Зачем учить историю

История делает нас европейцами, а сделав таковыми, помогает осознать, что все люди разные

Я, конечно, понимаю вызывающий, даже нахальный характер этого заголовка. За почти две с половиной тысячи лет со времен «отца истории» Геродота на тему необходимости, полезности и даже приятности изучения истории высказывались десятки, если не сотни тысяч раз. Об этом написаны остроумные эссе, толстые трактаты и даже собрания сочинений. По сути дела, вопрос, пусть даже риторический, «зачем учить историю?» мало отличается от еще более риторического вопрошания «существует ли настоящая любовь?» или «есть ли жизнь после смерти?». Тем не менее, все вышеперечисленное спрашивается — и на все вышеперечисленное так или иначе отвечается, причем в зависимости от исторического периода, коллективного или индивидуального мировоззрения, черт чьего-либо характера и даже в зависимости от настроения.

В каком-то смысле «зачем учить историю?» можно было бы назвать вечным вопросом, не будь у истории как области знания хронологических (то есть чисто исторических) рамок. Точнее, одной рамки — собственно, где-то около 446 года до нашей эры, когда, судя по некоторым свидетельствам, Геродот частично написал сочинение под названием «История» и читал отрывки из него афинянам. Можно сколько угодно говорить о каких-то прообразах этой области знания до этого события, можно сколько угодно критиковать Геродота, считая его как бы еще не историком, — все это имеет несомненный академический интерес, но факт остается фактом. Первую книгу с названием «История» сочинил именно в эти годы именно этот выходец из Галикарнаса.

Так что верхняя хронологическая рамка у нас есть. Нижней — нет, и слава Богу. По крайней мере, «история» как академическая отрасль знания, как способ мышления о прошлом, как жанр повествования жива — несмотря на очевидный кризис, в котором она оказалась в последние лет 80. Этот кризис отчасти связан с переворотом, произошедшим внутри самой историографии в прошлом веке; но этот кризис — плодотворный, он превратил «историю» из перечня национально-государственно-важных монархов, полководцев и сражений в анализ способа жизни отдельных людей и целых обществ в прошлом, а также в попытку понять, что думали по поводу своей и чужой жизни отдельные люди и общества прошлого.

Настоящая опасность для «истории» пришла извне. Тоталитарные и авторитарные режимы пытались превратить ее в инструмент пропаганды и важнейшую составную часть идеологии. С другой стороны, фантастическая идея «невидимой руки рынка» отказывает истории в «прикладном» значении, намекая на ее чисто отвлеченный, «ненужный» характер. Для широкой публики тоталитарные идеологии поставили под вопрос возможность «честной», непродажной истории. «Кто платит, тот и заказывает музыку», — таково, к примеру, распространенное мнение на постсоветском пространстве. Соответственно, к историкам относятся либо как к обслуге того или иного режима (или той или иной могущественной силы вообще), либо как к шутам гороховым, которые плетут свои сказки на потеху почтеннейшей публики. Превращение университетов из места производства и воспроизводства знания (и, конечно, центров подготовки людей, которые будут дальше производить и воспроизводить знание) в «комбинаты по оказанию образовательных услуг», превращение образования в «рынок образования» окончательно лишает историю самостоятельного существования, включая ее в реестр вещей, чья «полезность» является сомнительным и требует доказательств. Таким образом, под сомнение поставлены и характер исторического знания, и его необходимость.

Помимо хронологической рамки (пока одной) у «истории» есть и ареал распространения. Идея «истории» как повествования о прошлом, которое имеет внутреннюю логику, смысл и значение для сегодняшнего дня, не является обязательной для многих культур и цивилизаций. Говорить о «буддистской концепции истории», к примеру, было бы довольно странно — да и об индуистской тоже. Примеров тому немало — но это не значит, что способы мышления, иные, нежели западный, который и породил идею истории, чем-то хуже. Нет. Они просто иные, и все.

Таким образом, получается, что «история» как область регулярного знания, которое воспроизводится и которому обучают тех, кто даже не собирается в дальнейшем быть в ней профессионалом, есть одна из главных черт того, что условно называют «Западом». Родившись в античной цивилизации, «история» приобрела новые важнейшие черты в Средние века под воздействием христианства, а затем, уже в светском виде, стала идейной основой Просвещения, потом — главным сюжетом становящегося романтического национализма, а чуть позже вобрала в себя типично-западную идею «прогресса» и так далее. Собственно, до второй половины XVIII века — а во многом и до второй половины XIX — «история» есть маркер Европы как таковой. Перекочевав в Северную Америку, а затем и в другие регионы мира, «история» остается чисто европейским способом мышления и восприятия мира. Без «истории» европейская, западная идентичность просто невозможна.

Вот мы и дали первый ответ на довольно наивный вопрос, вынесенный в заголовок.

Но ответов множество — и большинство из них не менее важны, чем первый. Так как я не собираюсь сочинять очередной пухлый том, пытаясь разрешить неразрешимую задачу, намечу еще один из возможных ответов. В рамках короткого эссе следует скорее не разрешать проблемы, а намекать на то, в каком направлении, быть может, следует двигаться в думании об истории.

С самого своего начала «история» (как литературно устроенное повествование, а не просто безграничное поле прошлого) поучала и морализировала. Цель античных историков была не просто пересказать происшествия прошлого, но и извлечь из их последовательности некий урок, чтобы затем преподать его современникам. Урок этот носил, почти без исключения, моральный характер. Средневековые историки добавили в эту мораль учение Христа и указали цель всей истории — Второе Пришествие, Страшный Суд и так далее. Благоденствие Человечества, Просвещение, Прогресс — вот что постепенно заменило Христа в XVIII–XIX веках. Однако рождение в XIX столетии национальных государств современного типа абсолютно меняет всю игру.

История рассматривается теперь как «история нации», которая схожа с историей жизни отдельного человека. Иными словами, немецкий профессор конца позапрошлого столетия — это, в каком-то смысле, немец времен Фридриха Барбароссы, а француз, мирно попивающий перно на Севастопольском бульваре Парижа, в своей предпредыдущей инкарнации воевал в дружине Хлодвига. В этих условиях история была призвана обеспечить единство и преемственность прошлого некоего народа, который равнялся некоему государству. Таким образом, все неприятности, которые происходили в прошлом этого государства, как бы «снимались» этой непрерывностью, а нация приобретала благородные черты за счет собственного героического прошлого. Обыватель из Болоньи начинал чувствовать себя прямым продолжателем дела Цицерона или императора Адриана. Во всем этом приватизированном чужом героизме, на самом деле, была вполне буржуазная, рыночная идея. Так пивовар, открывший дело года два тому назад, пишет на своих бутылках, что на его заводе изготавливали портер еще при Карле I. История продается, так как в условиях рыночной экономики она становится товаром. В том числе и идеологическим товаром — если посмотреть на европейский национализм, а позже на фашизм и нацизм, на поздний сталинизм или на нынешние — надо сказать, довольно жалкие — попытки путинских идеологов.

Идея «одна нация — одно государство — одна история» основывалась (и основывается) на нехитрой предпосылке. Она такова: люди прошлого такие же, как и мы. Мы практически одинаковы, только некоторые привычки разные — ну и техническое обеспечение. Отсюда, к примеру, комические разговоры — причем людей, вроде бы далеких от национализма, сталинизма и так далее, — об «олигархе Меньшикове» при царе Петре Великом. Или о «мобилизационной модели экономики» Ивана Грозного. При всей кажущейся невинной нелепости такого подхода, он исключительно опасен, причем как раз с этической точки зрения. И здесь мы возвращаемся к античности с ее идеей «моральных уроков истории».

Эти уроки действительно существуют и для нас — но в совершенно ином, нежели во времена Геродота или Тацита, виде. История действительно может научить нас добродетели. Начать нужно с того, чтобы перестать видеть в людях прошлого ухудшенные (или улучшенные, неважно) копии нас самих. Лишая этих людей их собственного существования, способа жизни и мысли, мы их унижаем, лишаем их уникальной исторической драмы, а иногда даже трагедии. Смерд Киевской Руси, пикардийский рыцарь, лондонский корабельщик, чешский священник — все они прожили свою жизнь, причем вовсе не для того, чтобы уйти в гумус, из которого неизбежно должно было вырасти наше существование. Мы — не такие, как они, они — не такие, как мы. Моральный урок настоящей истории, ее главная этическая задача сегодня — показать не сходство, а отличие, дать понять, что каждый период прошлого отличается от предыдущего и последующего, а каждая разновидность общества отдельна и уникальна. И только обозначив различие, обрисовав и проанализировав несходство, мы переходим к следующему — уже не историческому — рассуждению. К тому, что и «они», и «мы» — человеческие существа.

Создавать такую историю сложно — ибо она вся о точных фактах и осторожных тонких рассуждениях, а не о всеобъясняющих концепциях. Еще сложнее такую историю преподавать, ведь она перестает быть набором простых лозунгов, пестрой россыпью гремящих фактов, значительная часть из которых не выдерживает даже самой поверхностной критики. Такую историю не понимает, даже ненавидит и нынешний российский режим, и большинство тех, кто режиму по тем или иным причинам противостоит. Именно за такую историю и сражаются — в тишине и почти неизвестности — историки, для которых обязательства перед собственной профессией сильнее любых приятностей жизни при бесконечно врущей власти — врущей не только о том, что сегодня, но и о том, что было вчера и позавчера. Для этой власти, как проницательно заметила одна из нынешних учителей, важно совсем другое. «Меня поразила цель среднего образования, озвученная на всероссийском съезде учителей-историков. Если цель среднего образования XX века была “познакомить школьника с научной картиной мира в том виде, в котором она существует на сегодняшний день”, то целью образования XXI века стало “воспитание лояльного, законопослушного члена общества”».

И последнее. Возвращая людям прошлого их собственную, особую жизнь, мысли, мотивации поступков и прочее, мы тем самым рисуем контуры самих себя. То есть, понимая, что вот это и вот это — не «мы», а «другие», мы начинаем догадываться о том, кем мы на самом деле являемся. В общем-то, ради одного этого стоит учить историю.

Источник: Настоящее время