«Пройти мимо» терроризма. Ответ на некоторые комментарии к статье «Философское сопротивление терроризму»

Текст «Философское сопротивление терроризму» был написан осенью 2015 года после двух террористических актов: взрыва российского самолета над Синайским полуостровом и серии терактов в Париже. Благодарю всех, кто написал комментарии к этому небольшому рассуждению. Несколько слов в развитие темы.

Обсуждаемый текст представляет собой попросту заметку наблюдателя и невольного соучастника аффективных волн, пересекающих его и окружающих людей сознания-головы во всех направлениях. Можно визуализировать их для себя как что-то вроде ряби на воде. Он описывает очень простую, может быть, и вовсе мгновенную ситуацию — самоопределение по отношению к происходящему, требующему самоопределения.

Я исхожу из того, что философия случается/имеет место в момент обращения мыслящего к собственному мышлению, и наилучшее место и время для этого — на улице, по пути «из точки А в точку Б». Что должен думать и какие решения принимать «задумавшийся» некто, осведомленный о том, что там впереди, в месте «точки Б» предстоит погрузиться в аффективную стоячую волну некоего настроения? Это погружение случается автоматически, то есть как бы в силу природных закономерностей и предрасположенностей. Оно невинно. Очень простая ситуация: решение оказаться как-нибудь вне действия этой привычной автоматики. Что в ней от «философского сопротивления»? Сопротивление — старая категория политической философии, шлейф значений — совместные действия, противостояние [власти, доминированию, опять же — террору и т. д.]. Я говорю о минимальном «кванте», что ли, сопротивления — о де-мобилизующем решении «без меня». То есть о «прохождении мимо» — мимо, условно, большого, яркого и привлекающего к себе внимание экрана с чужим и посторонним событием. Мимо или скорее поперек невидимой волны.

Самое главное — так называемый терроризм нас не касается. Он имеет к «нам» опосредованное отношение, поскольку мы в плену собственных прошлых социальных самоидентификаций — но не касается нас. Мультиплицированные образы террористического насилия, любая демонстрация «устрашения всех путем непропорционального давления на некоторых» (Гасан Гусейнов) не добавляют существенных знаний о происходящем в мире и даже с нами самими. Что может быть проще античного упражнения, о котором пишет Дарья Дроздова: выходя из дома утром, каждый раз напоминать себе, что можешь сегодня не вернуться. Не только в силу известных «препятствий непреодолимой силы», но и по причине действия неизвестных факторов, процессов, событий. Нужно ли знать, что «сообщает» террорист или что он «говорит»? (Если бы можно было это с достоверностью узнать, не воспроизводя встречу дурака и зеркала?) Стоит ли пускаться в рассуждение, что «террорист как раз хочет, чтобы видели не само действие, а его явление, это “оно” взорвалось, но это психоаналитическое “оно” и есть “я”. Террорист пытается действовать, как действует автомат, а не как действует человек: когда террорист взрывает, он учреждает во взрыве (мнимо: видит, хотя видеть он отказывается) не стратегию воздействия, а аргумент, наподобие “гвоздя” в речи: ударить так больно, чтобы ни у кого не осталось ни в чем сомнений…» (Александр Марков)?

Не стоит. И потому, что если некий «террорист» таким образом и говорит, то уж не со мной, вот сейчас идущим по улице одного из российских городов, где что-то вот-вот да и выбухнет, — а с кем же? Достаточно того, что не со мной. И потому, что видеть во взрыве «аргумент» можно только если взрывы (и контр-взрывы) образуют какое-либо рассуждение. Но они никакого рассуждения не образуют. Мир вообще не строится по законам риторики, его события идут «сами собой» и приходят к нам как нечто потрясающее; о таких событиях здесь и речь.

Вполне оправданно требование дать терроризму какое-то определение для дальнейшего разговора о нем. Я под «терроризмом» понимаю демонстративное незаконное убийство людей или существенную угрозу такого убийства с целью достижения каких-то заявленных целей или без такой заявленной цели. Мы же косвенно вовлекаемся в теракт именно в силу его демонстративности. «Государственный терроризм» — не более чем метафора. Символический терроризм, подчеркнуто атакующий неживые объекты, — тоже метафора (а их отождествление, соблазнительное для различных государственных ведомств, следует называть «варварством»). Масштабные кровопролития во время так называемых боевых действий — тоже не «терроризм». Колониальные войны — не «терроризм». Давайте не будем себя загонять в темный лес неразличимости. Терроризм — это покушение частных или как бы частных лиц на какие-то общественные или политические институты посредством покушения на других частных лиц, и не более того. Российских интеллектуалов особенно путает в таком контексте история «индивидуального террора» народовольцев, эсеров и других (см. комментарий Анатолия Корчинского). Но к нам «теперешним» деяния Степана Халтурина и Азефа не имеют отношения, та традиция была прервана. Ведь и Санкт-Петербург императорских времен — это не Санкт-Петербург современный. Так что речь идет об очень простой и очень современной ситуации — переживании аффекта. Кому как не философу относиться к собственным аффектам с иронией и подозрением, при том что есть надличностные причины в состояние такого аффекта входить. Об этом пишет в своем комментарии Михаил Богатов.

Терроризм, так сказать, «классический», устрашающий своей парадоксальной ожидаемой неожиданностью — мы, в принципе-то, социализировавшись среди людей, знаем, что люди людей изобретательно убивают, но быть приготовленным к тому, что обычный вроде бы прохожий подорвет на самом себе бомбу, или обычный вроде бы сотрудник аэропорта поместит такую бомбу в багажном отделении самолета, невозможно — это не разговор, не акт учредительной речи. Хотя его можно рассматривать как «явление коммуникации» — но лишь постольку, поскольку вообще коммуникативность можно post factum приписать интенциональному действию. И да, post factum же некая загадочная группировка возьмет на себя ответственность за некий взрыв (или не возьмет, учредив, так сказать, «значимое отсутствие взятия ответственности»). Интенциональное действие такого рода без явного обращения являет собой нечто жуткое, в нем «злая воля» неких людей сливается до неразличимости с абсолютным безразличием внечеловечной техники или бесчеловечной природы; а если в нем раскрывается (пусть и извращенный) коммуникативный акт, то уже как будто как-то легче. Для интеллектуалов тем более неприемлем риск дисквалификации в ситуации, когда как бы обращение есть, а ответить на него невозможно; не вполне ясное нечто, «брутальный иной» (М. Богатов) начинает — и тут же ставит точку, выигрывает. Вот если заговорить не с ним, так о нем, скажем, «более политически ориентированно, но придав некоторую философичность ответу, как это сделал когда-то Ги Дебор» (Р. Евстифеев; обрываю цитату в таком месте, за которым может последовать любое продолжение; мало ли что сделал когда-то Ги Дебор? философски это мне здесь и сейчас ведь все равно) — вот тогда можно употребить терроризм даже с некоторым толком, поучаствовав, скажем в борьбе с ним… Можно именно это назвать своим «философским сопротивлением», встроившись в почетный ряд героев Resistance (помянутый в откликах Сартр, помянутый в откликах Деррида, не помянутый в них Паточка, и т. д.; эта плеяда — несомненно гордость европейской культуры ХХ века). Нет ли в этой готовности быть мобилизованным терроризмом на контртерроризм некоторой именно философской (не гражданской!) вторичности, даже пошлости? Во всяком случае, не достойнее ли именно в этой точке (складке) вдруг да и суметь мыслить так, чтобы этим мышлением не могли бы воспользоваться секретные специальные службы.

Легко наблюдать, как происходит именно то, о чем пишет Михаил Богатов: «информация о терроре служит элементарным способом прочертить линию властной демаркации в тех сообществах, которые собрались не по поводу государства и не находятся, соответственно, в непосредственном подчинении любой из партий. Поэты, интеллектуалы и даже интеллигенты, гордящиеся своей неангажированностью, сами — перед лицом подобной информации — разделятся и воссоздадут политический расклад без всякого внешнего вмешательства». Они «лечат страх действием», как предлагает Мария Туровец, очень точно добавляя, что иллюзию возможности соучастия в таком «летящем аттракционе» (?) в современном мире «создает демократия». Демократия как возможность сделать вклад в общее дело — допустим, дело борьбы за безопасность. Однако зачем делать чужую работу? Специальная ответственность философа, по-видимому, вовсе не в том, чтобы воссоздавать подвергшийся мимолетной угрозе политический расклад. Для этого есть иные специалисты.

Худшее, что может сделать философ по поводу аффективной волны, косвенно вовлекающей в теракт, — это по примеру Гасана Гусейнова попытаться эту волну оседлать и перенаправить. Мол, давайте не будем говорить о каком-то там отдельном терроризме в виде отдельно случающихся иногда террористических актов (в том банальном определении «от здравого смысла», которое я сформулировал выше и которое подразумевалось в статье)! Давайте отождествим терроризм и любое структурное насилие: государственное насилие по отношению ко внутренним и внешним врагам/«неприятелям», насилие людей, нарушающих закон (в отзыве Гусейнова они кокетливо названы «правозаступниками»), прочее насилие! И тогда возникает возможность занять весьма радикальную позицию «против всех». Примем это как коммуникативный жест; допустим, отвергая обращение неких «философских нимф» к аффектам от тех или иных случаев терроризма. Каково философское значение этого жеста, кроме способности к обобщению различных видов, типов насилия и констатации того, что социальность вообще на насилии стоит? Такое рассуждение должно прийти к утверждению анархизма как единственной этически последовательной политической философии, лицом к лицу встречающейся с многообразием насилия. Но философствующий тигр Гусейнов не делает этот шаг, и легко догадаться, почему. Он приписывает мне стремление оглядываться на «княгиню Марью Алексеевну» и стремление «отказываться от философии ради «критического конформизма» — из текста «философского сопротивления терроризму» такое стремление не следует — не следует настолько, что само это приписывание есть ни что иное, как проекция. Почему бы не прийти к анархизму, осмысляя возможность философского «ответа» терроризму — если выявлен (пусть даже посредством поверхностных аналогий, но тем не менее) его фундаментальный характер? Но нельзя прийти к анархизму… Почему-то приходится оглядываться. Остается только указывать в этом направлении, не продвигаясь в нем самому. Вот Сартр-то мог себе такое позволить, но!.. Такова нищета философии. А не нужно совершать ошибку поверхностных, пусть и эффектных, ассоциативных обобщений, чтобы пугаться потом собственного радикализма.

Еще раз: философ (как я его понимаю) оперирует на очень небольшой территории собственного сознания. Это смехотворный плацдарм. Но это собственный философский плацдарм. Собственно, философское сопротивление включает в себя три такта: опознание аффективной волны и указуемого ею вектора мобилизации — выход из этой волны («прохождению мимо» учил не кто иной, как ницшеанский Заратустра) — и работа с ней как содержанием своего знания, но не аффектом. Почему бы философу не пустить здесь в ход аналитику возвышенного, как это делает в комментарии Виктория Файбышенко? И действовать далее, тут я согласен с Николаем Поселягиным, «отказываясь от обобщений, анализируя вместо единой террористической стратегии сложный конгломерат частных террористических практик», очищать дискурс — важнейшее публичное философское действие — в общем, делать то, что и следует делать профессиональным мыслителям? Но это — второй, последующий такт. То есть за выходом из состояния косвенной причастности к терроризму следует акт публичного мышления, обращенного хоть и к терроризму как предмету мышления (а не исключительно теме проговаривания переживаний). Публичное мышление, к которому философ вообще-то призван, может и не случиться, если увлечет чересчур сильное впечатление от чудовищного события… Когда по-человечески страшно… И тогда философ приготовлен уже «отвечать на удары и успешно заботиться прежде всего о близких, сопротивляясь поощряемому властями росту темных страстей» (Елена Трубина). Это достойна позиция, и для того чтобы в ней устоять, достаточно здравого смысла. Где говорит здравый смысл, философия избыточна. Аффективные волны террористических актов кричат, буквально сочатся задетым, уязвленным, шокированным, потрясенным, опрокинутым обобщенным здравым смыслом.

Не следует ли ожидать от философии чего-то, кроме здравого смысла? Например, возможности сказать «это меня не касается». «Это не мое». И даже ключевое для европейской политической мысли и всегда актуальная состояние страха может стать таким «не моим». Если это анархизм, то, может быть, мистический анархизм.

Собственно, это минимальное событие рефлексии, из него, как известно от классиков, можно «вырастить» всю философию. Классики рефлексировали мысль о Боге, нам же остается рефлексировать собственный страх стать жертвой какого-нибудь человека-с-автоматом. Но не всегда нам дана свобода выбирать обстоятельства мышления. Во всяком случае, если можно отстоять хотя бы этот маленький плацдарм, кажется, есть перспектива отстоять что-то еще.