В казематах демократии

Громкая музыка, теснота и полумрак. Молодежь лениво пританцовывает, копается в телефоне или делает селфи. Публика постарше рассеянно оглядывается по сторонам и переговаривается вполголоса. Изредка толпу прорезают кокетливые девушки с чайным подносом или бутылкой виски. Это не квартирник и не клубная тусовка. Это «Бесы». По роману Достоевского. В постановке Михаила Мокеева и Михаила Рахлина. В исполнении актеров Мастерской Дмитрия Брусникина.

Брусникинцы известны не только высоким уровнем мастерства, но и любовью к необычным площадкам (дизайн-завод «Флакон», Библиотека им. Ленина, ГМИИ им. Пушкина), тягой к эксперименту, интересом к пограничным — на стыке с перформансом, хеппенингом, концертом — формам существования театрального искусства. Поэтому попытка подойти к Достоевскому «новодрамовским» способом кажется для них абсолютно естественной. На «Бесах» трудно сохранить нейтралитет, остаться в роли отстраненного наблюдателя, утонченного ценителя прекрасного. Спектакль последовательно выводит зрителя из равновесия, превращая его из созерцателя в соучастника. Этому способствует смешение публики и актеров — тем, кто попал в Мастерскую Брусникина впервые и, следовательно, не знает труппу в лицо, разобраться удастся не сразу. Неспешность, даже затянутость первого действия — паузы, разговоры ни о чем, бессмысленная суета недопустимы в произведении искусства, но неотделимы от повседневности. Настойчивым требованием полного погружения продиктовано и стремление тормошить, тревожить зрителя — притом не только художественными средствами. Актеры расталкивают заядлых театралов локтями, просят передать чашку чая или на камеру ответить на вопросы, от безобидных («Вы покупали билеты?») до излюбленных Достоевским проклятых («А вы верите в Бога?»).

Эта модная интерактивность порой вызывает недоумение, даже раздражение. Простоять сорок минут плечом к плечу с другими зрителями утомительно. Усталость влечет за собой рассеянность, мешает воспринимать философски нагруженный текст. Завязать диалог с залом удается с переменным успехом. Как нетрудно догадаться, к этому приспособлены и готовы далеко не все. Кто-то охотно включается в игру, кто-то решительно очерчивает границы («Я не готов обсуждать свои религиозные взгляды»), кто-то замыкается в недоброжелательном молчании.

С «документальным» началом контрастирует более традиционное второе действие. В нем сконцентрированы самые драматичные события романа: последняя встреча Ставрогина с сумасшедшей Марией Лебядкиной и его последний надрывный разговор с Лизой Тушиной, собрание революционной пятерки, кружение мелкого беса Петра Верховенского, убийство Шатова и самоубийство Кириллова. После тягучей тоски вечера в доме Виргинских, которой поглощена первая часть постановки, накал страстей и все возрастающий динамизм ошеломляют. Не заглушенные музыкой и звоном бокалов «Бесы» в очередной раз поражают глубиной проникновения в природу пороков, искушений и страданий. Актеры Мастерской Дмитрия Брусникина, наконец-то забыв о публике и сконцентрировавшись на героях Достоевского, демонстрируют все грани своего признанного таланта (так же безукоризненно, недосягаемо существовали на сцене «фоменки»). А сомнения и вопросы нарастают, как снежный ком. Стоит ли украшать современными виньетками вечно актуальное произведение? Не станут ли брусникинские «Бесы» постановкой исключительно для молодой аудитории? Не поглотит ли форма содержание? Иными словами, так ли уж необходима Достоевскому документальная стилистика, может ли она открыть в романе что-то новое?

Ответ на все эти недоумения, как ни странно, дает очередной вопрос. Ближе к концу собрания в доме Виргинских брусникинцы озадачивают нас провокационным: «А вы бы донесли, если бы знали о готовящемся политическом убийстве?» Актеры и зрители напряженно качают головами: «Нет, не донесли бы». Возможно, в другие дни на спектакле попадались сомневающиеся и несогласные (очарование документального театра во многом проистекает как раз из неожиданности, непредсказуемости). Но легко читаемое на лицах соседей и без труда угадываемое в себе гложущее, неуютное сомнение, в данном случае, важнее статистики положительных-отрицательных ответов. Вопрос о доносе вызывает ворох противоречивых мыслей, которые постепенно уступают место почти подсознательному желанию не выделяться, не привлекать внимания. Мало ли что подумают знакомые и незнакомые! Да и какой толк от непредсказуемых реакций? Только больше будут допытываться. Не говоря о том, что это просто представление, игра, которую не стоит воспринимать всерьез. Такими окольными путями большинство из нас приходит к выводу: проще быть как все, не спорить, не вникать. Это не страх, которым мы привыкли объяснять человеческие ошибки и исторические трагедии. Просто опасение, неловкость. Не убеждение — скорее равнодушие. Последствия хорошо известны: хаос, предательство, вакханалия амбиций, ради которых на карту с легкостью ставятся чужие судьбы. Кровь, скрепляющая полумифические революционные союзы. Казематы демократии, выстроенные поборниками вольности и справедливости. Брусникинские «Бесы» — и в этом их соль, смысл, уникальность — дополняют это знание неотвязной мыслью: с кем бы оказались рядом мы в пронизывающей реальность до символического остова истории Достоевского? С Шатовым, не побоявшимся мыслить и решать самостоятельно, не смешивающим общность со стадностью, не превращающим ошибки в цепи? С Кирилловым, ослепленным концепциями, предающим ради идеи? Или с пятеркой Верховенского, последовательно отказывающейся от собственного слова, от необходимости и права нести личную ответственность?

Оказывается, эта метафизическая и этическая дилемма начинается с простых вопросов. В самом начале постановки: «Донесли бы вы?» (или же: «Вы с нами? Окончательно и безусловно?») В конце, после гибели Шатова, предательства Верховенского, самоубийства Кириллова, похоронившего надежды на справедливость и возмездие: «А вы были свидетелями?» (или: «Вы причастны?») «Нет» из уст ошарашенных зрителей в финале звучит еще решительнее, раздражительнее, настойчивее. Мы открещиваемся от собственной слабости, неуверенности, безликости — и, подгоняемые жгучим светом софитов, покидаем темный зал со шныряющими по углам репортерами и оцепленным местом преступления. Как будто на последствия еще можно закрывать глаза. Как будто дверь каземата еще не захлопнулась.