Ненаучные виды знания как ресурс социологического обобщения

Данный текст является фрагментом главы монографии «Обыденное и научное знание об обществе: взаимовлияния и реконфигурации» (М.: Прогресс-Традиция, 2016).

Анализ профессионализма невозможен без понимания природы знания, которое вырабатывается, используется, сохраняется, воспроизводится и охраняется профессиональными сообществами. Практически любое исследование деятельности профессионалов не обходится без характеристики применяемого ими знания. Разделение профессионального труда основано на когнитивной специализации, при которой занятия обретают эксклюзивные ресурсы сохранения своего места на рынках профессионального труда. Однако профессионалы скорее имеют дело не со знанием как целостным объемом, но с различными типами знаний, комбинации которых обеспечивают когнитивную защиту профессиональной автономии. В работах, посвященных исследованиям занятий и профессий, нередко обсуждается то, как продуцируются и в каких пропорциях применяются различные типы знаний.

Между тем возникает вопрос о том, в какой мере сами социальные ученые обращаются к различным типам знаний, когда рассуждают о природе профессионализма или характеризуют отдельные группы занятий и профессий. Социология профессий базируется на функционалистской концептуальной базе, в которую также интегрирован язык марксизма и неовеберианства. Поэтому авторы тематических публикаций последних десятилетий в основном оперируют научным объяснительным знанием, из которого по мере возможности устраняется все, что относится к интуитивистским формам знания о занятиях и профессиях.

Безусловно, если рассматривать каждого социального ученого еще и как «народного исследователя», то следует принять тезис о присутствии различных форм обыденного знания в дискурсе профессионализма. Однако прежде чем мы перейдем к конкретным примерам, обратимся к некоторым теоретическим рассуждениям, касающимся места различных форм неспециализированного знания, фронезиса и здравого смысла в производстве социологических знаний. Понимая объемность и масштаб этой темы, мы затронем некоторые ее аспекты, обращаясь к идеям Г. Гарфинкеля, который, во-первых, сам успешно интегрировал обыденные знания в аналитическую рамку социологии, а во-вторых, эксплицировал «народную социологию» как неотъемлемый элемент познания социальной реальности. Преимущество этого автора для нашего анализа заключается в том, что его подходы не получили спекулятивной релятивистской идеологической прививки, основанной на радикалистской критике научного метода в духе Пола Фейерабенда. Иными словами, Г. Гарфинкель не имеет никакого отношения к тому, что можно назвать «постмодернистской социологией», а его критика доминировавшей на тот момент функционалистской оптики американской социологии имеет иные основания, в большей степени связанные с пересмотром когнитивной природы социального порядка, а не с тотальным «расколдовыванием» социального как такового.

Г. Гарфинкель относится к числу авторов, у которых трудно найти развернутую проблематизацию обыденного знания как неотъемлемого элемента производства и воспроизводства социального. Это тем более странно, что устройство повседневного мира занимает практически все творчество американского социолога. Между тем Г. Гарфинкель предпочитает обходиться без сколь-нибудь внятного определения знания. Ему даже приходится идти на известные уловки для того, чтобы избегать обращения к понятию «знание»: от закавычивания до использования других терминов, указывающих и на когнитивный компонент в рассуждениях. Пожалуй, наиболее часто в качестве концептов, которые можно соотнести с представлениями Г. Гарфинкеля об обыденном знании, в текстах американского социолога упоминаются «правила», «смысл», «компетентность», «план», «фоновые ожидания», «стандартизированные ожидания», «массив знаний», «объяснения» и т.п. Следует подчеркнуть, что названные концепты тесно увязаны с процессом производства социального в ходе интеракции между участниками, нежели отсылают к эксплицитной рефлексии касательно предполагаемых целей, средств и достигнутых результатов действия. Для Г. Гарфинкеля знание не является хранилищем опыта и фактов, но способом поддерживать непротиворечивое течение повседневности. Знание проявляет себя как удивление поломкой «нормального хода вещей» — поломкой, которая нуждается в ремонте или интерпретации, опирающейся на фоновые ожидания.

Отметим важность «снятия» границ профессионального и профанного знания о социальном — снятия, имеющего немаловажное значение в рассуждениях основателя этнометодологии. Существенной теоретической задачей для Г. Гарфинкеля стала задача легитимации мандата на экспертные суждения для тех, кто исходно не обладает признанным креденциалистским ресурсом. Другими словами, Г. Гарфинкель пытался снять барьеры между профессиональными притязаниями социолога на объяснения происходящего в социальном и обыденными интерпретациями, производимыми самими участниками взаимодействия. Мы можем взглянуть на эту проблему и по-другому: гарфинкелевская логика рассуждений предоставляет профессиональным социологам мандат на легитимное использование различных видов знания, включая обыденное, фронезис и здравый смысл.

Здравый смысл, интерпретируемый Г. Гарфинкелем как особый род обыденного знания, позволил американскому социологу уравнять в когнитивных правах интерпретации повседневности «профессионального социолога» и «обыденного социолога». И тот и другой «может относиться к коллективному пониманию как к взаимному согласию по существенным вопросам и принимать как данность, что сказанное будет понято в соответствии с методами, которые не нужно оговаривать особо» (2, 41). Исходя из этого, Г. Гарфинкель и рекомендует профессиональным социологам «использовать знание социальных структур, основанное на здравом смысле, и как предмет, и как ресурс исследования» (2, 42). Обращение к «здравому смыслу» позволяет исследователю обрести оптику локального «туземного», «близкого-к-опыту» знания в противоположность абстрактному, теоретически упакованному и универсалистски-ориентированному профессиональному знанию. Наличие локального знания позволяет задействовать ресурсы «здравого смысла» — обратиться к процедурному знанию, разделяемому участниками повседневного взаимодействия.

Рискнем предположить, что для социологии обращение к различным формам ненаучного знания, связанного с личным опытом, практическим здравым смыслом, информированностью и популярным знанием о других областях науки, играло существенную роль на различных этапах ее формирования и возможно служит значимым источником интуиций до настоящего времени. Подвижность дисциплинарных границ, потребность в изобретательности при обосновании новых идей как собственно социологических, необходимость откликаться на вызовы со стороны конкурирующих дисциплин и внешних общественных и политических запросов стимулировали пионеров социологии творчески комбинировать здравый смысл, научно-популярные знания своего времени, моральные императивы, для того чтобы научный проект социологии состоялся. Вполне вероятно, этой разнонаправленности исходных импульсов и форм знания, которые вдохновляли отцов-основателей социологии, мы обязаны многообразием теоретических направлений и социологических языков. Как и другие авторы, Г. Гарфинкель просто сделал явным секрет производства знаний о социальном, сбив с толку аудиторию тем, что этнометодология позиционировалась им как проект альтернативной социологии, хотя была продолжением сложившейся традиции: в кристаллизованной структуре функционалистско-прагматистского тезауруса американской социологии того времени требовались нетривиальные ходы для завоевания места под солнцем. Именно к этим ходам и прибегли Г. Гарфинкель и И. Гофман, обратив «слабый аргумент» непрофессионализованного взгляда на социальное в сильное оружие новых теоретико-методологических направлений социологических теорий [1].

Поиски источников вдохновения теоретической социологии приводят исследователей к анализу способов мышления и теоретических стилей, что тесно связано с когнитивными основами социологических языков. Известный социолог профессий Э. Эбботт в последние годы активно интересуется устройством теоретического дискурса в социологии, и некоторые его идеи, относящиеся к этой проблематике, могут оказаться полезными в рамках нашего анализа. Работы Э. Эбботта явным образом не касаются организации и видов знаний об обществе, используемых социологами: чикагский социолог сконцентрировался на перспективах литературоведческой классификации теоретических текстов в социологии, опираясь на ресурсы структуралистской филологии, социолингвистики и теории литературы. В своей статье 2007 года «Против нарратива: предисловие к лирической социологии» Э. Эбботт противопоставляет два жанра производства и внутренней организации социологических текстов — «повествовательную» (narrative) и «лирическую» социологии [2]. Время повествовательной социологии в англо-американском академическом мире наступило в 1980-е годы, когда ушло время бури натиска неомарксизма и других критических движений в социальной науке. Впрочем, жанр лирической социологии берет свое начало значительно раньше и уходит корнями в моральный прогрессизм XIX века и американский реформизм первых десятилетий ХХ, как в случае близкой Э. Эбботту Чикагской школы, работы исследователей которой пронизаны стремлением передать непосредственный опыт социального открытия и «пробудить сердца читателей» (9, 70) к сопереживанию, то есть транслировать свою интенциональную позицию аудитории через насыщенное «близкое-к-опыту» знание, нередко приправленное нормативным знанием о справедливости. Впрочем, здесь и далее мы, фактически, реинтерпретируем исходные аналитические концепты Э. Эбботта о классификации жанров в социологической теории, переводя их с языка литературоведения на язык когнитивной науки.

Согласно Э. Эбботту, если продолжать идею Ч.Р. Миллса о социологическом воображении, то наряду с главной формой этого воображения — теоретической, следует говорить об эмоциональном воображении, пробуждающем сильные чувства у читателя (10, 72). В этом отношении, по Э. Эбботту, показательно, что самые популярные американские социологические бестселлеры послевоенной эпохи в той или иной степени несли сильный эмоциональный заряд уже в своих названиях, как, например, «Одинокая толпа» Д. Рисмена и др. [3].

Э. Эбботт рассматривает лирическую социологию как комбинацию позиции (stance), авторского отношения к объекту письма и его аудитории и механики — инструментов конструирования текста (9, 73). Автор, работающий в жанре лирической социологии, занимает позицию вовлеченности в рассматриваемую ситуацию и проблему, избегает дистанцирования и иронии, если она служит демаркационной линией между авторской позицией и исследовательским сюжетом (9, 74). Сам лирический импульс мы можем трактовать как форму локального нормативного знания, связанного с интенциональной ориентацией автора, поскольку он «локализован в определенном сознании, принадлежащем определенному автору в определенном месте» (9, 74). Так, книгу Б. Малиновского «Аргонавты Тробрианских островов» [4] Э. Эбботт приводит в качестве примера лирической социологии, где попытки автора быть хладнокровным «человеком науки» оказываются дезавуированными лирическим импульсом, выраженным даже в названии, отсылающем к эпосам античной Греции. «Казус Малиновского», возникший из смены масок «лирического героя» в книге и скандально известных «Дневниках», вообще представляется любопытным в перспективе анализа места интенциональной позиции автора и пропорции «близких-к-опыту» и «далеких-от-опыта» понятий в исследовательской практике. К. Гирц предлагает найти баланс между «туземным» и «универсальным» знанием, поскольку, «ограничиваясь близкими-к-опыту понятиями, этнограф плывет по поверхности непосредственно данного, при этом запутавшись в частностях местного и диалектного. Полностью сосредоточившись на далеких-от-опыта понятиях, он оказывается выброшенным на отмель абстракций и удушающего научного жаргона» (3, 91). «Лиризм» Малиновского, таким образом, относится не к стилю и страсти, но к формам знания и практической мудрости, которые выходят на передний план в «Аргонавтах» или «Дневниках», и различия между ними не следует трактовать как мошенничество или шизофрению, но как артикуляцию различных когнитивных стратегий, применяемых для разных целей.

Механика формирования жанра повествовательной и лирической социологии отражает интенцию авторов: в первом случае используется логика отстранения и объяснения, а во втором — передача реальности через эмоции и страсть посредством использования персонифицированного языка и образности (9, 76). Применительно к социологическим текстам, персонификация — это не только лингвистическая, но и когнитивная характеристика, поскольку через образный, эмоциональный, насыщенный поэтикой текст автор стремится преодолеть ограничения универсального объяснительного и декларативного знания и транслировать не только собственную интенцию, но и обогатить читателя личностным, имплицитным знанием, которое вписано в риторику и фронезис. По мнению Э. Эбботта, важным примером лирической социологии служит классическая работа Э. Томпсона «Возникновение английского рабочего класса» (9, 81), в которой научное знание переложено на партитуру персонифицированного, полного метафор и ярких образов личностного знания. К сожалению, Э. Эбботт, проводя в жизнь проект «лирической социологии», сильно уклонился в сторону эмоциональной и лингвистической составляющей социологических текстов подобного жанра. На наш же взгляд, американским теоретиком было упущено то, что поэтика социологических текстов является результатом смешения различных видов знания, используемых социологами, где нередко вместе с формализованными научными знаниями дает о себе знать интуитивистское обыденное знание об обществе. Далее на примере социологических характеристик профессий, данных П. Сорокиным в одной из ранних статей, мы посмотрим, как именно происходит задействование неуниверсального, обыденного, «близкого-к-опыту» знания.

П. Сорокин выехал в США осенью 1923 года, и уже спустя два года там начали активно выходить его социологические работы «Социология революции» (1925), «Социальная мобильность» (1927), «Современные социологические теории» (1928) и др. (7, 8), а еще через год — «Основания городской и сельской социологии» (написанная в соавторстве с другом и коллегой в течение долгих лет К. Циммерманом); и, наконец, трехтомная «Систематическая антология сельской социологии» (1930–1932). Поэтика текстов П. Сорокина была всегда очень оригинальной: с одной стороны, она помогла ему стать «звездой» американской социологии в 1930–40-х годах, а с другой — была одним из факторов того, что в 1950–60-х годах к нему и его идеям стали относиться все более снисходительно. При этом «лирическая» часть авторского стиля П. Сорокина является неотъемлемой частью теоретического мышления этого социолога — мышления, объединяющего в себе различные комбинации знаний, не ограниченных дисциплинарными рамками (17, 61–77), что способствовало важным аналитическим озарениям на всем протяжении его карьеры. Здесь мы обращаемся к раннему тексту П. Сорокина, посвященному профессиям и профессионализму: «Влияние профессии на поведение людей и рефлексология профессиональных групп» был написан незадолго до эмиграции и опубликован в 1921 году.

В этой статье П. Сорокин взял на себя амбициозную задачу показать то влияние, «которое профессиональная деятельность оказывает на поведение и переживания людей, с одной стороны, с другой — краткое описание социальных эффектов, являющихся следствием такого влияния профессии» (8). В рамках одной статьи автором дается характеристика соматических, психических и телесных деформаций, возникающих у человека, занятого одной профессией. Сам по себе такой синкретический подход к раскрытию той или иной темы был распространен в ранние периоды становления социальных наук и был наследием энциклопедической культуры эпохи Просвещения и даже более раннего периода, когда мыслители вполне свободно оперировали различными типами знаний, включая обыденные представления, интуиции, неспециализированные знания, — сегодня работа с широким спектром профессиональных и неспециализированных знаний реализуется в рамках концепций трансдисциплинарности и Popular Science. Если говорить об исследованиях профессий и профессионализма социологии, то Э. Хьюз с его трудно эксплицируемым теоретическим наследием служит примером того, как «лирическая социология» и свободное обращение к обыденным знаниям о социальном служат хорошим подспорьем теоретического воображения [5].

П. Сорокин в анализируемой здесь статье часто делает свои заключения от лица обобщенного «наблюдателя», который в разных фрагментах текста может быть «неопытным» или «внимательным», но неизменно подмечающим то, какой отпечаток накладывают профессиональные занятия на своих обладателей, будь то рабочие, служащие, проститутки, крестьяне и т.п. Наблюдатель — это «обыденный социолог» гарфинкелевского толка, чьи интуитивные, основанные на здравом смысле заключения имеют такое же право на жизнь, как и выводы дипломированного специалиста, опирающегося на эксплицитное научное знание. Тут можно сказать, что «наблюдательность» как исследовательский подход к осознанию социальной реальности возникла в первые десятилетия существования капиталистических городов и массовой прессы и активно использовалась журналистами, писателями и пионерами социальных обследований в бесконечных очерках в жанре «физиологии города» или описании «городских типов» — обыденных классификаций городского населения. От колониальных этнографов, Ч. Бута и через Чикагскую школу наблюдение, которое, по сути, основано на задействовании имплицитных неотчуждаемых знаний, прочно вошло в арсенал социологических методов исследования. П. Сорокин в статье о рефлексологии профессий продолжает эту традицию наблюдения за городскими нравами, результатом чего становятся выводы, основанные на здравом смысле и интуитивном знании: «Наблюдения и эксперименты (частью лично произведенные мной) говорят, что профессиональная деформация восприятия и внимания выражается в “обострении” восприятия объектов и явлений, относящихся к профессии человека, и в определенном направлении внимания профессионала к предметам и явлениям профессии» (8).

П. Сорокин активно обращается к обыденным знаниям и представлениям о том, как те или иные занятия влияют на поведение, характер и анатомию их носителей. В соответствии с расхожими представлениями своего времени о «дурном» воздухе городов и «нездоровых» городских занятиях в противоположность «здоровым» сельским формам трудовой деятельности [6], социолог характеризует сельских жителей как «пышущих здоровьем», а всех городских профессионалов — как «бледных», проводящих много времени «не на чистом воздухе, а в прокуренных и зараженных канцеляриях, фабриках, заводах, аудиториях» (8). Это обобщение кажется П. Сорокину столь очевидным и не заслуживающим обсуждения, что всякие исключения его не интересуют (8). Нас же здесь не интересует, в какой мере на самом деле крестьянский труд здоровее городской жизни, — нам важно подчеркнуть, что ставшее к тому времени популярным и транслируемым в прессе и литературе знание воспринимается и ретранслируется уже как само собой разумеющееся и не требующее дополнительной аргументации.

Рассуждая о том, как «длительное выполнение профессиональных актов» меняет «обличие» человека, П. Сорокин прибегает к практическому знанию, основанному на опыте и имеющему личностный характер. Он говорит о том, что его личные опыты в духе Шерлока Холмса, когда он определял принадлежность человека к социальной группе по его внешнему виду, обычно оказывались вполне успешными. Читателю социолог тоже предлагает «приглядеться к движениям кафешантанных певиц, этуалей и шансонеток, к рефлексам поведения проституток», чтобы увидеть там «нечто “специфическое”, что определяет их занятие без всяких слов» (8). Иными словами, аргументация П. Сорокина в отношении того, насколько сильную печать накладывает занятие на личность и «манеру держаться», строится на «практической мудрости», где жизненный опыт и обогащенность впечатлениями помогает опознать социальные различия и выстроить классификационные ряды. Тут сразу же следует отметить, что классификация городских жителей в XIX — начале XX века по «внешнему облику» и «манере держаться» была мероприятием отнюдь не бессмысленным, поскольку, например, в России сословные и профессиональные различия нередко сохраняли этнографические основания доиндустриальной организации общества, и даже в странах с более длительной историей капиталистической модернизации костюм и осанка могли служить основанием для выводов относительно классовой или даже профессиональной принадлежности их обладателей (см. 5). Сегодня различные виды практической мудрости, обыденных и интуитивных форм знания используются в исследованиях городского пространства, выполненных в популярном жанре психогеографии и городской антропологии (см., например, 9).

Однако П. Сорокин, как и многие другие исследователи, базирующие свои выводы на опытном имплицитном знании (пусть даже и упакованном в оболочку научного языка), рисковал оказаться в плену интуитивных иллюзий экспертов, когда профессиональные «озарения», сбывающиеся профессиональные прогнозы, приписываемые владению особым практическим мастерством и искусством, на самом деле оказываются результатом работы теории вероятности или возможностей памяти, в которой произошел сплав эксплицитных формальных знаний и практической мудрости, основанной на опыте. В работах Д. Канемана, А. Тверски и других исследователей показано, что «народные знания» и экспертные прогнозы и выводы нередко оказываются ошибочными в силу того, что наши обыденные знания и здравый смысл предлагают нам простые и интуитивные объяснения (4, 275–321). В XIX веке «иллюзии экспертов» были широко распространены в отношении представителей различных социальных групп, когда им приписывались какие-то свойства, опираясь на внешние наблюдаемые факторы, или эти свойства выводились из наблюдаемых, а поэтому кажущихся очевидными обстоятельств: например, распространение пьянства и проституции среди британских пролетариев объяснялось их «природными свойствами» и т.п. Позже объяснение с помощью отсылки к природным свойствам сменилось отсылками исключительно к окружающей те или иные группы обстановке. С точки зрения человека, занятого социальными обследованиями в XIX — начале XX века, нищета, так же как и излишняя роскошь, могут быть одинаковыми причинами отклонений и пороков у представителей как высших, так и низших классов и сословий. Возникает ложная казуальность, когда возможная корреляция ряда переменных рассматривается как причинно-следственная связь. П. Сорокин тоже ссылается на некое исследование, согласно которому «механистическо-атеистическое мировоззрение рабочих, их склонность к социалистической идеологии, их убеждение, что “собственность — кража”, — результат их профессиональной работы и обстановки» (8). В целом ссылок на другие исследования в работе П. Сорокина немного, но именно там, где имеют место подобные обобщения, основанные на интуитивных экспертных иллюзиях относительно природы классовых или гендерных различий, такие отсылки присутствуют. С одной стороны, активное задействование различных форм обыденного знания и практической наблюдательности нередко действительно способствуют теоретическому движению, а с другой — они же могут привести авторов в мир эпистемических миражей, когда знание обращается в обыденные мифологии. В связи с этим вспоминается классическая статья Г.С. Батыгина и И.Ф. Девятко «Миф о “качественной социологии”» (1), в которой поставлен ряд проблем выработки научного знания в рамках «мягкой» методологии исследования, источником которого преимущественно служат различные формы нормативного знания в виде идеологий («феминизм», «марксизм»), туземного знания, ретранслируемого исследователем или скрытого знания об объекте исследования, полученного в ходе эмпатической коммуникации. По сути, речь идет о том, что результатом этого могут быть эпистемические артефакты, наведенные экспертной иллюзией.

Между тем некоторые идеи П. Сорокина о видах профессиональной деформации вдруг оказались созвучны новым подходам к изучению профессионального труда. Речь идет о профессиональном зрении, которое описывается социологом как одна из профессиональных деформаций, поскольку «один и тот же внешний объект воспринимается различными профессионалами разно, привлекает их внимание к тем сторонам, которые имеют отношение к профессии человека» (8). В статье приводится целый ряд примеров такого рода деформации: «Корректор-профессионал при чтении книги легко заметит ряд опечаток, на которые простой смертный не обратит внимания. Опытный врач при осмотре человека найдет ряд “болезненных” симптомов, которые неспециалист не заметит. Профессионал-газетчик находит в ведении и постановке газеты целый ряд дефектов, о которых простой читатель и не подумает. Хороший типографский метранпаж в прекрасно изданной книге без особого намерения замечает ряд технических недочетов, не замечаемых неспециалистом. То же относится и ко всем специальностям. Недаром же в практической жизни давно появился институт специалистов-экспертов. Само существование его, как видим, стоит в связи с указываемой деформацией восприятия под влиянием профессии» (8).

По сути, у П. Сорокина речь идет о том, как практическая мудрость, формальные объяснительные эксплицитные знания и разного рода личностные знания, основанные на опыте, формируют способность профессионалов мгновенно принимать экспертные решения, касающиеся классификации объектов их труда. В связи с этим уместно вспомнить модель эволюции когнитивных статусов Х. Дрейфуса и С. Дрейфуса (13), (14), (12), где позиция «продвинутого исполнителя» и «эксперта» как раз соответствует описанию, которое дает П. Сорокин для опытных профессионалов, обладающих специальными навыками концентрировать профессиональное внимание на интересующих предметах и выносить суждения, которые дилетантам кажутся результатом гениальных озарений. Классическая медицина, опирающаяся на научный аппарат производства и верификации знания, всеми силами стремится минимизировать роль эксперта, чьи диагностические таланты являются эпистемическим «черным ящиком».

В современной психологии и этнометодологии ведутся разработки феномена профессионального зрения (15), которые в чем-то наследуют идею П. Сорокина и физиологов его времени. Например, специалист в прикладной лингвистике и этнометодологии Ч. Гудвин рассматривает профессиональное зрение как исторически образованный и социально контекстуализированный набор практик, с помощью которых происходит конструирование и упорядочивание объектов знания, формирующих профессиональный дискурс (16), (6). Ч. Гудвин в своих выводах опирается на результаты исследований судебных юристов и ученых-археологов и категорировал модусы профессионального зрения от использования кодировочных схем для соотнесения наблюдаемого с имеющимися шаблонами до «высвечивания» — отбора и распознавания интересующей информации и репрезентации — суммирования данных и вынесения экспертного суждения. У П. Сорокина мы находим примерно схожее описание свойств профессионального зрения как особого вида практического знания и опыта: «Внимание землероба-крестьянина фиксируется на состав почвы (“чернозем”, “плоха или хорошо земля”, удобна или нет для обработки и т.д.), внимание художника, поэта — на красоте, форме и цветовых тонах пейзажа, внимание историка (если место “историческое”) — на “исторических памятниках” пейзажа, внимание геолога или “горняка” — на геологической структуре и “естественных минералогических богатствах” места и т.д.» (8). Иными словами, интуитивное и обыденное знание, вооруженное модной теорией и терминологией, становится уже не наивной «народной наукой», а вполне живой концепцией.

Каков же основной итог рассмотрения данной работы П. Сорокина в контексте нашей тематики? На ее примере хорошо видны преимущества и ловушки активного задействования различных форм обыденного и интуитивного знания о социальном в профессиональной деятельности социолога. Преимущества заключаются в возможностях более свободного обращения с примерами, терминами и вынесении на обсуждение некоторых пионерских теоретических идей, нуждающихся в дальнейшей проработке. Рассуждения П. Сорокина о причинах и формах «профессиональной деформации» не являются новаторскими для того времени [7], но его обобщения и классификации все еще могут оказаться востребованными, так как служат хорошим импульсом для исследовательского воображения при изучении занятий и профессий. Не следует забывать и о поэтике авторского мышления и способа изложения, которая вполне заслуживает, чтобы быть названной лирической социологией П. Сорокина. Также данный текст дает неплохие примеры ловушек интуитивной иллюзии экспертов, когда опора на собственный опыт, здравый смысл и практическую мудрость может сыграть злую шутку с исследователем. При этом, оглядываясь на современную ситуацию в социальных исследованиях профессий и занятий, мы видим некоторое исчерпание воображения и повестки: в основном авторы опираются на несколько обветшавшие функционалистские или неовеберианские подходы и время от времени обращаются к неоинституционализму и экономической социологии. Между тем новый импульс социологии занятий и профессий может исходить из более творческого и свежего взгляда на объект исследования. И здесь могут оказаться полезны не только обыденные знания и практическая мудрость, но и новое прочтение некоторых забытых или оставшихся за пределами мейнстрима текстов, подобных неординарным работам П. Сорокина.

Литература

1. Батыгин Г.С., Девятко И.Ф. Миф о «качественной социологии» // Социологический журнал. 1994. № 2. С. 28–42.

2. Гарфинкель Г. Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007.

3. Гирц К. С точки зрения туземца: о природе понимания в культурной антропологии / Пер. с англ. И.Ф. Девятко // Девятко И.Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М., 1996. С. 88–97.

4. Канеман Д. Думай медленно… решай быстро. М.: АСТ, 2014.

5. Сеннет Р. Падение публичного человека. М.: Логос, 2002.

6. Сергеева Е. Стратегии конструирования профессионального зрения в сериале «Обмани меня»: между зрелищем и научением видеть. Рукопись. Вильнюс: ЕГУ, 2014.

7. Согомонов А.Ю. Судьбы и пророчества Питирима Сорокина // Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 3–20.

8. Сорокин П. Влияние профессии на поведение людей и рефлексология профессиональных групп // Вопросы изучения и воспитания личности / Ин-т по изучению мозга и психич. деятельности; под ред. акад. В.М. Бехтерева. Пб.: Госиздат, 1919–1932. № 3. 1921. С. 353–500. Прил. 152 с.

9. Царицыно: аттракцион с историей / Отв. ред. Н.В. Самутина, Б.Е. Степанов. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

10. Abbott A. Against Narrative: A Preface to Lyrical Sociology // Sociological Theory. 2007. Vol. 25. No. 1.

11. Abbott A. Sociology of Professions // International Encyclopedia of the Social & Behavioral Sciences. Vol. 18. Amsterdam, 2001. P.12166–12169.

12. Dingwall R., King M.D. Herbert Spencer and the Professions: Occupational Ecology Reconsidered // Sociological Theory. 1995. Vol. 13. No. 1. P. 14–24.

13. Dreyfus H., Dreyfus S. Mind over Machine: The Power of Human Intuitive Expertise in the Era of the Computer. N.Y.: Free Press, 1986.

14. Dreyfus S.E., Dreyfus H.L. A five-stage model of mental activities involved in directed skills acquisition. Paper to Air Force Office of Scientific Research. University of California, Berkeley: Operation research center, 1980.

15. Elkins J. How to Use your Eyes. L.: Routledge, 2000.

16. Goodwin Ch. Professional Vision // American Anthropologist. 1994. Vol. 96. No. 3. P. 606–633.

17. Jaworski G. Pitirim A. Sorokin’s sociological anarchism // History of the Human Sciences. 1993. Vol. 6. No. 3. P. 61–77.

Примечания

1. На новом этапе что-то подобное пытается проделать Б. Латур, чей стиль и способы построения собственного теоретического знания опираются на озарения, широкую апелляцию к повседневным интуициям и здравому смыслу. В какой-то мере он стремится вернуться в «досоциологическую эру», повторив успех отцов-основателей, чьи теоретические конструкции представляли собой сложные образования, созданные из подручного когнитивного материала в эпоху, когда отсутствовали развитые системы социальной теории.

2. По замечанию самого Э. Эбботта, он в значительной степени опирается на идеи Брауна об эстетических канонах социологического мышления, изложенные в книге «Поэтика социологии» (45).

3. «Социологические бестселлеры» Э. Эбботт приводит по статье Д. Ганса (59).

4. В русском переводе см. [20].

5. В.Г. Николаев, указывая на сложную судьбу теоретического наследия Э. Хьюза, отмечает, что «основным способом передачи таких теорий и концепций являются нетипичные для бюрократизированной науки каналы: преподавание, неформальное общение, руководство исследованиями (передача знания из уст в уста и из рук в руки)». См. (21, 61).

6. В частности, научно-популярные знания XIX — начала XX века о преимуществах сельской жизни над городской рассматриваются здесь: (19).

7. См., например, статью С.Г. Струмилина, вышедшую примерно в то же время: (29).

Источник: Абрамов Р.Н. Обыденное и научное знание в исследованиях профессий и профессионализма: историко-теоретический анализ // Обыденное и научное знание об обществе: взаимовлияния и реконфигурации: [монография] / Под ред. И.Ф. Девятко, Р.Н. Абрамова, И.В. Катерного. М.: Прогресс-Традиция, 2016. С. 246–309. Статья публикуется в авторском сокращении.