поэтому на кругом столе обсуждались гимны народов Восточной Европы, чье происхождение рассмотрел в своем выступлении Федор Сафронов. Жанр этот и в наше время предполагает хоровое пение или как минимум совместное прослушивание стоя.

Выступление Софронова, как и его статья в сборнике, было выдержано в жанре интеллектуального расследования. Оказывается, что в ряде случаев для написания гимнов использовались мелодии танцевальные или даже взятые из оперных арий.

Разумеется, можно согласиться с Кириллом Кобриным, отметившим, что не у всех народов, которые в XX веке обрели независимость, в предыдущие пару столетий были свои композиторы, а поиск аутентичных национальных символов — в принципе бессмысленное занятие, поскольку «все было придумано в XIX веке».

Однако воля государства далеко не единственный фактор для того, чтобы такого рода новации имели будущее. Из материалов сборника мы видим, что одной из самых востребованных операций при учреждении государственных праздников было и остается предание забвению хорошо известного и зачастую совсем недавнего прошлого.

Австро-венгерский император в дни празднования пятидесятилетнего юбилея его восшествия на престол выступил в роли образцового отца всех наций, будто он и не призывал Российскую империю ввести войска для подавления венгерской революции в 1849 годy.

Празднование Дня победы во второй половине 30-х годов XX века в Эстонии (в честь победы эстонской армии над ополчением остзейских немцев в 1919 году под Цесисом) происходило под личным руководством президента Пятса, который, однако, в 1919 году в бытность членом Конституционного собрания и лидером Крестьянской партии выступал против участия соотечественников в этой военной кампании.

В Болгарии культ советского воина-освободителя вытесняет память о трехлетнем участии Болгарского царства в войне на стороне стран Оси (Даниэла Колева. «Памятник советской армии в Софии: первичное и повторное использование»), так что 9 мая до 90-х годов отмечалось в той стране как День Победы.

В чешском политическом сознании бескровная передача власти от габсбургской монархии к сторонникам чехословацкой независимости 28 октября 1918 года, ныне День возникновения независимого чешского государства (на самом деле — Чехословакии), — результат революции, хотя едва ли не более важную роль сыграл прессинг, оказанный странами Антанты на Австро-Венгрию.

В трех первых случаях налицо серьезное давление на общество со стороны властей, однако в последнем такое объяснение явно не проходит. В чем же дело?

Ответ на этот вопрос в сборнике найти, безусловно, можно, однако для поисков нужна наводка. Ею стало выступление Виктора Вахштайна, который обратил внимание собравшихся на то, что в юбилейных номерах «НЗ» представлены, причем очень неравномерно, несколько методологий, по словам исследователя, почти взаимоисключающих.

Преобладают исследования конструирования национальной идентичности. В их основе лежит предположение, что государственный праздник — это результат внутренней колонизации — вторжения государства в жизненный мир граждан. Авторы, работающие в этом жанре, заняты толкованием символов государственных праздников и интерпретацией их текстов (в широком семиотическом понимании), однако в «поле» не ходят.

Добавим от себя, что концентрация на вопросе национальных символов предполагает и неосознаваемый европоцентризм: идея о том, кто каждый человек непременно должен принадлежать к некой нации, а та в свою очередь должна обязательно иметь свое государство, ныне считается специфически европейской. (Именно из этой предпосылки исходит стартовавший в этом году в Высшей школе экономики семинар «Христианство, “национальные” мифы и Wir-Gefühl в культурах Запада и Востока Европы, XIII–XVII века».)

Второй подход исходит из того, что любой праздник, даже государственный, — это репрезентация социальных отношений в обществе. Согласно ему, пустых праздников, которые для граждан являются лишь поводом, чтобы не ходить на работу и провести время дома с семьей или даже в одиночестве, не может быть вовсе. Это попросту не праздники.

В сборнике этот поход, по большому счету, представлен всего одной работой. Это статья Дайаны Мюир «Провозглашая День благодарения: от местного торжества к национальному празднику», где описывается, как локальная традиция пуритан Новой Англии, которая дала Соединенным Штатам в первой половине XIX столетия большую часть культурной и политической элиты, приобрела статус государственного праздника.

Однако более продуктивным, по словам Вахштайна, является третий подход. Он основан на предположении, что и государство, и сообщество учреждаются через праздник, а точнее, через структуры темпоральности, предопределяющие восприятие и осмысление событий. Их и следует выявлять. Добавим от себя, что особенно перспективным этот подход выглядит в свете исследований современного российского медиевиста Константина Ерусалимского. Как установил этот ученый, в древнейших русских летописях само слово «народ» употребляется исключительно для обозначения некоторых участников церемонии или шествия, то есть, фактически, для праздничной толпы.

Единственная работа в сборнике, посвященная этим структурам (перевод главы из книги Эвиатара Зерубавеля под заглавием «Переломные моменты истории»), действительно проясняет природу забвения, сопутствующего учреждению государственных праздников.

Целью всякой исторической периодизации Зерубавель считает упрощение и схематизацию прошлого, общее представление о котором и формирует сообщество. Этот процесс он называет «мнемонической социализацией». Надо полагать, чем радикальнее упрощение, тем сообщество шире. Таким образом, состоявшееся забвение — свидетельство как минимум серьезного «запроса снизу».

Тем не менее, как допустил Вахштайн, в иных случаях даже исследовательская оптика дискурса внутренней колонизации позволяет увидеть многое. Это в полной мере касается современных российских церемоний, посвященных Дню Победы 9 мая, которым в сборнике отведен целый раздел, а на круглом столе было посвящено выступление Алексея Левинсона. Совершенно очевидно, что в данном случае речь идет о государственном перефреймировании весьма мощной национальной традиции.

Как отмечает Михаил Габович в статье «Памятник и праздник: этнография Дня Победы», представление о том, что Сталин в 1947 году отменил празднование Дня Победы, не вполне соответствует действительности, поскольку до того, как День Победы в 1965 году снова превратился в выходной, он отмечался в первое воскресенье после 9 мая. Более того, как установила Анна Юдина («“Памятник без памяти”: первый вечный огонь в СССР»), даже первый вечный огонь в СССР был зажжен по инициативе снизу, и не в Ленинграде, а в поселке Первомайском Тульской области сотрудниками местного газового завода. Так скажем, дополнительные штрихи в канон праздника продолжали вноситься до самого недавнего времени: недаром монумент на Поклонной горе (его роли в праздновании Дня Победы в сборнике отведено целых две статьи) был достроен уже в постсоветскую эпоху.

Насколько позволяют судить опросы (именно такое уточнение в начале своего выступления сделал Левинсон), праздник этот признавался самым главным абсолютным большинством граждан страны уже в 90-е.

Добавим от себя, что это ничуть не мешало многим москвичам, да и жителям других городов с 1 по 10 мая уезжать на отдых за границу или отправляться на приусадебные участки. И хотя язык не поворачивается назвать этот праздник пустым, город, в котором проходит главный парад страны, «на майские» в девяностые и нулевые обычно пустел.

Выступление Алексея Левинсона было сосредоточено на изменении значения этого праздника и, в частности, его символики в последние два года. Поскольку докладчик работает с опросами и фокус-группами, мы позволим себе усомниться в том, что его суждения столь же слабо аргументированы, как и «кухонная герменевтика» блогеров и одичавших колумнистов. В выступлении Левинсона речь, в частности, зашла и о георгиевской ленточке, которая в десятые годы «сразилась» c белой и победила ее, став, по сути, национальным символом. Нация, по убеждению докладчика, в большинстве своем стала считать себя как бы «гвардейской».

Это можно видеть по поведению новых российских граждан: по праздничной стилистике ликование на улицах присоединенного к России в 2014 году Севастополя более всего напоминало День Победы.

Изменилось само отношение к этой дате. Это больше не празднование окончания войны, но празднование всех наших побед, прошлых и будущих. Максима «лишь бы не было войны» теперь считается в России не только женской, но и устаревшей. Среди информантов Левинсона почти все согласны с тем, что Третья мировая неизбежна, только не ясно, началась она уже или еще нет.

Другой вопрос, что война эта, как отмечает Левинсон, «веселая». Она происходит по ту сторону телеэкрана или монитора, не касается зрителя лично и в этом смысле подобна транслируемому по центральным телеканалам праздничному параду. Тут уж трудно не вспомнить предложенный Сергеем Зенкиным термин «нация болельщиков».

Нам остается лишь надеяться, что обстоятельства, при которых этой нации придется покинуть своей боевой тактический диван, не будут трагическими.

Как пишет один из авторов сборника, Оливье Иль («Смех и священное. К истории государственных праздников во Франции»), в нашу эпоху в западных странах институт демократических выборов важнее и актуальнее чувства единения, переживаемого в праздничной толпе, оттого и интерес к праздникам и их массовость там постепенно сходят на нет. Корни пустила ивент-индустрия, позволяющая устраивать собственные частные праздники. Нетрудно заметить, что в России ситуация несколько иная, хотя индустрия эта появилась и у нас. Явка избирателей на выборах невелика, государство Российское стремится компенсировать этот неловкий момент праздничными шествиями и парадами подчеркнуто мобилизационного плана. Относительную многолюдность последних некоторые наблюдатели склонны объяснять административным ресурсом. Однако в праздничных гуляниях граждане участвуют вполне добровольно. И выступают как потребители.

И здесь уместно напомнить, что многие авторы статей, вошедших в сборник, обращаются к идее Мишеля де Серто о том, что не имеющая прав и площадки для выражения своей воли часть общества обычно противопоставляет стратегиям властей свои тактики. Она осваивает спущенные сверху поведенческие схемы, используя их совсем не так, как планировала власть, обживает их, как съемную квартиру.

Нет никакого сомнения в том, что, придавая памяти о Великой Отечественной войне политическую злободневность, официальная пропаганда до известной степени расколола российское общество, часть которого сочла современную трактовку Дня Победы (прославление победы любой ценой над всеми, кто по тем или иным причинам окажется у нас на пути, а не празднование дня прекращения войны) неприемлемой. Однако раскол этот индуцирован СМИ и наблюдается пока, главным образом, в СМИ и в топовых дискуссиях в соцсетях. Насколько точно эти источники отражают мнение большинства граждан с активной жизненной позицией, мы знать не можем. Кроме того, как указывает Габович, разнообразие смысловых оттенков, которые праздник приобретает в различных своих локальных вариантах, огромно. Мы можем предположить, что разнообразие смысловых оттенков, возникающих у Дня Победы в разных уголках нашей многоукладной страны, не укладывается ни в какие готовые, как пропагандистские, так и оппозиционные столичные конструкции.

Хорошим примером обживания по Мишелю де Серто в сборнике оказывается и собственно День народного единства. Появившийся в результате сложных и не очень понятных большинству населения компромиссов (конец дачного сезона, попытка совместить светское и религиозное, поиск в качестве праздничного символа победы над страной, не входящей в большую восьмерку, и т.д.), описанных в выступлении Алексея Макаркина, праздник этот стал пустым далеко не для всех социальных групп. Как напомнил собравшимся Виктор Шнирельман, последние годы это день проведения Русских маршей. И несмотря на «антизападный», по большому счету, посыл выбора даты, очень хорошо ложащийся в современную официальную риторику, марш направлен «на Восток», в основном против мигрантов из Средней Азии.

Карнавальная и «вождепоклонническая» формы переживания праздничного единения (первой в терминологии Амитая Этциони соответствуют «праздники корректировки напряжения», вторую можно считать разновидностью того, что этот исследователь называет «праздниками усиления солидарности») в той выборке случаев, которые мы наблюдаем в сборнике, несовместимы. Они предполагают не только разные ценности, но и по-разному проходящие церемонии.

Как мы узнаем из предыстории празднования десятилетней годовщины Октября, которому в сборнике посвящен целый блок материалов, еще в 1925 году на Празднике Революции была допустима самодеятельность трудовых коллективов. Однако в итоге усиление контроля и режиссуры приводит к тому, что в осмысленную картину торжественное шествие складывается, лишь если смотреть из одной точки — с трибуны вождя.

Соблазн выстроить некий материальный или виртуальный Паноптикон не первое столетие соблазняет умы государственных мужей. Однако созерцание выстроенной в колонны нации не лучший способ общения с ней. По сути, государственный праздник превращается из инструмента управления и мобилизации в разговор власти с самой собой, чреватый довольно своеобразными сюрпризами. То, что случилось с президентом Египта Анваром Саддатом 6 октября 1981 года на военном параде в честь победы (в действительности — поражения, см. статью Леонида Исаева «Нет у революции конца») в Октябрьской войне, увы, далеко не единственно возможная и далеко не самая страшная, если исходить из интересов страны, неприятность, которую может повлечь за собой такой подход к управлению государством.