После парижских терактов левые должны признать свои радикальные западные корни

Жижек отвечает своим критикам по вопросу о кризисе с беженцами

В первой половине 2015 года Европа была обеспокоена радикальными освободительными движениями («Сириза» и «Подемос»), а во второй половине года внимание сместилось к «гуманитарной» теме беженцев. Классовая борьба была действительно вытеснена и замещена либерально-культурной темой терпимости и солидарности. Но после парижских терактов во вторник 13 ноября даже этот сюжет (который по-прежнему обращает нас к серьезным социоэкономическим вопросам) затмило простое противостояние всех демократических сил силам террора, — с готовностью уже к войне с террором не на жизнь, а на смерть.

Легко представить себе дальнейшее — параноидальный поиск агентов ИГИЛ среди беженцев. (СМИ уже радостно сообщили, что двое террористов попали в Европу через Грецию под видом беженцев.) Тогда самыми главными жертвами парижских терактов окажутся сами беженцы, а подлинными победителями, спрятавшимися пока за общими фразами в стиле je suis Paris, станут поборники войны с обеих сторон. Если мы хотим на самом деле осудить массовые убийства в Париже, то делать это следует так: не просто участвовать в шоу антитеррористической солидарности, но требовать ответа на простой вопрос cui bono (в чьих интересах?).

Не нужно никакого «более глубокого» понимания террористов ИГИЛ (в том смысле, что «их ужасающие действия, тем не менее, являются реакцией на грубое вмешательство Европы»); их следует называть их собственным именем: исламо-фашистский двойник европейских расистов — противников иммигрантов. Это две стороны одной медали. Классовая борьба никуда не делась. И единственный способ мыслить реальность классовой борьбы — настаивать на всемирной солидарности эксплуатируемых.

Тупик, в котором оказался мировой капитализм, становится все более ощутимым. Как из него выйти? Фредерик Джеймисон недавно выдвинул идею глобальной милитаризации общества как формы освобождения: демократически мотивированные низовые движения, по всей вероятности, обречены на провал, поэтому, получается, «милитаризация», означающая приостановку власти саморегулируемых экономик, есть лучший способ вырваться из порочного круга капитализма. Быть может, продолжающийся в Европе кризис с беженцами поставит на повестку дня этот вариант.

Но пока ясно только одно: чтобы остановить хаос, необходима крупномасштабная координация и организация, включающая, но не ограничивающаяся приемными центрами вблизи кризисной зоны (Турция, Ливан, побережье Ливии), перевозкой тех, кто получил право на въезд на европейские промежуточные пункты следования, и их перераспределением по местам возможного расселения. Военные — единственная сила, которая может осуществить такую масштабную задачу организованно. Бесполезны утверждения о том, что отведение военным подобной роли намекает на чрезвычайное положение. Когда перед вами тысячи никак не организованных людей проходят через густонаселенные местности, это и есть чрезвычайное положение — и в нем сейчас находится значительная часть Европы. Поэтому безумно полагать, что можно бросить этот процесс на произвол судьбы. Помимо всего прочего беженцы нуждаются в продовольственном снабжении и медицинском обслуживании.

Взять кризис с беженцами под контроль будет означать нарушить табу левых.

Например, должно быть ограничено право на «свободу передвижения» исключительно на основании того факта, что беженцы этого права не имеют фактически: их свобода передвижения уже зависит от их классовой принадлежности. Таким образом, критерии принятия и расселения должны быть ясно и четко сформулированы: кого и в каких количествах принимать, где размещать и т.д. Искусство здесь будет состоять в том, чтобы найти золотую середину между желаниями беженцев (учитывая их желание переселиться в страну, где уже живут их родственники и т.п.) и возможностями различных стран.

Другое табу, к которому мы должны обратиться, касается норм и правил. Дело обстоит так, что большинство беженцев принадлежат к культуре, несовместимой с западноевропейским понятием прав человека. Очевидно, что терпимость (взаимное уважение к уязвимым местам друг друга) не является решением: мусульмане-фундаменталисты не могут выносить наши богохульственные изображения и дерзкий юмор, которые мы считаем частью наших свобод. Точно так же западные либералы не могут выносить многие обычаи мусульманской культуры.

Иными словами, ситуация становится взрывоопасной, когда члены религиозного сообщества считают сам образ жизни другого сообщества кощунственным и вредоносным, независимо от того, атакует ли он напрямую их религию. Так происходит, когда мусульманские экстремисты нападают на улице на геев и лесбиянок в Нидерландах и Германии, и так происходит, когда обычные граждане Франции усматривают в женщине в парандже атаку на французскую идентичность и именно поэтому не могут молчать, когда среди них оказывается женщина, закрывшая лицо.

Чтобы сдержать подобные стремления, нужно сделать две вещи. Во-первых, сформулировать набор обязательных для каждого норм, включающий свободу вероисповедания, защиту личной свободы от давления группы, права женщин и т.д., — не опасаясь того, что эти нормы могут показаться «европоцентричными». Во-вторых, в данных рамках необходимо постоянно настаивать на толерантности в отношении разных стилей жизни. Если нормы и коммуникация не работают, тогда следует привлечь силу закона во всех возможных формах.

Еще одно табу, которое следует преодолеть, включает приравнивание любого упоминания европейского освободительного наследия к культурному империализму и расизму. Несмотря на (частичную) ответственность Европы за ситуацию, от которой спасаются беженцы, пришло время отбросить мантры левых, критикующие европоцентризм.

Урок мира после событий 9/11 состоит в том, что мечте Фрэнсиса Фукуямы о глобальной либеральной демократии пришел конец: на уровне мировой экономики корпоративный капитализм одержал триумф в мировом масштабе. Нации третьего мира, принявшие этот мировой порядок, сейчас действительно развиваются с впечатляющей скоростью. Маска культурного многообразия держится на фактическом универсализме мирового капитала; и тем лучше, если политическое приложение мирового капитала опирается на так называемые «азиатские ценности».

Глобальный капитализм без труда приспосабливается к многообразию локальных религий, культур и традиций. Собственная ирония антиевропоцентризма тогда в том, что в интересах антиколониализма Запад критикуют в тот самый исторический момент, когда мировой капитализм уже больше не нуждается в европейских культурных ценностях для бесперебойного функционирования. В общем, люди склонны отвергать европейские культурные ценности в то самое время, когда, будучи критически переосмысленными, многие из этих ценностей (эгалитаризм, основные права, свобода печати, государство всеобщего благосостояния и т.д.) могут стать оружием против капиталистической глобализации. Или мы уже забыли, что идея коммунистического освобождения, как она представлялась Марксу, была насквозь «европоцентричной»?

Другое табу, которое следует отбросить, состоит в том, что критика исламского права есть пример «исламофобии». Хватит нам того пережитого многими западными либералами патологического страха, что их обвинят в исламофобии. К примеру, Салмана Рушди обвинили в том, что он без необходимости провоцировал мусульман и поэтому (по крайней мере, отчасти) виновен в том, что была издана фатва, приговорившая его к смертной казни. Результат такой позиции вполне предсказуем: чем больше западные либералы упиваются своим чувством вины, тем больше исламские фундаменталисты обвиняют их в лицемерных попытках скрыть свою ненависть к исламу.

Такой расклад идеально воспроизводит парадокс суперэго: чем больше вы подчиняетесь требованиям псевдоморальной инстанции садистского и примитивного суперэго, тем более вы виновны в моральном мазохизме и отождествлении с агрессором. Точно так же, чем больше вы готовы терпеть исламский фундаментализм, тем сильнее будет его давление на вас.

И можно быть уверенным, что то же самое верно и для наплыва иммигрантов: чем больше Западная Европа будет для них открыта, тем более она будет чувствовать себя виновной в том, что она не приняла еще больше иммигрантов. И этот поток никогда не закончится. Что же до тех, кто уже в Европе, то чем больше толерантности вы выказываете к их образу жизни, тем больше вам дают почувствовать, что вы виновны в том, что недостаточно были и остаетесь толерантны.

Политическая экономия беженцев: мировой капитализм и военная интервенция

В качестве долгосрочной стратегии нам следует сосредоточиться на том, что мы не можем назвать иначе, как «политической экономией беженцев». Надо прийти к конечным основаниям мирового капитализма и военных интервенций. Существующий беспорядок следует рассматривать как подлинное лицо Нового Мирового Порядка. Посмотрим на продовольственный кризис, от которого сейчас страдает «развивающийся» мир. Не кто иной, как Билл Клинтон ясно показал в своих комментариях на собрании ООН в честь Всемирного дня продовольствия в 2008 году, что продовольственный кризис во многих странах третьего мира не может быть списан на таких обычных подозреваемых, как коррупция, неэффективность и государственное вмешательство. Кризис напрямую зависит от глобализации сельского хозяйства. Суть речи Клинтона заключалась в том, что нынешний мировой продовольственный кризис показывает, как «все мы запороли дело, и я в том числе в мою бытность президентом», обращаясь с продовольственными культурами как с товаром, а не как с жизненно важным правом бедных во всем мире.

Клинтон недвусмысленно возложил вину не на отдельные страны или правительства, но на долгосрочную политику США и ЕС, десятилетиями осуществляемую Всемирный банком, Международным валютным фондом и другими международными экономическими организациями. Эта политика вынудила страны Африки и Азии отказаться от государственных субсидий на удобрения, на сорта семян повышенной урожайности и от других затрат на сельскохозяйственное производство. Это заставило данные страны передать лучшие земельные угодья под экспортные культуры, что существенно ослабило экономическую независимость этих государств. Результатом таких «структурных преобразований» стала интеграция местного сельского хозяйства в мировую экономику, имевшая катастрофические последствия: фермеров выкинули с их земель и вынудили поселиться в трущобах, приспособленных под потогонное производство, в то время как этим странам пришлось все больше полагаться на импортируемое продовольствие. Таким образом, они оказались в постколониальной зависимости и стали все более уязвимыми перед колебаниями рыночной конъюнктуры. Например, в прошлом году в таких странах, как Гаити и Эфиопия, экспортирующих зерновые культуры на биотопливо и, как следствие, морящих голодом свое население, резко выросли цены на зерно.

Чтобы найти верный подход к этим проблемам, следует изобрести новые формы крупномасштабного коллективного действия: ни стандартное государственное вмешательство, ни хваленая местная самоорганизация ничего серьезного не дадут. Если проблема не будет решена, следует принять всерьез ближайшую перспективу новой эпохи, в которой отдельные изобилующие ресурсами части мира будут отделены от голодающих и ведущих постоянные войны частей. Что делать жителям Гаити и других мест, страдающим от недостатка продовольствия? Разве у них нет полного права на яростное сопротивление? Или на то, чтобы стать беженцами? Несмотря на всю критику экономического неоколониализма, мы все еще не до конца осознаем разрушительное воздействие глобального рынка на многие локальные экономики.

Что касается открытых (и не столь открытых) военных вмешательств, то результаты довольно часто предсказуемы — государства в состоянии распада. Без ИГИЛ не было бы беженцев, без американской оккупации Ирака не было бы ИГИЛ и т.д. Полковник Муаммар Каддафи в своем мрачном пророчестве перед смертью сказал: «Слушайте, вы, люди из НАТО. Вы бомбите стену, которая стояла на пути африканской миграции в Европу и террористов из “Аль-Каиды”. Этой стеной была Ливия. Вы ломаете ее. Вы идиоты, и вы будете гореть в аду за тысячи мигрантов из Африки». Разве он не утверждал очевидное?

Русская версия событий, в основном развивающая мысль Каддафи, содержит долю истины, несмотря на явный привкус pasta putinesca [макарон по-путински]. Борис Долгов из московского Фонда стратегической культуры заявил ТАСС:

«Невооруженным глазом видно, что кризис с беженцами — результат европейской и американской политики… Разрушение Ирака, разрушение Ливии и попытки свергнуть Башара Асада руками исламских радикалов — вот суть политики ЕС и США, и сотни тысяч беженцев — результат этой политики».

В том же духе высказалась Ирина Звягельская с факультета востоковедения Московского государственного института международных отношений в интервью ТАСС:

«Гражданская война в Сирии и напряжение в Ираке и Ливии продолжают подпитывать поток мигрантов, но это не единственная причина. Я согласна с теми, кто усматривает в нынешних событиях тенденцию к еще одному массовому переселению народов, покидающих более слабые государства с неэффективными экономиками. Существуют системные проблемы, заставляющие людей покидать свои дома и отправляться в путь. И либеральное европейское законодательство позволяет многим из них не только оставаться в Европе, но и жить там на социальные пособия, не задумываясь о трудоустройстве».

И Евгений Гришковец, российский писатель, драматург и театральный режиссер, соглашается в своем блоге:

«Эти люди никогда не будут соблюдать никаких европейских законов. Мало того, они даже изображать соблюдение законов не станут. И они приедут не как раньше, поодиночке или семьями, они сейчас нахлынут волной. Волной мутной, голодной и злой. И у них не будет никакой благодарности к тем людям, в чьи страны они с таким трудом пробились, потому что эти страны для начала устроили кровавый кабак в тех странах, откуда эти люди бежали. (…) Ангела Меркель заявила, что современное немецкое общество и Европа готовы к трудностям… Это ложь и чушь собачья!»

Хотя во всем этом и есть доля правды, тем не менее, не следует поспешно переходить от этих общих рассуждений к эмпирическому факту о потоке беженцев в Европу и просто принимать на себя ответственность. Ответственность несут все. Во-первых, Турция играет в тщательно спланированную политическую игру (официально она воюет с ИГИЛ, но фактически бомбит курдов, которые на самом деле воюют с ИГИЛ). Затем существуют классовые различия в самом арабском мире (сверхбогатые Саудовская Аравия, Кувейт, Катар и Эмираты практически не принимают беженцев). А Ирак с его десятками миллиардов нефтяных резервов? Как же из всей этой путаницы всего со всем возникает поток беженцев?

Что нам действительно известно, так это то, что сложная экономика перевозки беженцев дает миллионы и миллионы долларов прибыли. Кто ее финансирует? Кто продумывает ее эффективность? Где европейские службы безопасности? Изучают ли они этот теневой мир? Факт, что беженцы находятся в отчаянном положении, ни в коем случае не исключает другого факта, что их поток — часть хорошо спланированного проекта.

Естественно, Норвегия существует

Позвольте мне обратиться к моим так называемым левым критикам, которым кажется сомнительной моя борьба с вышеобозначенными табу в статьях, опубликованных в London Review of Books и в In These Times. Ник Ример в своем тексте в Jacobin осуждает «реакционную бессмыслицу», которую я «продвигаю»:

«Жижеку должно быть ясно, что Западу не удастся осуществить военное вмешательство, избежав при этом “неоколониальных ловушек недавнего прошлого”. Беженцы, со своей стороны, не являются странниками на чужой земле, присутствующими там только с молчаливого согласия хозяев и, по сути, лишь в качестве объектов “гостеприимства”. В независимости от обычаев, которые они приносят с собой, они должны пользоваться теми же самыми правами, как и другие члены многообразных сообществ, образующих Европу, — и этот плюрализм Жижек совершенно игнорирует в своей потрясающей отсылке к уникальному “западноевропейскому образу жизни”».

Заявление в основании такой позиции гораздо сильнее, чем “qui est ici est d’ici” («кто здесь, тот отсюда родом») Алена Бадью. Оно больше сходно с чем-то вроде “qui veut venir ici est d’ici” («кто хочет прийти сюда, тот отсюда родом»). Но даже если мы признаем это, Ример совсем не понимает суть моего замечания: конечно, «они должны пользоваться теми же правами, что и члены многообразных сообществ, составляющих Европу»; но каковы именно «те же самые права», которыми должны пользоваться беженцы?

В то время как Европа сейчас борется за всю полноту прав женщин и геев (за право на аборт, на однополые браки и т.д.), должны ли эти права распространяться на геев и женщин из числа беженцев, даже если эти права идут вразрез с «обычаями, которые они принесли с собой» (а они, разумеется, идут вразрез с этими обычаями)? И от этой стороны дела ни в коем случае не следует отмахиваться как от второстепенной: антиколониальная критика Запада, с которой выступают многие — от «Боко харам» и Роберта Мугабе до Владимира Путина, — чем дальше, тем больше выглядит как отрицание «сексуального» уклона Запада и как требование возвращения к традиционной сексуальной иерархии.

Я, конечно, прекрасно осознаю, как спешный экспорт западного феминизма и прав личности может служить орудием идеологического и экономического неоколониализма (мы все помним, как некоторые американские феминистки поддерживали американскую интервенцию в Ирак как способ освободить иракских женщин, тогда как результат оказался как раз обратным). Но я отказываюсь делать из этого вывод, что западные левые должны пойти на «стратегический компромисс» и молча сносить «обычаи», унижающие женщин и геев, ради «более важной» антиимпериалистической борьбы.

Ример обвиняет меня, как прежде Хабермас и Сингер, в том, что я поддерживаю «элитистское видение политики — просвещенный политический класс versus расистское и невежественное население». Читая это, я снова не могу поверить своим глазам! Как будто бы я не извел море чернил, критикуя именно европейскую либеральную политическую элиту! Что же касается «расистского и невежественного населения», то здесь мы спотыкаемся об еще одно табу левых: да, к сожалению, существенная часть рабочего класса в Европе в самом деле разделяет расистские и антииммигрантские настроения, и это ни в коем случае нельзя объявить простым результатом медийной манипуляции с по сути своей «прогрессивным» рабочим классом.

И последний аргумент Римера таков: «Фантазия Жижека о том, что беженцы представляют угрозу “западному” “образу жизни”, с которой можно справиться путем внешнего военного и экономического “вмешательства” в его лучших формах, есть очевиднейшая иллюстрация того, как используемые для анализа категории делают возможной реакционную позицию». Что касается опасности военных вмешательств, то мне о ней хорошо известно; кроме того, я считаю оправданную интервенцию практически невозможной. Но когда я говорю о необходимости радикальных экономических изменений, я конечно же не имею в виду некоторого рода «экономическое вмешательство», осуществляемое параллельно с военным вмешательством, но всеобъемлющую радикальную трансформацию мирового капитализма, которая должна начаться на самом развитом Западе. Каждый истинный левый знает, что это единственно верное решение: без него развитый Запад будет продолжать опустошать страны третьего мира, выспренно одаривая своей милостью и заботой бедных в этих государствах.

Критика Сэма Крисса, выстроенная в том же духе, особенно интересна тем, что он еще и обвиняет меня в том, что я не являюсь подлинным последователем Лакана:

«Можно даже утверждать, что мигранты больше европейцы, чем сама Европа. Жижек насмехается над утопическим желанием Норвегии, которой не существует, и настаивает на том, что мигранты должны находиться там, куда их отправили. Похоже, ему не приходит в голову, что у тех, кто пытается добраться до какой-то конкретной страны, там уже могут быть близкие родственники, или же они могут говорить на языке этой страны и быть движимыми именно желанием интегрироваться. Но разве это не есть также и операция “objet petit a” (недостижимого объекта желания)? Какой сторонник Лакана скажет, что беженцам следует на самом деле отказаться от своего желания чего-либо только потому, что оно недостижимо? (Или мигранты недостойны роскоши бессознательного?) В Кале мигранты, пытающиеся добраться до Великобритании, протестовали против условий, в которых они находятся, с плакатами, требующими “свободу передвижения для всех”. В отличие от расового или гендерного равенства, свобода передвижения людей через национальные границы является универсальной, как предполагается, европейской ценностью, которая на самом деле была реализована — но, конечно, только для европейцев. Мигранты показывают ложность любого утверждения со стороны Европы о том, что она придерживается универсальных ценностей. Жижек может только артикулировать европейский “образ жизни” в расплывчатых и трансцендентных общих понятиях, но здесь он проявляется во плоти. Если вызов миграции — это вызов европейского универсализма отсталому и репрессивному партикуляризму, то Европа полностью на стороне партикуляризма… “Несуществующая Норвегия” — это не плод теоретического анализа, а искренний совет, данный на ухо европейскому бюрократическому классу, не особенно заинтересованному в Лакане. Настаивая на “радикальных экономических изменениях”, эта эпистолярная структура гарантирует, что такие изменения на некоторое время полностью сняты с повестки дня. Отсюда и настойчивая идея о том, что Норвегии никогда не было и быть не может. Капиталисты не намерены ее создавать, а Жижек не намерен обращаться к тем, кто мог бы это сделать. На что марксистский ответ должен быть таков: если Норвегии не существует, то мы должны построить ее сами».

«Мигранты больше европейцы, чем сама Европа» — старый тезис левых, который я и сам часто использовал. Но следует уточнить, что имеется в виду. В прочтении моего критика этот тезис означает, что мигранты реализуют принцип «свободы передвижения для всех» серьезнее, чем Европа. И снова нужно быть точными. Существует «свобода передвижения» в смысле свободы путешествовать и более радикальная «свобода передвижения» в смысле свободы поселяться в любой стране, где мне захочется. Но аксиома, на которой настаивают беженцы в Кале, — это не просто свобода путешествовать, но что-то вроде «Каждый имеет право поселиться в любой части мира, и страна, в которую они переехали, должна это обеспечивать». ЕС гарантирует (в той или иной мере) это право своим членам; и требование глобализации этого права равносильно требованию расширения ЕС до включения в него всего мира.

Реализация этой свободы означала бы ни много ни мало радикальную социально-экономическую революцию. Почему? Пока возникают только новые формы апартеида. В нашем глобализированном мире свободно циркулируют товары, но не люди. Рассуждения о проницаемых стенах и угрозе потока иностранцев — внутренний показатель того, что не так с капиталистической глобализацией. Выглядит пока все так, будто беженцы хотят распространить глобальную свободу передвижения с товаров также и на людей; но это в настоящий момент невозможно из-за ограничений, налагаемых мировым капитализмом.

C марксистской точки зрения, «свобода передвижения» имеет отношение к потребности капитала в «свободной» рабочей силе — миллионах людей, оторванных от жизни своего сообщества и работающих в потогонных условиях. Отношение вселенной капитала к личной свободе передвижения внутренне противоречиво: капитализму нужны «свободные» индивидуумы как дешевая рабочая сила, но одновременно ему необходимо контролировать их передвижение, так как он не может позволить себе наделить этими правами и свободами всех людей.

Является ли требование радикальной свободы передвижения — именно потому, что оно не существует в рамках существующего порядка, — хорошей отправной точкой для борьбы? Мой критик признает невозможность требований беженцев, и все же он поддерживает эти требования на основании этой самой невозможности, в то же самое время обвиняя меня в нелакановском вульгарном прагматизме. Объяснение “objet a” как якобы объективно невозможного есть просто смехотворная теоретическая бессмыслица. «Норвегия», о которой я веду речь, — это не “objet a” [объект навязчивого желания], а фантазия. Беженцы, желающие добраться до Норвегии, представляют типичный случай идеологической фантазии — фантазирования, затемняющего внутренние антагонизмы. Многие беженцы хотят, чтобы и волки были сыты, и овцы целы: по сути дела, они ожидают самого лучшего от государства всеобщего благосостояния, при этом сохраняя свой особый образ жизни, хотя в некоторых ключевых моментах их образ жизни несовместим с идеологическими основаниями западного государства всеобщего благосостояния.

Германия любит подчеркивать необходимость социальной и культурной интеграции беженцев. Однако — и здесь придется нарушить еще одно табу — какое количество беженцев действительно желают интегрироваться? Что если препятствие к интеграции — не просто западный расизм? (Между прочим, верность своему “objet a” ни в коей мере не гарантирует подлинность желания — даже при быстром ознакомлении с Mein Kampf становится ясно, что евреи были для Гитлера “objet a” и он, без сомнения, оставался верным проекту их уничтожения.) Можно согласиться с утверждением, что «если Норвегии не существует, то мы построим ее сами», но это не будет та воображаемая «Норвегия», о которой мечтают беженцы.

Ритуализированное насилие и фундаментализм

Продолжая эту линию критики, Себастьян Шуллер ставит вопрос, нападая на меня: «И что же Жижек, теперь подался в ПЕГИДА [“Патриотические европейцы против исламизации Запада”]»?

Шуллер в своем блоге даже приписывает мне утверждение, которого я конечно же не делал: «Я знать больше не знаю никаких классов — только европейцев». Что нам действительно следует сделать, так это отступить от клишированного представления о беженцах как о вторгнувшихся в буржуазную Европу пролетариях, которым «нечего терять, кроме своих цепей». В Европе, так же как и на Ближнем Востоке, существуют классовые различия; и ключевой вопрос в том, как взаимодействуют эти различные классовые движущие силы.

Отсюда и упрек меня в том, что я, призывая к критике теневой стороны исламского права, обхожу молчанием темную сторону европейского мира: «А что же до распятий в школах? Или церковного налога? А как насчет многообразных христианских сект с бредовыми нравственными идеями? А как насчет тех христиан, которые мысленно отправляют геев жариться в аду?» Это странный упрек: параллели между христианским и исламским фундаментализмом были проанализированы со всех сторон в СМИ (равно как и в моих книгах).

Как бы то ни было, давайте вспомним, что случилось в английском Ротереме. По меньшей мере 1400 детей подверглись жестокой сексуальной эксплуатации в период между 1997 и 2013 годами. Дети, самым младшим из которых было одиннадцать лет, подвергались коллективному насилию, их похищали, продавали в другие города, избивали и унижали; «их окунали в бензин и угрожали поджечь, их запугивали оружием и заставляли смотреть на жестокие изнасилования, при этом угрожая, что если они кому-нибудь об этом расскажут, то станут следующими жертвами, как говорится об этом в официальном отчете». Было проведено три предварительных расследования этих происшествий, которые ни к чему не привели. Одна из групп, ведущих расследование, отметила, что члены совета боялись, дав ход делу, получить ярлык «расистов». Почему? Преступники были почти исключительно членами пакистанских банд, а их жертвами, которых преступники называли «белым мусором», — белые школьницы.

Реакции были предсказуемыми. Большей частью прибегнув к обобщениям, многие из левых использовали все возможные стратегии, чтобы завуалировать факты. Демонстрируя политкорректность в ее худшем варианте, авторы двух статей в «Гардиан» неопределенно назвали преступников «азиатами». Делались заявления, что нужно говорить не об этнической принадлежности и религии, но скорее о господстве мужчин над женщинами. Кто мы такие с нашей церковной педофилией и Джимми Сэвилом, чтобы претендовать на высокую нравственную позицию против виктимизированного меньшинства? Можно ли представить более эффективный способ дать почву Партии независимости Соединенного Королевства и другим антииммигрантским популистам, эксплуатирующим тревоги обычных людей?

При этом не признается, что такой антирасизм есть фактически форма скрытого расизма, так как он снисходительно относится к пакистанцам как к низшим с моральной точки зрения существам, с которых не следует спрашивать по нормальным человеческим стандартам.

Чтобы выбраться из этого тупика, нужно начать именно с параллели между событиями в Ротереме и педофилией в Римской католической церкви. В обоих случаях мы имеем дело с организованной и даже ритуализированной коллективной деятельностью. В случае с Ротеремом более уместной была бы другая параллель. Одно из ужасающих следствий рассинхронизированности различных уровней социальной жизни — это рост систематического насилия в отношении женщин. Насилие, свойственное определенному социальному контексту, не случайно, но систематично: оно следует некоторой модели и транслирует ясное сообщение. Как отмечает Арундати Рой, хотя мы справедливо ужасались групповыми изнасилованиями в Индии, причиной единодушной нравственной реакции был тот факт, что насильники были бедны и принадлежали к низшим слоям населения. Тем не менее, вызывает сомнение, что акты насилия против женщин вызовут мировую реакцию; так что, возможно, стоило бы расширить наше восприятие насилия и включить в него другие сходные явления.

Серийные убийства женщин в приграничном Сьюдад-Хуаресе — это не просто единичная патология, а ритуализированная деятельность, часть субкультуры местных банд, направленная на незамужних молодых женщин, работающих на сборочном производстве. Эти убийства суть явные случаи мачистской реакции на появление нового класса независимых работающих женщин. Социальная дислокация как результат быстрой индустриализации и модернизации вызывает жестокую реакцию у мужчин, воспринимающих такое развитие как угрозу. И главной чертой всех этих случаев выступает то, что преступный насильственный акт не есть спонтанный выплеск грубой жестокой энергии, разрывающий цепи цивилизованных обычаев, но что-то благоприобретенное, навязанное извне, ритуализированное и составляющее часть коллективной символической субстанции сообщества. И от «невинного» общественного взора скрыто не жестокое зверство самого акта, а именно этот его «культурный» ритуальный характер символического обычая.

Представители католической церкви подчиняются той же самой извращенной логике общественных ритуалов, настаивая, что эти случаи педофилии на разных континентах, сколь бы позорными они ни были, являются внутренней проблемой Церкви, и сразу за этим показывая огромное нежелание помогать полиции в расследовании этих дел. Представители Церкви отчасти правы. Педофилия католических священников не есть что-то, что касается только тех людей, которым ненароком (читай: в частном порядке) случилось выбрать профессию священника. Это явление касается католической церкви как институции и вписано в само ее функционирование в качестве социально-символического института. Это явление имеет отношение не к «частному» бессознательному индивидуумов, но к «бессознательному» самой институции.

Это не что-то, происходящее потому, что институции для выживания нужно приспосабливаться к патологическим реалиям жизни либидо, но нечто, в чем нуждается сама институция для самовоспроизводства. Можно представить священника «традиционной сексуальной ориентации» (не педофила), который по прошествии лет на службе оказывается причастным к педофилии, потому что его склоняет к этому сама логика институции. Это институциализированное бессознательное обозначает ту изнанку институции, от которой отпираются и которая именно в качестве отрицаемой поддерживает существование этой общественной институции. (В армии США эту неприглядную изнанку составляют непристойные и унизительные ритуалы инициации, помогающие поддерживать групповую солидарность.) Иными словами, Церковь пытается замолчать постыдные скандалы с педофилией не только по соображениям конформизма. Защищая себя, Церковь защищает свою сокровенную непристойную тайну. Отождествление себя с этой тайной стороной является ключевым для самоидентификации католического священника: если священник всерьез (а не только для красного словца) осуждает эти скандалы, он тем самым исключает себя из церковного сообщества. Он больше «не один из нас». Точно так же когда южанин в США 1920-х годов сообщал полиции о Ку-клукс-клане, он исключал себя из этого сообщества, предавая самые основы его солидарности.

Нам следует подходить к событиям в Ротереме совершенно таким же образом, так как мы имеем дело с «политическим бессознательным» пакистанской мусульманской молодежи. Проявленное там насилие — не хаотичное, а ритуализированное, с четкими идеологическими контурами. Группа молодежи, ощущающая себя маргинализированной и подчиненной, отомстила девушкам из низших классов господствующей социальной группы. Вполне правомерно задать вопрос, есть ли в их религии и культуре свойства, поощряющие жестокость в отношении женщин; не обвиняя при этом ислам как таковой (сам по себе не более женоненавистнический, чем христианство). Во многих исламских странах и сообществах можно наблюдать некоторую связь между насилием в отношении женщин, подчинением женщин и исключением их из общественной жизни.

Во многих фундаменталистских группах и движениях строгое навязывание иерархического различия полов составляет главный вопрос повестки дня. Но нам просто следует применять одни и те же критерии к обеим сторонам (как христианским, так и к исламским фундаменталистам), не боясь признать, что наша либерально-секулярная критика фундаментализма поражена фальшью.

Критика религиозного фундаментализма в Европе и Соединенных Штатах — старая тема с бесчисленными вариациями. За распространенным самодовольным высмеиванием фундаменталистов либеральной интеллигенцией кроется настоящая проблема, а именно — скрытое классовое измерение этого самодовольства. Аналог этого «высмеивания» — жалкая солидарность с беженцами и не менее фальшивое и жалкое самоунижение, с которым мы увещеваем сами себя. Реальная задача состоит в наведении мостов между «нашим» и «их» рабочим классом. Без такого единства (которое включает критику и самокритику с обеих сторон) классовая борьба в собственном смысле регрессирует к столкновению цивилизаций. Поэтому нам нужно отказаться еще от одного табу.

Беспокойство и озабоченность так называемых обычных людей, на жизнь которых повлияли беженцы, часто игнорируют как выражение расистских предрассудков, если не прямой неофашизм. Должны ли мы допустить, чтобы ПЕГИДА и компания остались единственным выходом для таких людей?

Любопытно, что тот же самый мотив лежит в основе «радикальной» левой критики в адрес Берни Сандерса: его критиков беспокоит именно его тесное общение с мелкими фермерами и рабочими в Вермонте, обычно поддерживающими республиканцев на выборах. Сандерс готов выслушать их беспокойство и озабоченность, не отбрасывая ее как белый расистский мусор.

Откуда исходит угроза?

Внимание к озабоченности других людей, конечно, ни в коем случае не предполагает принятия основной предпосылки их позиции — идеи о том, что угроза их образу жизни исходит извне, от иностранцев, от «другого». Задача скорее в том, чтобы научить их признавать свою ответственность за будущее. Для ясности обратимся к примеру из другой части света.

Новый фильм Уди Алони «Развязка-48» (“Junction 48”) (выходящий в прокат в 2016 году) обращается к трудному положению «израильских палестинцев» (палестинцев, чьи семьи остались в Израиле после 1949 года), в повседневной жизни которых идет борьба на два фронта — против притеснения со стороны государства Израиль и против давления фундаменталистов внутри их собственного сообщества. Главную роль в фильме играет Тамер Нафар (Tamer Nafar), известный израильско-палестинский рэпер, который в своих произведениях издевается над традицией «убийств чести», совершаемых палестинскими семьями, жертвами которых становятся палестинские девочки. Странное происшествие случилось с Нафаром во время его последнего визита в США.

В Калифорнийском университете Лос-Анджелеса после того, как Нафар исполнил песню, выражающую протест против «убийств чести», несколько антисионистски настроенных студентов стали упрекать его в том, что он распространяет сионистский взгляд на палестинцев как на примитивных варваров. Они добавили, что Израиль несет ответственность за то, что существуют убийства чести; потому что израильская оккупация удерживает палестинцев в унизительных условиях, не способствующих развитию и избавлению от примитивных суеверий. И вот достойный ответ Нафара: «Когда вы критикуете меня, вы критикуете мое сообщество на английском, чтобы произвести впечатление на своих радикальных профессоров. Я же пою на арабском, чтобы защитить женщин из моего собственного гетто».

Важный аспект позиции Нафара в том, что он не просто защищает палестинских девочек от террора их семей, он дает им возможность бороться за самих себя — рискнуть. В конце фильма Алони девочка решается выступить на концерте вопреки воле своей семьи, и фильм завершается мрачным предчувствием надвигающегося события — убийства чести, которое точно произойдет.

В фильме Спайка Ли «Малкольм Икс» есть замечательный момент: после того как Малкольм Икс выступает с речью в колледже, к нему подходит белая студентка и спрашивает, что она могла бы сделать, чтобы помочь борьбе чернокожих. Он отвечает: «Ничего». Смысл этого ответа не в том, что белые ничего не должны делать. Напротив, они сначала должны согласиться с тем, что освобождение чернокожих должно быть делом самих чернокожих, а не свалившимся на них даром от хороших белых либералов. И только приняв этот факт, они смогут что-то сделать, чтобы помочь чернокожим в их борьбе. В этом суть позиции Нафара: палестинцы не нуждаются в снисходительной поддержке западных либералов, и того меньше — в замалчивании «убийств чести» как проявлении западными левыми «уважения» к образу жизни палестинцев. Навязывание западных ценностей в качестве всеобщих прав человека и уважение к другим культурам, независимо от ужасов, которые иногда являются частью этих культур, — две стороны одной и той же идеологической лживой мистификации.

Для того чтобы упразднить внутреннюю ксенофобию, ждущую угроз от иностранцев, следует отвергнуть саму исходную посылку, а именно, идею о том, что каждая этническая группа имеет свою собственную «Страну коренных жителей» (Nativia). 7 сентября 2015 года Сара Пэйлин дала интервью Fox News в программе Fox and Friends Стива Дуси:

«Я люблю иммигрантов. Но, как и Дональд Трамп, я просто считаю, что их в нашей стране уже чересчур много. Мексиканские американцы, азиатские американцы, коренные американцы — все они меняют культурный состав Соединенных Штатов, отдаляя его от того, что было во времена наших отцов-основателей. Я думаю, нам следует обратиться к некоторым из этих групп и просто вежливо попросить: “Не могли бы вы отправиться домой? Вас не затруднит вернуть нам нашу страну?”

“Сара, вы знаете, что я вас люблю, — вставляет замечание Дуси, — и я считаю, что в отношении мексиканцев это отличная мысль. Но куда же отправятся коренные американцы (Native Americans)? У них ведь нет места, куда они могли бы вернуться, разве не так?”

Сара отвечает: “Ну, я думаю, они должны вернуться назад в свою Страну коренных жителей (Nativia) или откуда они там родом. Либеральные СМИ относятся к коренным американцам как к богам. Как будто у них есть какое-то автоматическое право находиться в этой стране. Но я говорю, что, если они не слезут с этих своих коней и не начнут говорить на нормальном американском, их тоже следует отправить домой”».

К сожалению, сразу выяснилось, что эта история, слишком прекрасная, чтобы быть правдой, оказалась великолепным розыгрышем новостного блога Daily Current. Но, как говорится, «даже если это неправда, то хорошо придумано». Своей смехотворностью эта история вывела на поверхность скрытую фантазию, поддерживающую антииммигрантское видение: в современном хаотическом глобализированном мире есть «Страна коренных жителей», и люди, которые нам докучают, на самом деле родом оттуда. Это видение было воплощено в жизнь в Южной Африке времен апартеида в форме бантустанов — территорий, выделенных чернокожим жителям. Белые создали бантустаны в Южной Африке с замыслом сделать их независимыми и таким образом обеспечить утрату черными южноамериканцами своих гражданских прав в оставшихся под контролем белых частях Южной Африки. И хотя бантустаны были определены как «настоящий дом» чернокожего населения Южной Африки, различные группы чернокожих были распределены по своим родинам жестоким по степени произвола путем. Бантустаны составляли тринадцать процентов территории страны и были тщательно отобраны так, чтобы на них не было никаких важных минеральных запасов — тогда оставшиеся богатые ресурсами земли оказывались в руках белого населения. В «Законе о гражданстве хоумлендов» 1970 года все чернокожие жители Южной Африки формально обозначались как жители хоумлендов, даже если они жили в «белой Южной Африке»; их южноафриканское гражданство отменялось. С позиции апартеида решение было идеальным: белые владели большей частью земли, тогда как черные провозглашались иностранцами в своей собственной стране и с ними обращались как с гастарбайтерами, которых можно в любой момент депортировать на «родину» / в «хоумленд». В глаза не может не броситься искусственная природа всего процесса. Группам чернокожего населения неожиданно говорят, что непривлекательный и бесплодный кусок земли был их «настоящим домом». И сегодня, даже если бы палестинское государство возникло на Западном берегу, разве не было бы оно таким бантустаном, формальная «независимость» которого освобождала бы израильское правительство от какой-либо ответственности за благосостояние живущих там людей?

К этому пониманию следует добавить то, что мультикультуралистская или антиколониалистская защита различных «образов жизни» тоже фальшива. Такая защита прикрывает антагонизмы, существующие внутри каждого конкретного образа жизни, оправдывая жестокость, сексизм и расизм как выражения конкретного образа жизни, который мы не имеем права мерить по меркам чуждых, т.е. западных, ценностей. Речь президента Зимбабве Роберта Мугабе на заседании Генеральной Ассамблеи ООН есть типичный пример использования антиколониалистской защиты для оправдания жестокой гомофобии:

«Уважение и отстаивание прав человека есть обязанность всех государств, закрепленная в Хартии ООН. Нигде хартия при выполнении этой универсальной обязанности не предоставляет права одним судить других. Потому мы отрицаем политизацию этого важного вопроса и применение двойных стандартов для преследования тех, кто отважился думать и действовать независимо от самозваных префектов нашего времени. Мы равным образом отвергаем попытки предписать нам “новые права”, противоречащие нашим ценностям, нормам, традициям и верованиям. Мы не геи! Делу борьбы за права человека по всему миру будет способствовать кооперация и взаимное уважение. А не конфронтация, очернительство и двойные стандарты».

Что может означать категорическое утверждение Мугабе «Мы не геи!» с учетом того, что наверняка в Зимбабве есть много геев. Это означает, конечно, что геи сведены к притесняемому меньшинству, чьи действия часто напрямую объявляются преступными. Но можно понять внутреннюю логику этого: гей-движение воспринимается как культурное воздействие глобализации и как еще один способ, каким глобализация подрывает традиционные социальные и культурные формы; так что борьба против геев выставляется как один из аспектов антиколониальной борьбы.

Верно ли то же самое для «Боко харам»? Некоторым мусульманам освобождение женщин видится самым ярким признаком разрушительного культурного влияния капиталистической модернизации. Поэтому «Боко харам» — название, которое можно перевести как «западное просвещение запрещено» (прежде всего, равное образование для мужчин и женщин), — навязывая иерархическое регулирование отношений между полами, может видеть себя агентом борьбы против разрушительного влияния модернизации.

Загадка вот в чем: почему исламские экстремисты, которые, без сомнения, сами были объектом господства, эксплуатации и других унизительных практик колониализма, делают мишенью то, что (для нас, по крайней мере) является не худшим, а лучшим в западном наследии, — наш эгалитаризм и личные свободы? Очевидный ответ, что они тщательно выбирали мишень: таким «невыносимым» Запад делает для них мнимое «лицемерие» — он не только практикует эксплуатацию и насильственное господство, но и, не останавливаясь на этом, выставляет эту жестокую реальность под видом ее противоположности — свободы, равенства и демократии.

Регрессивное оправдание конкретного образа жизни, с которым выступил Мугабе, находит зеркальное отражение в том, что делает Виктор Орбан, правый премьер-министр Венгрии. 3 сентября 2015 года он оправдал закрытие границы с Сербией тем, что это был акт защиты христианской Европы от нашествия мусульман. Тот же самый Орбан в июле 2012 года заявил, что в Центральной Европе должна быть построена новая экономическая система: «И давайте будем надеяться, и поможет нам Бог, что нам не придется изобретать новый тип политической системы вместо демократии, который нужно будет вводить ради экономического выживания… Кооперация есть вопрос силы, а не намерения. Возможно, существуют страны, где дела обстоят иначе, например скандинавские, но такой полуазиатский сброд, как мы, может объединиться только под воздействием силы».

Ирония этих строчек не осталась незамеченной некоторыми старыми венгерским диссидентами: когда Советская армия вошла в Будапешт, чтобы подавить антикоммунистическое восстание 1965 года, осажденные венгерские лидеры многократно обращались к Западу со следующим посланием: «Мы здесь защищаем Европу». (От коммунистов-азиатов, конечно.) Теперь, после падения коммунизма, правительство христианских консерваторов изображает своим главным врагом западную либеральную демократию с ее мультикультурализмом и консюмеризмом, которую представляет нынешняя Западная Европа, и призывает к новому, более органичному коммунитарному порядку, который должен сменить «неспокойную» либеральную демократию последних двух десятилетий.

Орбан уже раньше выражал свою симпатию в адрес образцов «капитализма с азиатскими ценностями», таких как путинская Россия; так что, если европейское давление на Орбана продолжится, мы легко можем представить, что он обращается с посланием к Востоку: «Мы здесь защищаем Азию» (и добавляя иронии — разве из западноевропейской расистской перспективы современные венгры не являются наследниками гуннов раннего Средневековья: имя «Атилла» до сих пор популярно в Венгрии?).

Существует ли противоречие между этими двумя Орбанами: Орбаном — другом Путина, презирающим либерально-демократический Запад, и Орбаном — защитником христианской Европы? Нет, не существует. Два лица Орбана служат лучшим доказательством (если в нем есть необходимость) того, что главная угроза Европе — не мусульманская иммиграция, а ее популистские защитники, ратующие против иммигрантов.

А что если Европе следует принять парадокс, что ее демократическая открытость основывается на исключении? Другими словами, не существует «свободы для врагов свободы», как это выразил давным-давно Робеспьер. В принципе, это, конечно, так; но здесь следует быть очень конкретным. Андерс Брейвик, совершивший массовое убийство в Норвегии, был в известном смысле прав в выборе мишени: он атаковал не иностранцев, а тех членов своего собственного сообщества, которые слишком толерантно относились к вторжению иностранцев. Проблема не в иностранцах, но в нашей (европейской) идентичности.

Хотя продолжающийся кризис Европейского союза выглядит как кризис экономики и финансов, в своей основе это политико-идеологический кризис. Провал референдумов по Конституции ЕС пару лет назад был ясным сигналом того, что избиратели воспринимают Европейский союз как «технократический» экономический союз, в котором отсутствует ви́дение, способное мобилизовать людей. Вплоть до последней волны протестов, прошедшей от Греции до Испании, единственной идеологией, способной мобилизовать людей, оказалась, увы, защита Европы от иммигрантов.

Среди разочарованных радикальных левых имеет хождение идея, которая представляет собой воспроизведение в более умеренном виде того террористического настроения, которое возникло как последствие движения 1968 года: безумная идея, что только радикальная катастрофа (предпочтительно, экологическая) способна разбудить массы и таким образом дать новый импульс движению радикального освобождения. Последняя версия этой идеи обращена в сторону беженцев: только приток действительно большого числа беженцев (и их разочарованность, так как Европа, разумеется, не сможет удовлетворить их ожидания) сможет вдохнуть новую жизнь в европейское леворадикальное движение.

Мне этот ход рассуждений кажется непристойным: помимо того факта, что подобное развитие событий несомненно приведет к серьезному всплеску жестокости в отношении иммигрантов, действительно безумно в этой идее намерение восполнить недостаток радикальных пролетариев, импортируя их из-за рубежа; в результате чего мы получим революцию, сделанную руками импортированного революционного агента.

Из этого, конечно, не следует, что нам нужно ограничиться либеральным реформизмом. Многие левые либералы (подобные Хабермасу), оплакивающие происходящий упадок ЕС, кажется, идеализируют его прошлое: тот «демократический» ЕС, утрату которого они оплакивают, никогда не существовал. Нынешняя политика ЕС — например, применение в отношении Греции жестких экономических мер — есть всего лишь отчаянная попытка заставить Европу вписаться в новый мировой капитализм. Стандартная критика ЕС со стороны левых либералов — в основном все в порядке, за исключением «демократического дефицита» — выдает в них ту же самую наивность, которую проявляли критики бывших коммунистических стран, в целом поддерживавшие курс этих стран, но жаловавшиеся лишь на недостаток демократии. В обоих случаях «демократический дефицит» был и остается необходимой составляющей глобальной структуры.

Но в этом вопросе я придерживаюсь скорее позиции скептического пессимизма. Когда я недавно отвечал на вопросы читателей крупнейшей немецкой ежедневной газеты Süddeutsche Zeitung о кризисе беженцев, вопрос, вызвавший наибольший интерес, касался именно демократии, но с правопопулистским уклоном: когда Ангела Меркель выступила со своим знаменитым публичным обращением, в котором она приглашала сотни тысяч в Германию, какова была демократическая легитимизация ее слов? Что дало ей право привносить такое радикальное изменение в жизнь Германии без процедуры демократического совещания? Моя позиция по этому вопросу заключается, конечно, не в поддержке популистов, настроенных против иммигрантов, но в том, чтобы ясно очертить границы демократической легитимизации. То же самое касается и тех, кто выступает за радикальное открытие границ: осознают ли они, что так как наши демократии суть демократии наций-государств, то их требование равняется приостановке демократии — оно фактически равно навязыванию гигантских изменений в статус-кво страны без процедуры демократического совещания с населением этой страны?

(На что они, конечно, ответят, что беженцам тоже должно быть дано право голоса. Но этого очевидно недостаточно, так как эта мера может быть принята только после того, как беженцы будут интегрированы в политическую систему страны.) Сходная проблема возникает с призывами к прозрачности решений ЕС: я опасаюсь того, что, так как во многих странах большинство населения было против сокращения долга Греции, то если бы переговоры ЕС с Грецией проводились бы публично, представители этих стран выступили бы за более жесткие меры в отношении Греции.

Здесь мы сталкиваемся со старой проблемой: что происходит с демократией, когда большинство склонно голосовать за расистские и сексистские законы? Я не боюсь заключить: политика эмансипации не должна быть априори ограничена формально-демократическими процедурами легитимизации. Нет, люди довольно часто не знают, чего они хотят, или не хотят того, что знают, или просто хотят не того. Здесь не существует кратчайшего пути.

Мы определенно живем в интересное время.

Источник: In These Times