Понятие прогресса в истории идей: российская перспектива

От редакции: Выступление философа Владимира Кантора на конференции «Понятие прогресса в разнообразии мировых культур» (Нью-Йорк, 31 мая — 2 июня 2015 года).

Хочу начать свой доклад с вопроса, на первый взгляд, парадоксального, но чрезвычайно важного, как увидим, имеющего отношение не только к России, но и к Европе последних ста лет. Вопрос этот должен актуализировать тему моего доклада, перевести его из регистра академического в регистр сегодняшнего дискурса. Вопрос звучит так. Почему последние сто лет идея прогресса из идеи благотворной стала идеей опасной, чреватой войнами и почти непрекращающимся насилием? Я попытаюсь ответить на этот вопрос, опираясь на анализ идеи прогресса в русской мысли и русской истории.

Что такое прогресс? Надо вспомнить, что это понятие явилось как секуляризация христианской идеи. Отец Сергий Булгаков в начале прошлого века довольно точно фиксировал: «Теория прогресса для современного человечества есть нечто гораздо большее, нежели всякая рядовая научная теория, сколь бы важную роль эта последняя ни играла в науке. Значение теории прогресса состоит в том, что она призвана заменить для современного человека утерянную метафизику и религию, точнее, она является для него и тем и другим» [1]. Она и заменила. Но вместе с тем ушло и стремление к высшему началу, которое в Европе давало только христианство. В России это противостояние между прогрессом, понимаемом как стремление к сытости и счастью, и христианством, предлагавшим движение к высшим духовным ценностям, составило целую эпоху. Христианство полагало целью исторического движения усилие для развития человека и его свободы. Наиболее внятно эту идею высказал протестант Гегель: «Внедрение и проникновение принципа свободы в мирские отношения является длительным процессом, который составляет самую историю. <…> Всемирная история есть прогресс в сознании свободы — прогресс, который мы должны познать в его необходимости» [2].

В России многие русские мыслители подхватили именно это прочтение прогресса. Задачу прогресса в России удачно, на мой взгляд, сформулировал Чернышевский, заявивший, что прогресс — это стремление к возведению человека в человеческий сан. А без свободы человек не может быть человеком. Говорил в России подобное не он один. Достоевский писал о необходимости найти человека в человеке. Человек — это не то, что дано, а то, что всегда находится в становлении. Именно в контексте христианской парадигмы мышление принимало свободу человека как основу прогресса, ибо только в христианстве каждый верующий получал шанс на признание своего Я, своего места, где его автономность не ставилась бы под сомнение. Христос ведь говорил: «В доме Отца Моего обителей много» (Ин, 14-2). В России при полной сервильности духовенства проповедь христианства должна была преодолевать и эту сервильность, выходя напрямую к людям со своим словом. Неслучайно со второй половины XIX века начинается страстная проповедь христианства русскими мыслителями и писателями. Эта проповедь предполагала и обращение к идеалам Просвещения, где выбор своей позиции необходимо означал независимость разума. Пушкин, одним из первых связавший христианство с прогрессом, писал императору Николаю I: «Одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия» [3]. Существенно отметить, что эта переписка состоялась после восстания декабристов 1825 года. Ответ императора характерен: «Принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание (выделено мной. — В.К.)» [4]. Это, в сущности, и осталось требованием русских властей навсегда.

Но явное отставание России от Запада (экономическое и техническое), явное преобладание Запада, которое друг Пушкина Чаадаев понимал как результат христианского развития Европы, заставляло все же искать путь к преодолению этого отставания. Каков же шанс у России? Пожалуй, именно верующий мыслитель Чаадаев выговорил идею, которая странным образом далее повела неверующих русских мыслителей к принятию прогресса как отказа от христианского наследия и попытке практически на пустом пространстве строить сытое и счастливое общество. Правда, Чаадаев всего-навсего написал: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия» [5]. Это была, по сути дела, мечта, возможность которой доказал глубоко веровавший Петр Великий, вернувший Россию в европейское пространство. Но революционер Герцен эту идею резко переиначил, придав ей другой смысл. У нас, полагал он, нет наследства культуры, которое сдерживает решительный шаг по пути прогресса: «Из всех богатств Запада, из всех его наследий нам ничего не досталось. <…> И по этой причине никакое сожаление, никакое почитание, никакая реликвия не в состоянии остановить нас» [6]. Именно эту идею подхватили рвавшиеся к власти русские нигилисты, «бесы», как назвал их Достоевский. А бесы — это возврат дохристианских основ России. Причем описанная Достоевским бесовщина была не реальным возрождением славянского язычества, а простым отрицанием христианского наследия русской культуры, то есть наследия, которое хоть в редуцированном виде, но несло представление о важности человеческой личности, о вечных ценностях европейского человечества. Напомню великого немецкого романтика Новалиса: «Были прекрасные, блестящие времена, когда Европа была христианской землей, когда единый христианский мир заселял эту человечески устроенную часть света; большие нераздельные общественные интересы связывали самые отдаленные провинции этой обширной духовной империи» [7]. Отказ от этих ценностей — прямой ход к идее, что «все позволено», что возможен прогресс, не видящий человека, что Россия — белый лист бумаги, на котором можно написать какие угодно слова.

Как теперь понятно, речь здесь шла о варваризации идеи прогресса. Так называемые «кающиеся дворяне», испытывавшие комплекс вины перед крепостным народом, по сути, обожествили народ, назвав его основой исторического движения. Идея обожествления народа в революцию выявила свою губительную силу. Народ не может быть основой прогресса. Как писал Чернышевский, «разве народ — собрание римских пап, существ непогрешительных?» Объявив народ двигателем прогресса, интеллектуалы пробудили толпу, подняв, как показал чуть позже Ортега-и-Гассет, восстание масс, которое случилось в России раньше, чем в Европе. Дело в том, что с увеличением приобщенных к достижениям цивилизации людей резко понизился ее уровень, что усугублялось истреблением культурной элиты, идеи и проблемы которой были недоступны широким массам. После Октябрьской революции, как показывает статистика, смертность, скажем, профессуры (беспощадные расстрелы) выросла в шесть раз по сравнению с остальным населением. Не жалея элиты, масса не щадила и себя, ибо не видела человека как отдельной ценности. Рытье котлована в романе Андрея Платонова «Котлован» изображено как попытка создать необходимую основу фундамента прогресса в России, но эта яма оказывается могилой для строителей. Роман кончается смертью девочки Насти, в русской культуре это страшный символ — отсутствие будущего. Еще Достоевский задал вопрос, можно ли построить будущее счастье на слезинке ребенка? Ответ был очевиден: нельзя! И завершающие роман Платонова строчки говорят, что прогресс на этой основе — пропасть, ад, преисподняя: «Все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована».

ХХ век оказался веком изживания идеи прогресса. Казалось бы, научно-техническое развитие (которое тоже было составляющей этой идеи) продолжалось, но ушла идея свободы, без которой нет самого понятия прогресса. В начале ХХ века в своей книге «К познанию России» (1903) великий русский ученый Дмитрий Менделеев писал, что без войн и революций Россия к 1930 году достигнет всеобщей грамотности и подойдет к техническому уровню США. Об этом же и стихи Александра Блока 1913 года о России под названием «Новая Америка». Но Первая мировая война закончилась страшной Октябрьской революцией и еще более страшной Гражданской войной, когда интеллектуальный цвет России был уничтожен большевиками, а более трех миллионов наиболее продуктивных граждан страны оказались за рубежом. Не говорю уж о том, что в этих катаклизмах погибло около семнадцати миллионов российских людей. История наша развивалась так, что, несмотря на известные успехи в развитии научно-технического прогресса, достигались они по-прежнему варварскими методами. Сам принцип использования техники оказался направленным против человека — стало быть, и против исторического прогресса, если последний все же связан с развитием человеческой свободы, как полагал Гегель. Построение бессмысленных каналов, ГУЛАГ, система концлагерей вернули по сути дела труд рабов, почти древнеегипетских. В ХХ веке произошла страшная подмена. Идея свободы как основы христианского прогресса была подменена идеей счастья, причем счастья не каждого отдельного человека, а неких абстрактных сообществ — народа, класса, нации. Во имя этих сообществ были позволены любые злодеяния. Понятие «прогресс» оставалось и в Советском Союзе, и в нацистской Германии, но ценность его определялась пользой тоталитарного государства, его военной и научно-технической мощью. К личности этот прогресс отношения не имел.

В большевистских, фашистских и нацистских деспотиях, вернувшихся в дохристианское пространство, началась новая эпоха, когда понятие прогресса использовалось для создания антиличностного государства, абсолютно безликого, где безликость общества заменяется фигурой вождя или фюрера, Сталина или Гитлера. Огосударствленная жизнь страны, экспансия тоталитарной власти ведет к удушению творческих начал истории, как писал Ортега-и-Гассет, она воспринимает общество и цивилизацию как подножие государства. А будущее — лишь как научно-технический прогресс, где техника и наука являются основой устроения тоталитарных структур. Неслучайно в великих антиутопиях Замятина, Хаксли, Оруэлла социальный и духовный регресс рифмовался с великими достижениями техники. Идею гуманитарного прогресса сменила идеология тоталитарного государства. Ленин почти сразу после захвата власти объявил о неразрывном единстве советской власти и электрификации, то есть индустриализации страны. Г.П. Федотов удивительно точно показал смысл ленинской формулы, принятой потом Сталиным как основы советского общества: «В этом определении замечательнее всего полное отсутствие социальных и этических моментов. <…> Не равенство, не уничтожение классов. <…> Но власть и техника» [8]. Казалось бы, жизнь стала тяжелой и страшной, но идеология обладает чудесной силой показывать массе не то, что есть, а то, что «скоро будет», что прогресс продолжается… И большинство принимало новую формулу псевдопрогресса, ибо обещала им эта формула путь к счастью, дорогу к немецкой сказочной «стране Шларафии», к сказочной русской стране, где «молочные реки и кисельные берега». Поэтому так легко эта идея овладела массами в разных обличьях, прежде всего коммунизма, который обещал жизнь по ту сторону необходимости, то есть в краю изобилия и свободы, полученных без каждодневного труда. Забывались слова Фауста, что свобода — это ежеминутное усилие, делаемое человеком. В каком-то смысле мысль Фауста — это парафраз формулы Гегеля: «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами» [9]. Поэтому неслучайны слова Питирима Сорокина: «Если же критерием прогресса становится счастье, то само существование прогресса становится проблематичным» [10]. Весь большевизм как мировая идея (народное ощущение) рожден верой в прогресс — верой, что завтра будет лучше, чем вчера, пусть сегодня и плохо. В советское время родилась трагическая шутка как переосмысление этой веры: «сегодня хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра». Словно предчувствуя эту макабрическую шутку, замечательный поэт Константин Случевский написал в конце XIX века:

Вперед! И этот век проклятий,
Что на земле идет теперь,
Счастливым веком добрых братий
Сочтет грядущий полузверь.

Действительно, «полузверь» явился — явился в облике большевика, нациста, фашиста. Вера в прогресс оказалась провокацией варварского безумия. Идея прогресса стала заменой идеи христианства. И человек расчеловечился. Вот страшное наблюдение русского писателя, лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина: «Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, во Францию. Везде было бы противно, — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, — как мало они видели, даже мои!» [11]

Именно в создании человека как достойного существа видели русские мыслители XIX века смысл прогресса. Но достойное существование не значит сытое и счастливое. Более того, русские мыслители опасались насильственного втягивания в прогресс неготовых к этому слоев и народов. Ведь в большом обыкновении, как писал, скажем, Чернышевский, «сравнивать иноземные необразованные племена и низшие сословия своей нации с детьми и выводить из этого сравнения право образованных наций производить насильственные перемены в быте подвластных им нецивилизованных народов» [12]. Неся идею прогресса как идею счастья, кажется возможным одарить счастьем и другие слои народонаселения, а также другие народы и страны. Первыми начали большевики, их инициативу перехватили наци. В очерках «Картины Октябрьской революции», написанных в 30-е годы, Марк Алданов отметил следующий эпизод: «“Русский начал революцию, немец доделает ее”, — сказал Ленин в своей речи в Смольном в день 25 октября. Эти малоизвестные слова его, не попавшие, кажется, в исторические книги, теперь, в пору Гитлера, приобретают, быть может, несколько иной смысл» [13]. Нацисты хотели осчастливить весь мир, перехватив инициативу у СССР, и утром 22 июня Гитлер начал бомбить Киев, начав войну с Советской Россией, полагая, что русских варваров надо истребить с лица Земли, тем самым обеспечив движение прогресса. Но такого рода отстаивание прогресса приводит, как показала история России и Германии, к впадению в новое и еще более страшное варварство. После победы над нацизмом на авансцену истории выдвинулся новый носитель прогресса — США, ставший своего рода рейнджером и судьей современного мира. Но свободен ли любой, самый хороший судья от ошибок, действуя в одиночку? Ничем хорошим это кончиться, на мой взгляд, не может. Позиция русских гуманистов, не принимавших экспансионизма самодержавия и жестокости радикалов, — гуманизировать и цивилизовать людей — процесс медленный и осторожный. Как они полагали, во всех цивилизованных странах масса населения имеет много дурных привычек. Но искоренять их насилием — значит приучить народ к правилам жизни, еще более дурным, принуждать его к обману, лицемерию, бессовестности. «Люди, — писал русский мыслитель, — отвыкают от дурного только тогда, когда сами желают отвыкнуть; привыкают к хорошему, только когда сами понимают, что оно хорошо, и находят возможным усвоить его себе» [14]. От наследства, от христианства, до которого доработалось европейское человечество две тысячи лет назад, отказываться преступно по отношению ко всему человечеству, ибо европеизм в той или иной степени затронул все страны. Констатация, что мы живем в постхристианскую эпоху, не радует. Когда рядом торжествует антиевропейский и антихристианский исламский фундаментализм, Европа не может не вернуться к своим основам, к своему христианскому наследству.

Русская литература сказала жестокую правду о нашей жизни, о нашем прошлом, осмысляя его. Но это те наработанные смыслы, то наследство, которое мы должны принять, чтобы жить дальше, развиваясь. И это возможно, ибо в самой нестабильности русской истории есть залог изменения и прогресса. Именно эту задачу поставил перед русской культурой великий русский мыслитель Владимир Соловьев. В 1897 году, под самый закат эпохи отечественной классики, он писал в статье «Тайна прогресса»: «Современный человек в охоте за беглыми минутными благами и летучими фантазиями потерял правый путь жизни. Перед ним темный и неудержимый поток жизни. <…> Но за ним стоит священная старина предания — о! в каких непривлекательных формах — но что же из этого? <…> Вместо того чтобы праздно высматривать призрачных фей за облаками, пусть он потрудится перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории. Ведь это единственный для него исход из его блужданий… <…> Дело одно: идти вперед, взяв на себя всю тяжесть старины. <…> Вот тайна прогресса, — другой нет и не будет» [15] (выделено мной. — В.К.). Можно сказать, что сегодняшнее размывание фундаментально-европейских ценностей в элите (постмодерн) опускает элиту до уровня агрессивной массы.

По словам российского мыслителя ХХ века Мераба Мамардашвили, с которыми трудно не согласиться, «цивилизация — весьма нежный цветок, весьма хрупкое строение, и в XX в. совершенно очевидно, что этому цветку, этому строению, по которому везде прошли трещины, угрожает гибель. А разрушение основ цивилизации что-то производит и с человеческим элементом, с человеческой материей жизни, выражаясь в антропологической катастрофе, которая, может быть, является прототипом любых иных, возможных глобальных катастроф» [16]. Сегодня, когда опасность распространении ядерного оружия более чем реальна, ситуация становится просто страшной. Если вместо политических переговоров будет применена сила, то в проигравшие страны, как мы видим на примере Ливии и Ирака, где были убраны так называемые деспотии, приходит кровавый хаос, а не гуманитарный прогресс. И прогрессивное внешне действо оказывается движением к регрессу. Россия заплатила дорогой и кровавой ценой за понимание этой диалектики якобы прогрессивных деяний. После свержения императора Николая II Россия пережила несколько лет Гражданской войны, страшной гибели миллионов, — войны, выросшей в тоталитарную диктатуру Сталина. В нынешнюю постэпоху речь скорее всего нужно вести о возврате в антимодерную эру, об усилении позитивных моментов каждой цивилизации, совершенствовании ее, короче, того, что называется гуманизацией мира — как искусства, науки и техники, так и того типа культуры, внутри которого они функционируют. Это и есть реальный прогресс.

Примечания

1. Булгаков С.Н. Основные проблемы теории прогресса // Булгаков С.Н. Соч. в 2 т. Т. 2. Избранные статьи. М.: Наука, 1988. С. 54.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2005. С. 72.

3. Пушкин А.С. О народном воспитании // Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. М.: ГИХЛ, 1962. С. 356.

4. Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. Т. 7. Комментарии. М.: ГИХЛ, 1962. С. 450–451.

5. Чаадаев П.Я. Сочинения. М.: Правда, 1989. С. 157.

6. Герцен А.И. Prolegomena // Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. Т. ХХ, кн. М.: АН СССР, 1960. С. 62.

7. Novalis. Die Christenheit oder Europa // Novalis (Fridrich von Hardenberg). Fragmente und Studien. Die Christenheit oder Europa. Stuttgart: Reclams Universal Bibliothek, S. 67.

8. Федотов Г.П. Сталинократия // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. СПб.: София, 1992. С. 89.

9. Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Наука, 2005. С. 79.

10. Сорокин П. Социологический прогресс и принцип счастья // Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. С. 509.

11. Бунин И.А. Окаянные дни. М.: Советский писатель, 1990. С. 72.

12. Чернышевский Н.Г. Общий характер элементов, производящих прогресс // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15 т. Т. Х. М.: ГИХЛ, 1951. С. 912–913.

13. Алданов М. Картины Октябрьской революции. Исторические портреты. Портреты современников. Загадка Толстого. СПб., 1999. С. 37–38.

14. Чернышевский Н.Г. Общий характер элементов, производящих прогресс. С. 914.

15. Соловьев В.С. Тайна прогресса // Соловьев В.С. Собр. соч. в 10 т. Т. 9. СПб.: Просвещение, б.г. С. 85–86.

16. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация // Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 107.