«Неопроп» и рождение человека-приверженца. Доклад для Совета директоров Фонда Сороса

От редакции: Глава из новой книги Глеба Павловского «2016/Terminus. Неопропаганда, эскалация и предел наслаждений Системы РФ» (М.: Европа, 2016). Публикуется в сокращении.

Сентябрь 2015

Термин «кремлевская пропаганда» явился в западном дискурсе двадцатью годами позднее самого феномена — к «медиапротезированию» внутренней политики Кремль перешел с середины 1990-х годов. Когда эффектом воздействия на коммуникации начали замещать слабые государственные институты.

Россия никогда не знала автономного института свободных СМИ. До революции 1917 года СМИ в России не успели сложиться в общественный домен. Цензура никогда не упразднялась полностью, а с февраля 1917 года ее заменила пресса со строгой внутрипартийной дисциплиной. (Интеллектуалам большинства партий прямо запрещалось сотрудничать в «чужих» изданиях.) Когда же в 1990 году цензура в СССР действительно была начисто отменена, сработал эффект централизованной вертикали советских СМИ. Советская Машина центральной и местной прессы сопротивлялась фрагментации и приватизации так же, как РАО ЕЭС или «Газпром». Борьба за «свободу прессы» в 1989–1993 годах была уже борьбой за контроль над машиной в целом [1]. Вопрос о ее демонтаже в принципе никогда не ставился, считаясь неполиткорректным. Машина существует по сей день, но превращенная из Агитпропа в «Неопроп».

Агитпроп гласности. Кремлевская пропаганда в 1990-е формировалась на обширном основании института советской центральной прессы 1980-х, как вертикально интегрированной машины политических мобилизаций. В последний раз в таком качестве — надо сказать, блестяще — советские центральные СМИ выступили в эпоху горбачевской кампании гласности.

Сегодня, вспоминая разоблачения и многомиллионные тиражи изданий 1986–1991 гг., упускают, что речь шла, прежде всего, о перепрограммировании советского Агитпропа. Гласность стала первой (с 1950-х) программой идейного перевоспитания населения через массмедиа. В ней массированно применялись средства доминирования — разработанная сталинизмом безапелляционная речь, эмоциональная суггестия кино- и телеобразов. Все это впервые происходило в СССР комплексно и на высоком техническом уровне.

Смена программы КПСС на антикоммунистическую программу не нарушала процедур одностороннего безапелляционного вещания [2]. Гласность — «промывание» ранее «промытого», то есть лишенных критицизма мнений советского человека. В новую программу загружались термины вроде совка или красно-коричневых манкуртов, и привычные к агитационным клише мозги легко их усваивали.

Русский литературоцентризм как «дружественная» пропаганде установка СМИ. Советский Агитпроп, располагая существовавшим на тот момент информационным набором, предпочитал выделенную еще Сталиным тройку инструментов: газеты-радио-кино. (Телевидение долго рассматривали как разновидность домашнего кинематографа.) Пропагандистские схемы эксплуатировали литературоцентризм русской традиции, в русле которого и сложилась советская пропагандистская речь, оказавшая столь глубокое влияние на медиаполитику РФ. Вообще, русская медиаполитика склонна играть звучными иероглифами и заимствованными, далее не расшифровываемыми терминами. Такие формулы-мемы легко становятся доминантами текущего фона новостей.

Например, тезис пресса — четвертая власть применялся еще в СССР, притом что в стране отсутствовало разделение властей. В период перестройки тезис о «четвертой власти» стали считать догмой демократии, но понимали его своеобразно. Этим словом называли не что иное, как все тот же вертикально интегрированный конгломерат центральных и местных СМИ. Он редко действовал инициативно, без сигнала «сверху».

Очень важно, что советская (а вслед за ней «раскрепощенная» российская) центральная пресса была устроена так, что сигналы, приводящие ее в движение, шли сверху. Повестка СМИ поступала оттуда же, откуда поступали бюджеты.

Лишенная бюджетного финансирования и закрытая для серьезных инвестиций, центральная пресса начала 1990-х годов перешла к продаже полос под так называемые заказные материалы («заказуха»); в самой прессе эту практику практически не осуждали. Появились журналисты, публично ангажированные одной из корпораций, и те, кто продавал темы и выводы публикаций любому желающему. Такие статьи не содержали пометок «на правах рекламы»; а сообщаемые мнения камуфлировались под факты.

Ускоренные технологии создания опоры для демократии. Институту пропаганды нужен человек-адресат пропаганды, то есть спрос аудитории, готовой с доверием воспринимать ее месседжи.

Со времени перестройки в российской прессе воцарился рефрен о необходимости срочно «создать средний класс». Эталоном этого социального призрака на деле была ведомственная интеллигенция, или, как ее называл А. Солженицын, «образованщина», советский аналог среднего класса. Она стала целевой аудиторией гласности, а затем и грубой кампании 1991-1993 годов, которая привела Ельцина к победе над парламентом России. Возник лояльный массовый потребитель эмоционального медиаполитического (пропагандистского) продукта. С середины 1990-х годов этот класс становится первой целевой аудиторией российской неопропаганды. В нем сформировался спрос на антикомпромиссную политику и сенсационные развороты власти — повод микшировать новости с пропагандистскими схемами.

Страх перед «демократией толпы». В РФ события 1991–1993 годов, а также кровавые столкновения в Грузии, Приднестровье и Средней Азии породили преувеличенный страх перед толпой на улицах. Оценить реальность страхов трудно, хотя сегодня видна их намеренно преувеличенная природа [3].

«Массовый протест» превратился в постоянный сверхаргумент власти, следствие стало причиной: мятежной толпе на советских улицах вопреки фактам приписывали крах государства — а не наоборот. «Протестный потенциал» стал мемом угрозы, которую нечего доказывать, — ее считали политически самоочевидной. Запальчивые реплики, вроде брошенной одним из членов команды Лужкова, что Ельцина «ждет судьба Чаушеску», толковались как прямые улики, дающие Кремлю «право» на любой вид неконвенционального противодействия.

За и против большинства. Советская пропаганда злоупотребляла аргументом «воли подавляющего большинства советских людей». Отчасти из-за этого в прессе и в «элитах» 1990-х годов утвердилась догма о деструктивности большинства как такового. После конфликта президента Ельцина с парламентом, в ней стали видеть правило политической мудрости, извлеченное из советской ошибки апелляции к низам. Но с середины 1990-х демократы столкнулись с необходимостью завоевывать (на выборах и референдумах) то самое большинство, которое презирали. К этому они подошли технически — как к неприятной, но деловой задаче.

Переход от страха перед «просоветским красно-коричневым большинством» начала 1990-х к распропагандированному «подавляющему большинству» 2010-х (ссылкой на «мнение» которого отметают вес либеральных мнений), представляет собой ясно различимую политическую траекторию. Внутри этого поля страхов в 1995–1999 годах наметился контур нового медиаполитического режима власти — против «второй революции», с ее «охлосом», во имя стабильности навсегда.

Элитизм русского пиара. Как и американский пиар на заре его возникновения в 1920-е годы, российский пиар 1990-х был некритически иерархичен. К апологии элит, денег и власти пиар добавил иерархию умников-хитрецов, умеющих размыть конфликт и обойти необходимость в его решении (Липпман называл это фабрикацией согласия). Культ пиара — культ тактиков управления климатом мнений с амбицией реконструировать государственный ландшафт.

Технический подход к задачам власти при апологии сложившейся иерархии неминуемо соскальзывает к технологиям повиновения. Социолог, вовлеченный в этот процесс, из внешнего консультанта перерождается в техника-измерителя массовой покорности (либо непокорности) общественных групп. В РФ такое именуют «социологическим мониторингом протестных настроений». Институциональный ландшафт при этом мыслят как объект административного инжиниринга.

История российской пропаганды — это история российской власти. Каждая реформа государственности России сталкивается с проблемой ее гигантского пространства, консолидацию которой достигают через унитарную централизацию. В начале 1990-х новая федеративная Россия, казалось, могла пойти децентрализованным путем, возрождая местную жизнь и самобытность. Но федеративная модель рухнула, не найдя решения проблемы независимой Чечни.

Довольно рано выяснилось, что лидеры демократии и политический класс не готовы лояльно разрешать конфликты в рамках конституционных институтов. Дефицит конституционной лояльности восполняли средствами медиа и пропаганды. Стимулом неоцентрализма с начала 1990-х стал унифицирующий режим работы машины российских массмедиа. В 1992–1993 годах российское медиапространство превратилось в главную унитаристскую силу, заразив страну едиными эмоциями, темами и сюжетами.

Особенность государственного строительства в новой России та, что проект РФ не стал ни проектом nation building, ни реставрационным проектом (подобно странам Центральной Европы). Отправным пунктом всех политических идей Москвы был «хаос в стране», из которого следовало сотворить «порядок». Преднамеренно мифологичный ряд Хаос — Элиты — Порядок — Власть стал опорной символикой демократической пропаганды в 1990-е годы. Что выражено популярными тогда фразами из Послания президента Бориса Ельцина «порядок во Власти — порядок в Стране» и «пора бы Власть употребить».

Но кто это все будет делать? Вокруг этой задачи сложился альянс интеллигенции, представленной журналистами с центральной властью Кремля, воплощенной в президенте — при спонсорстве богатых людей, какого бы происхождении ни были их богатства. Этот альянс был морально легитимирован идеологемой «элиты» — ни разу критически не проанализированной обществом и прессой. Никогда не ставили простой вопрос: не являются ли сами «элиты» источником хаоса, а не носителями государственного порядка?

Сторонники этого альянса настаивали на (недоказуемом) тождестве «интеллигентности», «предприимчивости» и «демократизма». Ближайшей политической задачей альянса должно было стать формирование «правильного», «нашего» большинства на время выборов и между ними. В январе 1996 года в записке ФЭП для Ельцина («Победа президента: наш подход») условием «консолидации российских элит» названа «победа президента с устранением перспективы второй революции».

К периодизации пропаганды. Эпоха гласности распадается на два периода: 1986–1989 и 1989–1993 годы.

Первый период (1986–1989) — годы политики гласности, управляемой и дозируемой горбачевской командой в Кремле. Это время закончилось телетрансляцией первого Съезда народных депутатов в июне 1989 года. Далее власть теряет полный контроль над группой «перестроечных СМИ».

Наступил второй период (1989–1993), который журналисты вспоминают как «золотой век» СМИ. Полное финансирование прессы государством все еще сохранялось, но политическое управление стало невозможным. В это время максимальной независимости медиа протекал незаметный извне процесс их приватизации патронатом главных редакторов с группами приближенных журналистов.

Парадокс второго периода, считающегося блистательным веком российской публицистики, в том, что именно он сформировал и закрепил спрос на коммерческую независимость от медиарынка, то есть от аудитории, рекламодателей и инвестиций. В этот период СМИ материально зависят от государственного спонсирования, полагая себя «морально независимыми». Для российской аудитории СМИ остаются (как и в советское время) безальтернативным централизованным комплексом. Складывается привыкание российских медиа к тому, что сигналы рынка для них идут не от читательских аудиторий, а «сверху» — откуда идут деньги и покровительство Центра. Из Кремля, где обитают обожаемые ими политики-«медиамеценаты».

Рубежом стал «бумажный кризис» февраля 1992 года (спровоцированный газетами «КП» и «Труд»), вслед чему Ельцин указом установил фиксированные цены на бумагу. В этом конфликте уже заметна была склонность медиа шантажировать власть своей многомиллионной аудиторией. Журналисты впервые выступали лоббистами и пропагандистами анонимно приватизированного медиакомплекса. Началось перетягивание лояльного большинства. СМИ, пытаясь диктовать Кремлю свои бизнес-интересы именем «четвертой власти», проиграют более сильным властям России, перейдя на их содержание.

Можно сказать, что в 1993–1996 годах незамеченной прошла оптовая продажа российскими центральными СМИ своего репутационного влияния на аудитории властям России. Российские СМИ продают себя в функции информационно-политического оружия. Крупный бизнес (так называемые олигархи) в этой сделке выступил не столько стороной, сколько организатором и брокером, поначалу с выгодой для себя.

«Четвертая власть» продала себя «первой» — Кремлю. С этого момента СМИ перестали рассматриваться властью как источник моральных мнений. Кампании в прессе отныне считают кем-либо «организованными».

Выборы-1996. Вокруг президентских выборов 1996 года пройдет важная отладка работы всего медиакомплекса РФ в централизованном режиме. По массированности и масштабам она сравнима с кампанией гласности и столь же важна по последствиям. Между 1993 и 1996 годом завершается период формирования теневой схемы трансакции СМИ, бизнеса и властей. С незначительными изменениями она действует уже 20 лет, по сей день.

Консолидация владельцев — распорядителей центральных СМИ вокруг кандидатуры Ельцина предшествовала концентрации капитала в медиа и лишь затем ее ускорила, закрепив сменой режима. Медиахолдинг Бориса Березовского вокруг ОРТ формировался ради поддержки Ельцина на президентских выборах 1996 года. В обеспечение задачи Березовский получил компанию «Сибнефть» в качестве «бенефиция». Это сопоставимо с тем, как если бы Джон Рокфеллер-старший получил компанию Standart Oil для создания газетно-радиовещательного концерна лояльности правительству США. Итак, мы видим: бизнес-схема российских медиа изначально перевернута и предполагает управление ею сверху на «административном рынке».

Имевшийся в России, хотя и ограниченный по объему, сектор реально независимых (рыночных) СМИ — «НТВ» с группой «Мост» и Издательский дом «Коммерсант», ранее державшиеся в стороне от государственных коалиций, с 1996-го включаются в обслуживание выборов, стратегически теряя независимость.

Либеральные СМИ на время избирательной кампании отказываются от их прежней уничтожающе пацифистской критики Чеченской войны. В Кремле оценили комфорт президентского консенсуса 1996 года. Вскоре политика и технология создания консенсусов станут главной продукцией российской медиапропагандистской машины. Это поставили задачей важного нового направления работы Администрации Президента — так называемого информационного обеспечения внутренней политики (Михаил Лесин, Глеб Павловский).

Меняется сам профиль компетенций в СМИ, на уровне их руководства и владельцев — те приобретают опыт управления медиа как пропагандистским инструментом. Это необратимое для профессионала изменение. Складывается и новый статус. СМИ как технологии власти (а значит, и ее эффективного заместителя — властного субститута). Он признается реальной силой в стране всеми — от Кремля до московской мэрии Юрия Лужкова. Журналистика меняет свой общественный статус на стратегический.

Это открывает пятилетие гонки медиавооружений, иррациональной, но всеохватной. С 1996 по 2000 год «информационное оружие» все хотят применять в «информационных войнах» — оба эти понятия закрепляются в российской политике после выборов 1996 года. Сам распад первой команды ельцинского штаба 1996 года протекал в виде цепочки информационных войн — от «дела писателей» лета-осени 1997 года, до «разоблачения Семьи» и «дела Bank of New York» 1999-го.

Импортное искусство фабрикации спонтанности, придя в Россию с 1990-х, к 2015 году достигло неконституционной виртуозности, поскольку ничем и никем здесь не сдерживается. Отсутствие правовых факторов, сдерживающих пропаганду, самое важное ее обстоятельство. Более, чем ее приемы, технология и контент.

Обучение у врага. Атмосфера грязных медиавойн, отталкивая и отвращая от себя часть старой интеллигенции и «культурной общественности», им же показала техническую управляемость медиа. В этих группах, часто весьма искушенных, связанных с художественными средами, артистическими кругами и интеллектуальными центрами гражданского общества, рекрутировались первые кадры русского «пиара». Информационные войны, дискредитационные кампании, компромат и «очернительство» начала 1990-х годов сформировали ядро группы креаторов-программистов СМИ, заправляющих ими в политических целях. Этих людей отличало снисходительное презрение к легковнушаемым массам — податливым для вброса идеологем, компромата и навязчивых советских кинообразов.

Хотя создание информационных поводов под заранее подготовленное их освещение впервые массово использовали в президентских выборах Ельцина 1996 года, инсценировки для СМИ не российское изобретение. С начала 1990-х годов в Москве присматривались к американскому опыту «Войны в заливе» как «войны CNN». С ее техникой создания мнимых поводов, имитаций массовой поддержки и того, что в США некогда было названо «индексом оваций». Сильное впечатление производили американские телеролики кампании против законодательства Клинтона о медицинской страховке. Нас вдохновляли опыты Фонда Heritage и фирмы «Боннер» по фабрикации и имитации народных эмоций потоком сообщений по факсу.

Вокруг Кремля сложился элизиум политтехнологов, мастеров рекламы и массовых инсценировок. В комфортном, хорошо охраняемом гетто, противостоящем хаосу «низов», шла гибридизация техник политического манипулирования массами. Складывались идентичности «самураев смыслового спецназа» посреди якобы безнадежного мира. Вестернизированные инженеры медиаполитики обосновывали свое «право» на действия любой ценой эстетически. Эта перверсия зашла весьма далеко, ведь те же люди управляют пропагандой в РФ и сегодня — уже 20 лет. Старомодный советский Агитпроп стал базой Неопропа — пропагандистской ветви российской власти.

Утопия тайной власти. Неопропагандисты уверены, что являются богами государственного процесса. Трудно сказать, что глупее: их вера в магию «картинки» или их мания искать и инсценировать тайные причины, пренебрегая простыми. В современном мире продать теорию тайной власти проще и выгоднее, чем скучные исследования обществ, эмоциональная жизнь которых непонятна иностранцу. Зато нарративы и сюжеты о магии «власти Путина» украсят прейскурант в любом экспертном универсаме. Это утопия предложения на рынке продавца магических образов.

Сегодня это видно по спросу на сказки российской неопропаганды, которая легко инсценирует бомбардировки подземных укрытий ИГИЛ: художественная задача, трудная для старого кино, успешно решается в жанре, который военные называют war porno. Как человек, отдавший много лет созданию управляемых медийных систем власти, я должен заметить, что основой их эффективности изначально, еще с середины 1990-х годов, был анализ общественных предпочтений, настроений и приоритетов: анализ спроса. По канве которого только и смогло разгуляться телевизионное предложение постановщиков.

Спрос предшествует предложению, а разговоры о «зомбировании граждан» удобны лишь как алиби или справка о временной невменяемости. Структуру восприятия диктует структура желаний.

Нельзя убедить человека в том, в чем он не пожелал быть убежден.

Рождение Приверженца. Особенность массированных кампаний, пропагандистских и информационных, — в «обнимающем» эффекте воздействия на частное лицо, равной эффекту толпы или коллектива. В эру гласности генерация коллективных эмоций достигала предельной, часто истерической плотности. Человеку некуда было уйти от требования принять повестку, ему безальтернативно диктуемую, — «Иного не дано!»

Эта сила суггестии к началу 1990-х была высока, но от нее можно было (с некоторым усилием) дистанцироваться. Однако после появления интернет-блогинга и социальных сетей оказалось, что прессинг на личность можно нарастить добавочно. (Еще в 1998 году я записал в рабочий дневник свои впечатления от воздействия интернет-форумов на участников: «Блогеры создают друг для друга истерично удушливую атмосферу, вроде партсобраний 1937 года. Кто бы подумал, что такое возможно без арестов и при открытых границах; любопытно!»)

После поглощения Крыма эффект «перековки» личных мнений с отказом индивидуума от критической функции вошел в фазу спонтанной приверженности.

Власть практикует массовый взаимоконтроль поведения при отсутствии массовой государственной инфраструктуры. Телезритель ведет себя как «виджилянт» — цензор «отклоняющегося» поведения на низовом уровне. Человек, прошедший телеобработку, уже не пассивный зритель, а Приверженец. Он — присягнувший на верность подавляющему большинству субъект требования к другим, не присягнувшим. Приверженец мобилизован, он одобряет и спонтанно воспроизводит пропагандистские мифы как глубоко личные.

Приверженец агрессивно вымогает приверженности от других. Он ведет себя как «парторг большинства» на виртуальных сетевых «проработках». При этом властям не нужны многочисленные идеологические функционеры, какие были в коммунистических идеократиях. Субститут Агитпропа — Неопроп.

Приверженец не хочет и не может отказаться от сознания (или иллюзии, это неважно) спонтанности и искренности своего личного выбора в пользу Кремля. Он не откажется от этого и будучи раздражен действиями властей. Ведь от этого он лишается не просто лояльности, а большего — личного выбора, основы идентичности. Приверженец — это человек, который под комбинированным («гибридным») влиянием действий власти, пропаганды (а также оскорбившей его чем-либо оппозиционной контрпропаганды) выбрал генерализующий нарратив — позаимствованный из телепропаганды. Он переселился в ту историю, которую рассказала власть.

В чем здесь отличие от его прежнего статуса — пассивной единицы «путинского большинства»? С точки зрения самого человека, оно колоссально!

Приверженец участвует в истории, в узком и широком значении, как ее герой. Сюжет мифа размывая грань истины и реальности, включил его в действие, пускай символическое. Но разве кто-то предлагал Приверженцу другой достойный его сюжет? Оппозиция — нет. Приверженец имеет сознание человека, решившего для себя нечто важное. Решение сформировало в нем политический стержень, присутствие которого он ощущает, как свободу от былой тревожности.

Теперь он живет с сознанием человека, сделавшего трудный, но принципиальный выбор, и он им гордится. Поэтому он защищеннее от возражений, зато потенциально способен к признанию своего выбора мнимым. Он имеет шанс на осознание ошибки как самообмана.

Приверженец упрям и недоверчив, но открыт серьезным для себя альтернативам. Однажды он может уйти от ложной идентичности и, сохраняя достоинство, выйти из фанатичного статуса. Но попытки вырвать его контрпропагандой — объявляя его веру фальшивой, шельмуя — грозит деструктивной метаморфозой, ломкой, пережитой многими в эпоху «гласности». Ломка провоцирует человека искать виновников, причем любых, кроме себя самого.

Контрпропаганда как метод борьбы с Неопропом отрицает предмет возможного опыта, мешая его критической проработке. Очень немногие сильные характеры могут сказать о своей прошлой вере «я заблуждался». Для Приверженца в этом риск саморазрушения. Система РФ и возникла как реакция человеческого существа, бездумно травмированного «гласностью» и покинутого в непризнании ценности его личного морального опыта. Человек, которому советские «элиты» перестройки отказали в благородстве заблуждений, в вескости биографического опыта, впоследствии стал целевой аудиторией Неопропа.

Более чем абсурдно ради «борьбы с российской пропагандой» воспроизводить жанры холодной войны. «Контрпроп свободы», если он не является невинным лоббистским запросом на финансирование) сработает на интенсификацию пропаганды и ее интериоризацию. Следует оценить риск ломки миллионов травмированных сознаний в ядерной стране без сдерживающих поведение институтов.

Ни пропаганда, ни «пиар» не оперируют магическими силами, а обслуживают и ускоряют процессы, объяснимые без них. Речь о плохой и опасной политике, а не о чем-то, в нее привнесенном.

Медиавласть. Итак, я уверен, что российская пропаганда лишь во вторую очередь рынок продавца, а в первую — рынок массового потребителя. Механизм прост: человек, поверивший власти («Путину»), лишен альтернатив. Альтернативной информации нет, и человек ее не ищет, закрываясь от всего страшного. Он не может уйти к другим, и ему поэтому вечно нужны объяснения. В нем укрепляют его иллюзию верности себе — и пропаганда дает ему эти объяснения. Она заверяет человека: ты прав! Ты был прав вчера и будешь прав завтра!

Мы имеем дело с очень своеобразной властью. Инкорпорируя современные медиатехнологии, она ради постоянной (и часто бессмысленной) мобилизации населения провоцирует его на единомыслие. Номинально, у каждого есть выбор — так, я в 2010 году выключил телевизор и вовсе выкинул его из дома. Фактически же и я живу в поле Неопропа, общаясь с людьми, живущими теленовостями. Команда Кремля и сам Путин также несвободны от аберраций, ведь они смотрят то же телевидение и верят, будто у них — «полная информация». Но их повестка деформирована их телемифами. Здесь замкнутый круг — от власти ускользает реальность.

Творцы неопропаганды чувствуют себя даже свободнее, чем еще лет пять назад. В рамках «управляемой демократии» их мелочно инструктировали на бесконечных совещаниях в Кремле, как следует освещать те или иные сюжеты. Теперь сценарии пишут они сами, превращая новости в демоническую сказку. Они чувствуют себя свободнее, чем раньше! Кремлю теперь реже приходится им что-либо запрещать. Контроль СМИ в Неопропе — уже не вопрос цензуры, хотя цензура остается. Так называемые стоп-листы, где определены лица, которых не должно быть на экране, в той или иной форме бывали и 10 лет назад. Но сегодня сценарии ТВ пишет оно само, проводя над многомиллионной телеаудиторией жестокие эксперименты в духе Милгрэма и Зимбардо.

Я ощущаю долю своей вины за строительство Неопропа как машины власти. Строители были уверены, что сами решат, когда включать ее, когда выключать. И однажды настал момент, когда машина власти отказалась выключить медиамашину.