Демократия и политика экстраординарного: Макс Вебер, Карл Шмитт и Ханна Арендт

Рецензия на книгу Андреаса Каливаса «Демократия и политика экстраординарного: Макс Вебер, Карл Шмитт и Ханна Арендт» (Kalyvas A. Democracy and the Politics of the Extraordinary: Max Weber, Carl Schmitt, and Hannah Arendt. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. 326 p.).

В своей книге «Демократия и политика экстраординарного» Андреас Каливас предпринимает масштабные усилия по созданию «новой, радикально настроенной теории демократии», помещая Ханну Арендт в одну концептуальную рамку с Максом Вебером и Карлом Шмиттом. Эта концептуальная перспектива основана на экстраординарных основаниях политического порядка, или, точнее, случаев того, что Каливас вслед за Корнелиусом Касториадисом называет «ясным и обдуманным самоустановлением общества» (p. 292–293) [1]. Каливас сосредоточивается на определенном аспекте идей каждого из авторов — на «теории харизмы Вебера, концепции учредительной власти Шмитта и понятии нового начала Арендт», использует эти «три различные вариации одной и той же темы» как взятые из истории политической мысли «строительные блоки» и возводит на них свою собственную — современную — теорию коллективного политического «зачина». Арендт предоставляет ключевой компонент теории. У предложенного Каливасом прочтения Вебера и Шмитта есть явные достоинства: он серьезно относится к политическому характеру веберовской социологии религии, из которой извлекает идею харизмы, не связывая ее с субъективными чертами конкретных лидеров и не считая этот популярный политический феномен соотносимым только с архаическим, премодерным прошлым. Каливас убедительно опровергает прочтение Шмитта, усматривающее в его критике немецкой демократии Веймарской республики нападки на демократию как таковую. Он готов принять, скорее, шмиттовское собственное, «позитивное» видение демократии, более чем подробно данное в его главнейшем труде позднего веймарского периода «Учение о Конституции» (Verfassungslehre). Сопоставительное чтение Шмитта и Вебера позволяет Каливасу заключить, что «всеобъемлющая теория экстраординарного — в противовес теории Вебера, но в духе теоретической работы Шмитта — должна иметь дело не только с начальным, подлинно “учреждающим” действием, но также и с тем, что следует за ним: со стабилизацией и сохранением учредительного консенсуса» (p. 225). Она должна (в противовес безоговорочному отрицанию самим Вебером «народных» харизматических политических починов) вслед за Шмиттом возвратить политике «конституирующую власть» народа (verfassunggebende Gewalt). Что до Арендт, то та, в отличие от Вебера, «полагала, что радикальные изменения [не] идут наперекор легальности; в противоположность Шмитту, она отрицала идею тотальных разрывов — абсолютного переучреждения» (p. 192). Вопреки расхожему представлению об Арендт как чрезмерно фокусирующейся на теории разрывов, что основывается на повышенном внимании к ее работе «О революции» и высказанной там теории конституционализма, чтение работ Арендт в сопоставлении с Вебером и Шмиттом может дать шанс скорректировать свойственные этим мыслителям недостатки, одновременно не забыв об их сильной стороне, в результате чего может появиться надлежащим образом проработанная — промежуточная — версия «экстраординарного» политического «переучреждения».

Но Каливас пишет работу по политической теории, а не по интеллектуальной истории. Он склонен использовать работы трех мыслителей, коим довелось действовать в одном историческом контексте, селективно, создавая теоретическую альтернативу современному ложному выбору между легалистскими либеральными теориями конституционализма и «постмодернистским» отрицанием закона и стабильности. Фактически Каливас выводит работы этих трех авторов за рамки исторического контекста с тем, чтобы создать свою собственную теорию. И если у них не обретается то, чего он ищет, дает ход аргументам других мыслителей, от Касториадиса до Хабермаса. Тем, кто не знаком со спорами, идущими в современной политической науке, чтение этой книги местами может показаться обескураживающе сложным. Помимо всего прочего, инструментализм концепции Каливаса ведет к странной недооценке того, что на самом деле объединяет Вебера, Шмитта и Арендт: «…нельзя окончательно сбрасывать со счетов некоторые занимательные сходства между ними. Например, все они немцы, на которых решающее влияние оказал опыт Веймарской республики» (p. 9). Однако сам по себе критический пафос Каливаса делает уместным вопрос, не превратилось ли его общее пренебрежение к веймарскому контексту, плавильному тиглю для идейной констелляции всех троих названных мыслителей, в проблему для самой его теоретической конструкции, стремящейся уйти в сторону от исторических деталей.

«Там и тогда, когда людям удается сохранить в неприкосновенности власть, зародившуюся среди них в ходе конкретного действия или дела, они уже участвуют в процессе основания» [2], — написала Арендт четыре десятилетия спустя в книге «О революции», развертывая свое неортодоксальное объяснение конституирования политической свободы и закрепления во время Революции [3] американскими отцами-основателями с перспективой на будущее своего рода «нового», учреждающего зачина. Эта книга имеет ключевое значение для предлагаемого Каливасом нового прочтения Арендт, однако он проговаривается об этом лишь вскользь — мимоходом. Однако именно это место, по-видимому, заслуживает куда более детального рассмотрения: это одно из тех мест, где идея Арендт о темпоральности политического переучреждения подрывает используемый Каливасом принцип организации «экстраординарного» и «нормальной политики» в соответствии с хронологическими «моментами». Здесь исследование Каливаса сталкивается с серьезной проблемой, так как своеобразие темпоральности у Арендт, а именно то, что «Арендт не исключает возможности сосуществования экстраординарной политики и устойчивого конституционного правительства» (p. 192), как раз и позволяет Каливасу представить ее работу как определяющую поправку к идеям Шмитта, способную актуализировать демократический потенциал шмиттеанской мысли. Если Арендт ставит целью высветить текущий, и потому устойчивый, фундамент любой учреждаемой политики, который никак нельзя отделить, особенно во времени, от повседневности «любого частного действия или дела», откуда и происходит то, что она называет «властью» и благодаря чему власть всегда остается действующей в жизни, то Каливас, постоянно настаивающий на том, что нормальная политика и экстраординарная политика размежевываются во времени, вновь вводит в игру это расщепление: «сам факт того, что забота о стабильности и дух новизны стали противоположностями в политической мысли и терминологии», расщепление, которое Арендт пыталась преодолеть в книге «О революции» [4]. Выражение Арендт «уже есть», которое придает экстраординарному на удивление ординарный характер, потрясает сами основания представлений Каливаса, возникших из вдохновенных догадок при сопоставительном чтении Арендт, Шмитта и Вебера.

Ставка Каливаса как исследователя состоит в заявленной возможности найти «необходимое равновесие между первичным и вторичным моментом» демократической политики: между экстраординарным моментом утверждения Конституции и последующей нормальной политикой в рамках, определенных этой Конституцией (p. 8, 14). Каливас понимает «нормальную политику» как «утилитарную» и «государственническую», «характеризующуюся гражданским приватизмом, деполитизацией и пассивностью и проводимую политическими элитами, профессиональными бюрократами и социальными технологами» (p. 6). Поэтому, чтобы в нормальной политике появилась новизна, перемены и несомненный контроль народа над Конституцией, она должна время от времени прерываться экстраординарностью. Каливас предполагает, что равновесие первичного и вторичного моментов демократии возможно достичь посредством «третьего момента», который «позволит имитационно воспроизводить опыт основания [государства], уже с учетом ограничений, налагаемых» конституционным порядком (p. 193). Хотя он находит намеки на третий момент у Шмитта, именно Арендт сберегла веберовское и шмиттовское вдохновенное понимание власти как учреждения порядка и в то же самое время, верная идее политической свободы, скорректировала их «чрезмерный перевес на легитимных истоках политического господства» (p. 192). Более того, умея вовремя учитывать «скрытую угрозу бездонной, безосновательной свободы», предложенная Арендт «конфигурация нормальной власти тогда принимает легальную, процедурную форму» (p. 257–258). Каливас, таким образом, показывает «зрелую версию свободы» у Арендт как двуединую: экстраординарная революционная свобода «учредительной власти как власти учреждать порядок», включающая «подлинное производство власти», сама ставит себе «границы, очерчивающие подлинные рубежи политического», внутри которых в не-революционные времена видна только «нормальная свобода разомкнутости решений» (normal freedom of disclosure — т.е. возможность различных решений в данных рамках) (p. 202–204). Но так как Арендт считала, что такая модель решений, замыкающая любой порядок на его воспроизводство в рубежах политического, слишком смещала равновесие в сторону нормальной политики, то она и взялась исследовать способы проявления в жизни власти учреждать: народные советы и гражданское неповиновение. В неповиновении Каливас видит наиболее убедительный образ «третьего момента», который мог бы опосредовать экстраординарную и нормальную политику, став ключевым «полуэкстраординарным» элементом в «новой теории трехмерной демократии» (p. 295–300).

При таком взгляде на Арендт Каливас получает возможность прочитывать ее идеи как исправление и демократизирующее дополнение экстраординарной политики, созданной, в изложении Каливаса, Вебером и Шмиттом. Но насколько такое изображение гармонического согласия Шмитта, Вебера и Арендт отвечает духу новых начинаний, о которых Арендт так пламенно говорит в книге «О революции» и других работах? Учитывает ли Каливас ее критику господства (Herrschaft — то же самое слово, что и веберовское domination) или, если уж на то пошло, ее специфические сомнения в термине «демократия», который терминологически и генеалогически связан с господством и потому находится в тени угрожающего политике господства? И наконец, правдоподобно ли такое описание отношения Арендт к Шмитту и Веберу, которые, в конце концов, были ей хорошо известны со всех сторон еще в молодости, поскольку были ключевыми фигурами в интеллектуальной среде Веймарской республики в то время, когда она сама училась в университете и публиковала свои первые работы?

Хотя Каливас и сводит этих мыслителей вместе, его подход не позволяет ему оценить степень критичности Арендт по отношению к мысли Веймарской эпохи. И в этом он не одинок: было еще немало попыток провести параллель между Арендт и Шмиттом, но никогда серьезно не рассматривалась возможность проследить связь их мысли еще в Веймарский период. Главная публикация Арендт этого периода, ее докторская диссертация 1929 года Der Liebesbegriff bei Augustin [«Понятие любви у блаженного Августина»], отсутствует в библиографии Каливаса [5]. Между тем в некоторых ключевых моментах исследования Арендт «значимости ближнего» в августиновской концепции любви безошибочно просматривается прямая отсылка к Шмитту: переживание ближнего в «конкретных, земных встречах» само по себе означает встречу с ближним как «с другом или с врагом». Одновременно Арендт доказывает, выступая против Шмитта, что апелляция к унитарному суверенному порядку как правовому основанию решений — порядку, который в изображении Августина «пытается и о любви выносить решения» (uber dir Lieber entscheidet), — исключает саму встречу с ближним, так что уже нет права выносить о нем суждение «как о Враге или о Друге» (etwa als Freund oder Feind) [6]. Хотя место не позволяет подробно об этом рассуждать, отметим, что, если внимательно исследовать длительную увлеченность Арендт идеями Шмитта, диссертацией лишь начатую, становится затруднительным столь вольно сопоставлять ее работы с работами Шмитта, как требует подход Каливаса. При этом становится явным и своеобразие ее проекта в книге «О революции», если на первом плане окажется другое понимание «экстраординарной политики» — как весьма ординарной, всегда расположенной в самом средоточии повседневности, где всегда могут быть необходимые политике множественности, всегда происходят новые встречи и вызываются к жизни новые начинания, так что никакой унитарный суверенный порядок, даже всенародно учрежденный, не может им воспрепятствовать.

Получается, что предлагаемое Арендт альтернативное понимание политики (экстра)ординарного — политики, или множества политик, пронизанных бесконечными примерами всегда новой повседневности, — имеет мало общего с нормальной политикой Каливаса. Согласно Арендт, политика возникает из политических действий и опытов, благодаря учреждениям (consitution) и конституциям возможных, но никогда ими не предрешенных (preconstituted). Каливас взывает к совершенно иной «демократической» экстраординарности, локализованной в отдельных моментах деятельности само-учреждающейся суверенной учредительной власти. Но так как экстраординарность в представлении Арендт несовместима со шмиттовской формой, она не нуждается ни в каком «усовершенствовании» по «новым принципам законности, полагающим конец экстраординарной политике», если цитировать Каливаса (p. 258). Каливас замечает только «экстраординарный» прерывистый характер действий и начинаний в понимании Арендт, но (как многие до него) совсем не видит, что Арендт настаивает на регулярности «чудес». «Каждый акт, — утверждает она в работе “Между прошлым и будущим”, — есть “чудо”, то есть что-то, чего нельзя было ожидать», и именно из-за того, что в истории «столь часто совершается чудо случайного и бесконечно невероятного, представляется странным вообще говорить о чудесах» [7]. Многообещающая новизна подхода Арендт состоит в ее убежденности, что разделять ординарное и экстраординарное, видеть их как противостоящие друг другу означает ошибочно понимать и то и другое, заблуждаясь и в понимании революции и повседневной политики, начинаний, свободы и политического действия. Такое ложное понимание, проникшее в современную демократическую теорию, низводит нас к ошибочному осмыслению политики в категориях господства (Herrschaft), когда стабильные учреждения можно сохранить, только жертвуя новыми начинаниями, политической свободой и вообще политикой.

Каливас отдает себе отчет в этой трудности. Он признает, что «теория дуалистической демократии… сталкивается с критическим вызовом: дихотомизацией и распадением (compartmentalization) политики на два различных, несвязанных друг с другом темпоральных момента» (p. 172). Так «рвутся возможные связи между нормальной и экстраординарной политикой и блокируются те разнообразные формы, в которых суверенная учредительная власть может выжить в рамках учреждающей политики» (p. 174). Именно эту проблему и призвана решить его трехуровневая модель: в наблюдении Арендт, что уже отмеченную противоположность двух элементов революции — «озабоченности стабильностью и духом нового… следует признать одним из признаков нашей утраты» революционного духа, Каливас усматривает просто новую формулировку парадоксального характера революции, требующего трудного примирения этих двух элементов [8]. Но Каливас (и другие защитники совещательного конституционализма) сам выдумал себе этот парадокс, который теперь потребовал от него «решения»: «нормальная политика» Каливаса обернулась настолько тщательно нормализованной, что для ее прерывания потребовалась отдельная особая экстраординарность. Оказалось, что прерывающий потенциал слишком велик и его следует сдерживать нормами. В результате, вновь явился призрак нормализации, потребовав ввести третий момент: а именно, не поддающиеся прямому управлению повседневные политические практики, которые были поначалу исключены чрезмерно нормализованной нормальной политикой Каливаса, теперь возвращены в оборот под видом спасения «полуэкстраординарного». Арендт, напротив, вполне избежала этого парадокса, установив прямую взаимосвязь ординарного и экстраординарного, что позволяет отказаться от прямых бинарных противопоставлений. Ее видение предполагает не единственную политику экстраординарного (в противоположность ординарному), а множественные, непрерывные случаи экстраординарных начинаний, в самой гуще повседневности. Политическая мысль Арендт родилась из ее критической вовлеченности в споры веймарской эпохи на пересечении философии, теологии и политики, но и далее Шмитт оставался одним из ее ключевых незримых собеседников. Предпринятая Каливасом попытка поставить Арендт на службу экстраординарной политике как политике народных (квази)суверенных учреждений порядка, частично совместив ее идеи с идеями Шмитта, выявила явную необходимость по-новому сопоставить Шмитта и Арендт. И эта задача, несмотря на всю смелость исследования Каливаса, взывает к новому решению.

Примечания

1. В тексте указаны страницы рецензируемой книги Каливаса.

2. Эта и следующая цитаты даются по переводу И. Косича (Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011).

3. Arendt H. On Revolution, 1965. Harmondsworth: Pengiun, 1973. P. 175.

4. Ibid. P. 223.

5. Arendt H. Der Liebesbegriff bei Augustin: Versuch Einer Philosophischen Interpretation. Berlin: Springer, 1929.

6. Ibid. P. 28, 69, 79.

7. Arendt H. Between Past and Future: Eight Exercise in Political Thought, 1968. Harmondsworth: Pengiun, 1977. P. 169–170.

8. Arendt. On Revolution. P. 223; Kalyvas. P. 262.

Источник: Ackerman J.W. Andreas Kalyvas. Democracy and the Politics of the Extraordinary: Max Weber, Carl Schmitt, and Hannah Arendt. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. 326 pp. // The Germanic Review: Literature, Culture, Theory. 2011. Vol. 86. No. 4. P. 320–324.