Почему Польша отворачивается от Запада

В дни недавней избирательной кампании в Польше основным вопросом экспертов и действующих политиков было не то, не уйдет ли страна слишком вправо, а то, не отказывается ли она от верховенства права.

Пойдет ли консервативная партия «Право и справедливость», признанный фаворит по всем опросам, по пути Виктора Орбана во все более авторитарной Венгрии или будет держаться ближе к центру? В то время как открыто заявлены националистические, антилиберальные позиции предвыборной платформы партии, могут ли, казалось бы, консолидированные либеральные институты в Польше дать ход назад? Партия «Право и справедливость» одерживает убедительную победу — и уже через три недели мы получаем ответ на свой вопрос: увы, да.

Новое правительство сразу же провело три обескураживающих решения. Человек, поставленный для надзора за полицией и спецслужбами, — активист партии, прежде получивший трехлетний условный срок за злоупотребление властью на предыдущей должности главы антикоррупционного управления. Всем дается ясный сигнал, что политическая лояльность ставится теперь выше закона.

Затем правительство убирает флаги Европейского союза из зала, где собралась пресса: показав на первом же своем брифинге, что оно числит польские национальные интересы несовместимыми с европейскими ценностями.

Наконец, был сразу подорван принцип разделения властей. Отвергнув выдвинутых предыдущим парламентом кандидатов в члены Конституционного суда, правительство назначило собственных кандидатов, спровоцировав конституционный кризис.

Почему Польша, эта излюбленная «витрина» посткоммунистических успехов, лучший европейский экономический игрок последней декады, вдруг двинулась антилиберальным курсом?

Почему, несмотря на глубокое общественное недоверие к политикам, люди готовы голосовать за партии, намеренно демонтирующие любые ограничения для правительственной власти?

С одной стороны, партия «Право и справедливость» делает ставку на ту форму нелиберальной демократии, которая уже состоялась в Венгрии. Критиковать Европейский союз, получая при этом от него миллиарды помощи, — вполне работающая модель Орбана. То же самое касается консолидации им власти за счет демонизации политических оппонентов. Однако экономика Венгрии, вопреки критическим прогнозам, не рухнула, а партия Орбана сохраняет весь свой электорат.

Конечно, чем больше стран пойдет за этим флагманом антилиберализма, тем менее успешной будет сама модель: в какой-то момент уже нельзя станет винить во всем Евросоюз. На деле дрейф Польши может привести к ответной реакции со стороны Западной Европы; уже слышны раздраженные голоса в Париже и Берлине, что было ошибочным давать новичкам из Восточной Европы все те же привилегии в рамках Европейского союза, что и у самых развитых членов Еврозоны.

Но остается главный вопрос: почему поляки проголосовали за партию с весьма мрачным и сомнительным анамнезом. После того как «Право и справедливость» выиграла свой первый срок в 2005 году, ее авторитет в глазах общественности резко упал. Она была вынуждена пойти на досрочные выборы двумя годами позже — и потерпела поражение. (Поляки никак не враги демократии: недавний опрос показал, что большинство обеспокоено тем, что польская демократия в опасности.)

Ответ здесь прост, и он лишь варьирует то, что мы наблюдаем по всей Европе. Даже такая традиционно непопулярная партия, как «Право и справедливость», может выиграть, когда время работает не только против левых, но и против либеральной демократии. Эти партии не скрывают своей неприязни к независимым институтам, таким как суды, Центральный банк и СМИ.

Популистские и радикальные партии — не просто партии, но конституциональные движения. Они обещают избирателям то, что либеральная демократия пообещать неспособна: чувство победы, при которой большинство населения — большинство не просто политическое, но одновременно этническое и религиозное — сможет делать все, чего ему хотелось бы.

Усиление этих партий — симптом появления подверженного угрозам большинства в роли силы европейской политики. Люди недовольны утратой контроля над собственной частной жизнью (в реальности или в воображении), люди подозревают общий сговор космополитически настроенных элит и сохраняющих племенные привычки иммигрантов. Люди винят либеральные идеи и институты в ослаблении национальной воли, в подрыве национального единства. Для них компромисс — всегда коррупция, а ревностный фанатизм убедительнее всего.

Но что больше всего возмущает это встревоженное и тревожащее большинство, так это то, что в то время как они претендуют на управление страной («ведь нас так много»), никто не считает их слово решающим. И поэтому они не устают критиковать разделение властей и прочие неудобные принципы либеральной демократии, в которых видят для себя тупик, — и легко поддерживают партии вроде «Право и справедливость», воюющие против либеральных принципов.

В недавней статье, озаглавленной «Политическая экономия либеральной демократии», экономисты Шарун Муканд и Дэни Родрик утверждают, что вопрос должен ставиться несколько иначе: не почему столь мало либеральных демократий, но почему либеральные демократии существуют вообще. Во времена успешного развития этот вопрос выглядит праздным. Кто знает, быть может, в Польше через два года все совершенно выправится и она научится обходиться без иных «правых». Но, возможно, загадочность либеральной демократии перестает быть праздным вопросом и становится для Европы экзистенциальным вопросом номер один.

Источник: The New York Times