Фрагмент эссе «Церковь в постсоветской России»

От автора: Эссе «Церковь в постсоветской России» (М.: Арефа, 2013) было написано три года назад, в первой половине 2013 года, и послужило началом для цикла статей о современном состоянии Русской православной церкви. Динамика церковной жизни в последние годы оказалась очень высокой, и некоторые подходы и оценки уже нуждаются в уточнении. К концу года будет подготовлено второе издание эссе, исправленное и значительно дополненное.

Церковь и общество: история отношений в недавнем прошлом

Для того чтобы понять, как сложилось то церковное сообщество, которое мы имеем сейчас, важно вспомнить, как оно создавалось двадцать лет назад. Cтремительный рост мирянского движения в постперестроечной России, участие христианских политиков в деятельности Верховного Совета СССР и объединение многочисленных групп в Союз православных братств (СПБ) в октябре 1990 года — это, на мой христианский взгляд, центральное событие тех лет.

Пик пришелся на 1990–92 годы, когда в СПБ состояло более 120 организаций. Но затем это стихийное движение, не имея ясных целей и духовного руководства, раскололось. Не самое многочисленное, но, безусловно, весьма активное сообщество мирянских групп своей главной задачей считало сформировать «православную идеологию» и широкое православно-патриотическое движение. Росло влияние таких убежденных православных монархистов и русских националистов, как Владимир Осипов, основатель союза «Христианское возрождение». Игумен Кирилл (Сахаров), второй председатель СПБ, вспоминал, что уже на Втором съезде организации в 1992 году «большинство участников высказывались за православную монархию как единственную, Богом установленную, политическую систему» (Кирилл (Сахаров), игумен. Союз православных братств). Тут же начался и поиск врага среди своих. Осенью 1993 года СПБ стал первой организацией, которая обратилась к Патриарху Алексию II с призывом обратить внимание на деятельность братства «Сретение» и предупредить священника Георгия Кочеткова, активно занимавшегося катехизацией и переводившего богослужение на русский язык, о недопустимости без благословения высшей церковной власти вносить какие-либо изменения в богослужение.

Более многочисленная группа братств и сестричеств не была готова к идеологическому противостоянию и предпочла выйти из СПБ, ограничиться своей повседневной работой. В этой ситуации руководители большинства братств не смогли убедительно доказать церковной иерархии, что они — часть Церкви, а не «внешние» общественно-политические группы, прикрывающиеся православной риторикой.

Епископат в то время не имел никакого опыта взаимодействия с мирянскими организациями и даже не подозревал, что они могут быстро возникнуть в постсоветской России. Реакция на новое и непонятное была вполне предсказуемой. В 1994 году Архиерейский собор жестко привязал деятельность братств и сестричеств к конкретным приходам и фактически подчинил их настоятелям («Братства и сестричества в своей религиозной, административно-финансовой и хозяйственной деятельности через настоятелей приходов подчинены и подотчетны епархиальным архиереям. Братства и сестричества исполняют решения епархиальной власти и настоятелей приходов» (Глава XI параграф 15 Устава Русской православной церкви в редакции 2000 г. с поправками 2008 и 2011 гг.)). Братствам было предложено действовать «по благословению», которое правильнее было бы назвать строгим контролем со стороны церковной иерархии. Большинство братств объединяло членов разных приходов, и их руководство не смогло адаптироваться к решениям собора. (Примечательно, что примерно в то же время — в 1995 году — был реорганизован, а фактически разгромлен и важный интеллектуальный центр Русской православной церкви 1960–80 годов — Издательский отдел Московской Патриархии во главе с митрополитом Волоколамским и Юрьевским Питиримом (Нечаевым, + 2003).) Эти братства фактически распались.

Еще одна немаловажная причина «затухания» мирянского движения, как это ни покажется странным, — нехватка кадров. В начале 90-х Церкви потребовалось такое количество новых священников, которое существовавшие на тот момент семинарии были не в состоянии обеспечить. Тогда многие молодые церковные люди, которые могли бы составить «костяк» мирянских организаций, были рукоположены в священный сан. Таким образом, православная общественность «лишилась» своих активных и наиболее воцерковленных членов, которые могли бы прийти на смену старшему поколению.

В конце 1990-х — начале 2000-х общественная и политическая деятельность мирянских групп была представлена в скромных, а порой и карикатурных формах. Это были авторские микроскопические проекты, не оказавшие существенного влияния ни на жизнь Церкви, ни на общество. Некоторые из них даже назывались практически одинаково, как будто были созданы под кальку, — СПБ, СПХ, СПГ (т.е. Союз православных, а дальше можно подставлять — братств, хоругвеносцев, граждан и т.п.).

Однако несколько крупных братств все же сохранилось. Они в разных формах продолжают свою деятельность — от организации одного из крупнейших учебных заведений Церкви Свято-Тихоновского университета до поддержания в разных городах России содружества небольших мирянских групп-братств (связанных с именем священника Георгия Кочеткова), занимающихся катехизацией порой более эффективно, чем традиционные приходские общины.

Конечно же, деятельность мирян не ограничивается институциональными формами различных общин, союзов и братств. Важная роль в жизни Церкви принадлежит «одиночкам», которые в самых разных сферах — в академических институтах, в светских учебных заведениях, в искусстве, в журналистике — формируют культурный и интеллектуальный контекст церковной жизни.

Особое место в общественной деятельности православных христиан занимают благотворительные и волонтерские организации (Служба «Милосердие», объединившая 18 организаций, связанных с Синодальным отделом по социальному служению и благотворительности; «Даниловцы»; фонд «Предание»; фонд помощи детям-сиротам и многодетным семьям им. Ю.А. Гарнаева «Русская береза» и многие другие), но специфика их деятельности заключается в том, что они ведут преимущественно целевые локальные проекты. И по количеству, и по своему составу, и по объему конкретной работы подобные благотворительные организации гораздо меньше светских. Но противопоставления здесь нет — значительное число православных работает и в светских благотворительных организациях.

Однако даже деятельность волонтеров, в том числе и православных, имеет политический контекст, утверждает обозреватель радиостанции «КоммерсантъFM» Константин Эггерт:

«В сегодняшней России участвовать в волонтерских акциях — это, по сути, значит участвовать в политике. Во-первых, добровольцы зачастую оказываются эффективнее государственных структур, и это видят люди. Во-вторых, не исповедовать принцип “Моя хата с краю” — это своего рода вызов философии российской власти» (Эггерт К. В сегодняшней России участвовать в волонтерских акциях, по сути, значит участвовать в политике // КоммерсантъFM. 2012. 10 июля).

Именно поэтому государство не заинтересовано в появлении каких бы то ни было общественных (и мирянских в том числе) движений, которые объединяются не по материальному, а по идейному принципу. Даже назначение представителей Русской православной церкви в Общественную палату носит исключительно номенклатурный характер. Следует признать, что общественная деятельность православных не только не нужна нынешней власти — она, в принципе, не интересует ни государство, ни Церковь, хотя в Ежегодном докладе о состоянии гражданского общества в Российской Федерации за 2011 год, составленном Общественной палатой, говорится, что только добровольческую деятельность через приходские общины и религиозные организации осуществляют около 1 млн человек (Ежегодный доклад о состоянии гражданского общества в Российской Федерации за 2011. С. 27). Неслучайно опыт общественной деятельности православных христиан в России до сих пор не обобщен, даже обзорные материалы на эту тему отыскать крайне трудно.

Правые – центр – левые: конструкция не работает

Современное церковное сообщество очень разнородно, а потому его трудно описать с помощью традиционной трехчастной схемы: правые – центр – левые. Однако ее можно использовать, чтобы показать особенности соотношения сил внутри Церкви. До последнего времени все попытки создания типологии оказывались неудачными. Да и о терминах, безусловно, можно спорить.

Первый вариант. Деление по идеологическому основанию. Это наиболее простой и вполне очевидный вариант, по крайней мере, для людей, знакомых с церковной публицистикой последних лет. В этой схеме я учитываю лишь те сообщества, позицию которых можно описать через идеологию, систему взглядов или набор принципов. Справа будет православно-патриотическое движение, в центре — так называемое «молчащее большинство», слева — «церковные либералы».

Казалось бы, можно с уверенностью говорить о том, что у нас есть многочисленные и сильные правые. Но кто эти правые? Это действительно традиционалисты и консерваторы? Трудно говорить об этом всерьез после того, как три поколения в России выросли только на советских традициях, и обращение к христианским традициям — это реконструкция, пусть искренняя и благочестивая, но все-таки игра. Вполне уместно правых называть «православно-патриотическим движением», которое c идеологической и организационной стороны, пожалуй, давно оформилось. Поэтому термин вполне устоявшийся.

Зато другой термин — «церковные либералы» — удачным назвать трудно. Казалось бы, в Церкви есть либеральное крыло. Но оно не требует реформ, не имеет и не стремится иметь свою программу. У него нет своих лидеров. Эта группа малочисленна. Не то что сегодня, но и в перспективе ближайших лет, эта группа не сможет сыграть существенной роли в церковной жизни. На мой взгляд, более удачное название для этой группы — либерально-консервативная интеллигенция.

В середине 1990-х «правые» стали называть «левых» «неообновленцами». Этот термин хоть и хлесткий, но категорически несправедливый, так как пытается установить связь сегодняшних сторонников церковных реформ с обновленцами 1920–30-х годов, для которых церковные реформы были средством решения очень специфической для наших дней задачи. Это был сословный бунт белого духовенства против церковной иерархии. Пределом их мечтаний был женатый епископат. В начале 1920-х годов этим умело воспользовалось ЧК, поддержав обновленцев в борьбе против патриаршей Церкви. Исторический урок обновленчества — это крах попыток использовать государство, уже враждебное Церкви, богоборческое, для решения своих церковных задач. Не этим ли сегодня занимаются сами «православные державники»? Так что в этом смысле «неообновленцами» даже скорее можно назвать их самих.

Что же тогда в этом случае центр? «Молчаливое большинство» до последнего времени никто не спрашивал, и оно все еще не имело возможности высказаться.

Как же его услышать? В самой Церкви такие механизмы еще не созданы. Уточнить некоторые цифры и увидеть определенные тенденции помогают различные социологические и религиоведческие исследования (см.: Насколько православны наши православные // Журнал Московской Патриархии). Сегодня уже нельзя не говорить о том, что общее количество тех, кто в опросе называет себя «православными» (70–80%), и тех, кто с точки зрения церковного установления может действительно считаться членом Церкви (38–40%), отличается в два раза. Но даже если речь идет о 40% — это очень много. Это все равно самая большая религиозная община в современной России. Нам нужно и дальше внимательно всматриваться в эти «40%», чтобы понять, каково качество их веры, и решить, в чем Церковь может на них опереться.

Пока что приходится с грустью констатировать: это большинство по-прежнему мыслит и верит в рамках описанного в начале статьи «постсоветского православия». Но если в Церкви побеждает «постсоветское православие», то вторая группа — также с некоторой долей условности названная в публицистике «православная интеллигенция» — оказывается под давлением. А это значит, что проиcходит радикальное смещение центра тяжести.

Второй вариант с условным названием «Правые в центре». На эту тенденцию стоит обратить особое внимание. За последние год-два произошли неожиданные изменения. Православно-патриотическое движение, получив знаки символической поддержки со стороны некоторых синодальных учреждений, пытается выдать себя за центр. Мол, мы-то и являемся тем самым «молчаливым большинством», о существовании которого многие только слышали, но его еще не видели. В результате такого смещения правых к центру, собственно центр оказался вытеснен влево. Дальнейшая задача правых намечена вполне определенно — показать, что либерально-консервативный центр — это вообще за пределами Церкви. (Как это происходит, я описываю в следующих главах.) А справа при таком раскладе находятся радикальные группы, не выдержавшие испытания «эсхатологическим чувством», — непримиримые борцы с ИНН, «пензенские сидельцы», диомидовцы и т.п. Однако считать их «просто правыми» — большая ошибка. Это именно радикальные группы, имеющие собственное, по сути не православное, а сектантское понимание природы и границ Церкви (Чапнин С. О церковном сознании некоторых общин и мирянских групп в современной России).

Часть организаций и отдельных священников и церковных публицистов трудно отнести к какой-либо группе, так как они в зависимости от ситуации могут выступать то с православно-патриотических, то с либерально-консервативных позиций. В свою очередь, те, кто в целом находятся на либерально-консервативных позициях, в некоторых вопросах могут солидаризироваться то с патриотами, то с «левыми». Однако такая солидарность, как правило, не носит публичного характера.

Третий вариант. Деление по церковному основанию. Если отказаться от идеологической доминанты и опереться на тех, кто активно участвует в церковной жизни, то общая картина будет выглядеть иначе. В основу классификации здесь положено понимание церковного возрождения, описанного в главе «Реконструкция с элементами реставрации». Справа — те, кто преимущественно за реконструкцию, слева — те, кто за инкультурацию.

Те, кого сегодня «православные патриоты» упорно называют «либералами», на самом деле представляют либерально-консервативный центр. Это прежде всего авторитетное приходское духовенство Москвы и Санкт-Петербурга, среди которых в последнее время наиболее известны благодаря своим выступлениям, например, протоиереи Алексий Уминский и Георгий Митрофанов. К этой же группе можно отнести и преподавательский состав многих духовных школ. Справа от них — немногочисленная группа духовенства и мирян, которая ориентирована на серьезную монашескую традицию, связанную с 10–20 «состоявшимися» монашескими общинами. Слева — приходы и интеллектуальные кружки, занимающиеся прежде всего катехизацией и миссией среди населения городов-миллионников. Эти группы проявились в дискуссии 2011 года вокруг документа о роли церковнославянского языка в жизни Церкви (Мурзин Е. Книжная справа в XXI веке // Журнал Московской Патриархии. 2011. № 9).

Православно-патриотическое движение. Второе дыхание?

Почувствовав смещение центра тяжести в свою сторону, «державники» от православия, очевидно, видят себя главной церковной силой в современной России. В риторических фигурах их проповедников сквозит мания величия: они заявляют о своей позиции как о позиции всех русских людей, хотя определить их реальную группу поддержки довольно затруднительно.

Пожалуй, самые яркие выступления у «православных патриотов» получаются, когда они рассуждают о катастрофах и стихийных бедствиях. Здесь они в полной мере могут предаться их главному и любимому занятию — описанию врагов России и Православия, а также причин кары Божией. Вот так священник Александр Шумский осмысляет мощнейшие землетрясение и цунами в Японии в марте 2011 года:

«Практически все русские люди, в один голос, не сговариваясь, утверждают, что страшный природный катаклизм в Японии есть возмездие этой стране за оскорбление нашего Отечества. Все хорошо помнят, как после посещения Курильских островов российским Президентом в Японии топтали его портреты, сжигали и рвали российский флаг. Флаг любой страны есть ее главный символ. Разрывание и сжигание флага означает символическое уничтожение страны. За символическими действиями, как правило, следуют практические, Япония к ним, очевидно, готовилась. Вот и вернул ей Господь бумерангом то, что причитается за ошибочные символические действия и намерения. Другим странам тоже есть над чем задуматься. Ведь сегодня Россию, словно раненого зверя, каждый подонок норовит пнуть ногой, плюнуть в нее и тому подобное» (Шумский Александр, свящ. Конец «японского чуда» // Русская народная линия. 2011. 14 марта).

Вообще, усматривать причину всех природных катаклизмов и трагических событий в оскорблении или православных, или России в целом — одна из особенностей этой группы. По той же самой схеме Александр Шумский говорит и о трагедии в Крымске, объясняя ее карой Божией за нежелание краснодарского губернатора Александра Ткачева разобраться с преступностью и за поддержку, оказанную им «сатанисту»-галеристу Марату Гельману (Шумский Александр, свящ. Кущевка — Гельман — и потоп // Русская народная линия. 2012. 16 июля). При этом свои главные надежды Шумский и такие, как он, связывают лично c Владимиром Путиным. Они признают особую духовную миссию Президента России и наделяют его чертами христианского императора, помазанника Божия:

«И сегодня становится все яснее, что если дело сатанисток из Pussy Riot, совершивших ритуальное осквернение главного храма страны, останется безнаказанным, то ждет нас уже не только наводнение, но и серный огненный дождь. Сейчас мы все очень надеемся на нашего Президента Владимира Путина и молимся о том, чтобы исполнились на нем слова пророка Исайи: “Ты восстановишь основания многих поколений, и будут называть тебя восстановителем развалин, возобновителем путей для населения” (Ис. 58, 12)» (Шумский Александр, свящ. Кущевка — Гельман — и потоп // Русская народная линия. 2012. 16 июля).

Парадокс состоит в том, что, несмотря на безусловную лояльность «православных державников» президенту, они параллельно — уже не меньше десяти лет — участвуют в борьбе против ряда государственных программ, например против введения в законодательство новой нормативной базы по ювенальной юстиции и электронной обработке персональных данных. Чтобы оправдать это противостояние государству, они прибегают к идеологии черносотенцев начала ХХ века:

«Ныне православно-патриотическое движение оказалось примерно в тех же условиях, в каких были наши предшественники православные патриоты в начале ХХ века. Тогда монархисты-черносотенцы, безусловно, поддерживали верховную власть Государя Императора и при этом критиковали те или иные решения министров, губернаторов и представителей иных институтов государственной власти, особенно Госдумы и Госсовета… Часто черносотенцев называли “революционерами справа”, требовали стопроцентной лояльности власти… Однако православные патриоты занимали по ряду вопросов принципиальную позицию. При этом черносотенцы никогда не требовали отстранения от власти носителя Верховной власти — Императора. И мы должны учиться на примере черносотенцев» (Степанов А. Как православные патриоты могут стать «третьей силой»? // Русская народная линия. 2012. 27 июня).

«Православные державники» пытаются воспользоваться старой матрицей: «царь — хороший, но он не знает, что у него делают министры». Однако они не могут не помнить, что нынешний «царь» еще недавно сам руководил кабинетом министров, и рассчитывать на то, что он чего-то не знает, еще более наивно, чем сто лет назад.

Беда в другом. Довольно безуспешно сражаясь против ювенальной юстиции и электронного контроля, «православные державники» не замечают других законов и реформ, которые прямо ведут к ликвидации социального государства в России и прежде всего образования и здравоохранения. Таким образом получается, что эти «патриоты» борются не за права и социальные гарантии для граждан, а всего лишь за свои идеологические установки.

Внутренняя полемика с «церковными либералами» (о них подробнее речь пойдет в главе «Расцерковление, субкультура, идеология… и усталость от Церкви») у «православных державников» достаточно бессодержательна. На серьезный разговор они не готовы и постоянно скатываются на обвинения в нелояльности церковной иерархии, а при случае прямо обвиняют оппонентов в ереси и предательстве православия. При этом идеологические расхождения они стремятся выдать за догматические, выставляя себя «защитниками православия».

Вот характерная концовка полемической статьи на сайте «Русская народная линия»:

«При всех его (речь идет о профессоре Санкт-Петербургской духовной академии протоиерее Георгии Митрофанове. — Прим. С.Ч.) фарисейских, лицемерных восклицаниях и воплях о какой-то своей духовной жизни в противовес “бездуховной” Церкви, иудина сущность, как стропила из недостроенной избы, предательски торчит из интервью прот. Г. Митрофанова, готового ради чечевичной похлебки сомнительных либеральных “ценностей” предать, как Иуда Христа, Церковь Христову, ее Предстоятеля и Православие» (Городенцев Георгий, протоиерей. Хлестаков вперемежку с Иудой // Русская народная линия. 2012. 2 октября).

Так о собрате-священнике позволяет себе говорить кандидат богословия, преподаватель Одесской семинарии протоиерей Георгий Городенцев.

Подобная риторика вполне укладывается в концепцию «веймарского ресентимента». Этот идеологический и этический комплекс политолог Александр Морозов описал весной 2012 года:

«В очень грубой форме, на самых нижних этажах социальной иерархии, он состоит из трудно артикулируемого “хватит плевать в нашу историю”, “мы — крутые”, “спасибо деду за победу”, “чурки достали” <…> На этаже повыше ресентимент уже более респектабельный (как у Никиты Сергеевича Михалкова). А дальше идет технологическое использование ресентимента в коммерческих или политических целях. Ироничные люди, “прагматики” в разных видах мобилизуют его “на благо отечества”. Содержание известно. Оно состоит из: а) латентного или явного неосталинизма; б) “них” — то есть соседей, “Европы”, Госдепа, которые покушаются на нашу Победу; в) нерефлексированного антилиберализма. Под “либералами” понимаются все, кто считает, что “демократия веймарской республики”, то есть наших 90-х, это хорошо. Тут важен мифологический консенсус относительно 90-х; г) спорта и бодрости духа; д) “позитивного христианства” — то есть триумфалистского православия, которое всех побивает; е) “народности” и “антиинтеллектуализма” (умники всегда только “обсуждают”, но никогда ничего не “решают”). Можно и дальше перечислять — потому что ресентимент проецируется на все: на искусство (оно должно быть патриотичным, монументальным, понятным народу и бодрым), на историю (история должна показывать создание нашей могучей нации), на кино (оно должно воспитывать молодежь)» (Морозов А. Мединский в интерьере. Позитивность фашизма // Опенспейс.ру. 2012. 23 мая).

Дальнейшие события могут развиваться по-разному, и делать прогнозы здесь затруднительно. Но при плохом варианте «этот ресентимент начинает претендовать на все сферы частной жизни, включая дресс-код, сексуальные практики, статус женщины в семье, военную подготовку школьников и проч.» (Там же). При таком развитии событий наше будущее — это православный фундаментализм, тяготеющий не к протестантскому фундаментализму с его опорой на Священное Писание, а к исламскому, с его активными политическими практиками.

Кто «не нужен» Церкви? Спор об интеллигенции

На сайте «Татьянин день» храма мч. Татьяны при МГУ в конце августа 2012 года вышел репортаж «Непричесанное лицо народного православия» (Сопова А. Непричесанное лицо народного православия // Татьянин день. 2011. 28 августа). В нем шла речь о том, как несколько десятков оренбуржских казаков и около сотни верующих провели на Манежной площади «молитвенное стояние». Они требовали вынести из мавзолея тело Ульянова-Ленина, а само здание снести. Не оспаривая по существу цель митингующих, автор репортажа сосредотачивается на смеси невежества и самой разной ереси, вроде «царебожия», в которую они превратили православную веру. Описывая пришедших на стояние как контингент, позорящий православие в глазах проходящих мимо туристов, журналист невольно противопоставляет такую стихийную народную религиозность «образованной» религиозности духовенства и жителей больших городов. Это противостояние действительно есть, и оно связано c главным вопросом: «Кто нужен, а кто не нужен Церкви?».

Дискуссия о том, нужна ли Церкви интеллигенция, возникла в 2011 году и продолжается рекордно долго — более года. В этот странный на первый взгляд спор оказались вовлечены и высшая церковная администрация, и даже журнал «Фома», обычно избегающий конфликтных тем.

Необычная для церковных споров постановка проблемы связана с более острым, чем прежде, переживанием «свободы–несвободы» внутри церковной традиции. Возник конфликт свободы мысли, свободы формулировать и выражать свою позицию, с одной стороны, и жестких требований соблюдать «церковный формат», лояльность церковной иерархии — с другой. Началом разговора стал очень провокационно сформулированный вопрос: что такое интеллигенция сегодня и зачем она нужна Церкви? (Миркина З., Померанц Г. Нужна ли интеллигенция православной церкви? // Российская газета. 2011. 12 октября)

Варианты ответов на первую часть вопроса (что такое интеллигенция) показали, что каждый из участников дискуссии трактует это понятие по-своему. И в целом это отражает современное понимание интеллигенции в социологии и социальной философии.

От одного из первых примеров использования этого слова в дневниковой записи поэта Василия Жуковского от 2 февраля 1836 года («Кареты, все исполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию») до понимания интеллигенции авторами «Вех» (1909) — огромная пропасть:

«Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему… Для интеллигентского отщепенства характерны не только его противогосударственный характер, но и его безрелигиозность. Отрицая государство, борясь с ним, интеллигенция отвергает его мистику не во имя какого-нибудь другого мистического или религиозного начала, а во имя начала рационального и эмпирического» (Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции // Вехи; Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 150–166).

Содержание понятия менялось и далее. В статье «Образованщина» (1974) Александр Солженицын отмечает:

«Насколько чудовищно мнилось до революции назвать интеллигентом священника, настолько естественно теперь зовется интеллигентом партийный агитатор и политрук. Так, никогда не получив четкого определения интеллигенции, мы как будто и перестали нуждаться в нем. Под этим словом понимается в нашей стране теперь весь образованный слой, все, кто получил образование выше семи классов школы. По словарю Даля образовать в отличие от просвещать означает: придать лишь наружный лоск. Хотя и этот лоск у нас довольно третьего качества, в духе русского языка и верно по смыслу будет: сей образованный слой, все, что самозванно или опрометчиво зовется сейчас “интеллигенцией”, называть образованщиной» (Солженицын А.И. Образованщна // Из-под глыб. P.: YMCA-Press, 1974).

Серия интервью в журнале «Фома» весьма примечательно очерчивает круг представлений о сегодняшней интеллигенции вообще и церковной в частности. Несмотря на отсутствие сословий в современном российском обществе, публицист Максим Соколов уверенно говорит об интеллигенции именно как об особой социальной прослойке: «Сословие людей, живущих умственным трудом и в своих отношениях с обществом и государством претендующих на учительство и наставничество» (Соколов М. Интеллигенция злится на трудящихся и называет их быдлом // Фома). Но при этом он признает, что церковная интеллигенция всегда была, есть и будет, но с некой оговоркой: она «стоит как-то особняком относительно основной интеллигентской массы. Дело, наверное, в том, что гордых людей гораздо больше, нежели смиренных» (Соколов М. Интеллигенция злится на трудящихся и называет их быдлом // Фома).

Публицист Михаил Леонтьев делает акцент на нынешнем состоянии интеллигенции:

«Это сословие перестает существовать. И это большое счастье для России. С этим связан, конечно, и серьезный ущерб, потому что перестает оно существовать не в условиях развития социальной структуры российского общества, а в условиях ее дегенерации» (Леонтьев М. Вере мешает не ум, а гордыня // Фома).

Однако у него более жесткий взгляд на церковную интеллигенцию: он прямо отказывает ей в праве на существование.

Писатель Александр Архангельский более осторожен в оценках. Он признает, что «произошла маргинализация интеллигенции как социального слоя», но все же считает, что ее общественная задача необходима и важна для современной России:

«Давайте посмотрим, что у нас в стране вообще есть, если выйти за пределы Церкви. У нас есть бизнес, который не мыслит моральными категориями. У нас есть политика, которая вообще не мыслит никакими категориями. У нас нет, строго говоря, исторической нации, потому что советское представление о нации рухнуло, а новое не сформировалось. У нас есть школа, которая должна как-то воспитывать людей и которая не сама должна давать ответы на эти вопросы, а должна их получать. А получить как бы и неоткуда. И у нас есть опыт развитого мира, который четко говорит, что должно существовать сословие, которое современно отвечает на моральные вопросы. Не на духовные, а именно на моральные» (Архангельский А. Чтобы говорить, что интеллигенция исчезла, нужно не видеть страны, а видеть только Москву // Фома).

И это важный переход ко второй часть вопроса — зачем интеллигенция нужна Церкви. По сути, речь идет о том, какие социальные группы сегодня могут быть опорой Церкви. Конечно, большая часть интеллигенции после октябрьского переворота или уехала из страны, или погибла в ходе репрессий. Очевидно, что и крестьянство, на протяжении столетий остававшееся главной социальной базой Церкви и во многом сформировавшее бытовую православную культуру, также было уничтожено и опорой Церкви быть теперь не может. Рабочий класс ею никогда не был и уже не будет.

Более того, церковное возрождение по преимуществу коснулось больших городов, поэтому и опорой (социальной базой) Церкви уже несколько десятилетий является городской средний класс. Это и есть та самая «образованщина», о которой говорил Солженицын. И именно она постепенно становится почвой для создания новой — уже российской, а не советской — интеллигенции, которая медленно пополняет сильно поредевшие за время существования СССР ряды старой интеллигенции.

Часть этого среднего класса («рассерженные горожане») в декабре 2011 года вышли на улицы протестовать против фальсификаций на выборах. И эти протесты, в том числе с участием православных, продолжаются до сих пор. Новая политическая активность рассерженных горожан пришлась на руку державникам, которые любят обвинять интеллигенцию в излишней политизированности и неспособности жить полноценной церковной жизнью.

Но все же убедительной картины «никчемности» интеллигенции в этих спорах не возникло. Оказалось, что и XIX, и XX века дают немало примеров глубокой воцерковленноcти интеллигенции. О какой «политизированности» можно говорить, вспоминая Николая Евграфовича Пестова, Анатолия Васильевича Ведерникова, Сергея Сергеевича Аверинцева, Андрея Чеславовича Козаржевского, протопресвитера Виталия Борового, протоиереев Всеволода Шпиллера, Глеба Каледу и многих-многих других?

Однако все эти обвинения верно высветили тенденцию: культурные и образованные члены Церкви находятся под подозрением у остальной части церковного сообщества. Им не доверяют, их запросы не понимают. Вера в соединении с разумом — самая серьезная угроза для тех, у кого православная вера по большей части сводится к обрядам, мифам и постсоветским идеологическим установкам.

Безусловно, интеллигенция — не однородное сообщество. Оно состоит из разных людей, как есть разные люди в среде, например, приходского духовенства, монашества и даже епископата. Как о них судить — по лучшим или по худшим примерам? Я бы предпочел первое, а в нынешней реальности чаще получается второе. Впрочем, мотив понятен: если сделать из интеллигенции козла отпущения, переложить на нее ответственность за современные проблемы Церкви, то легче вывести из-под удара всех прочих, кто не менее, а может быть и более интеллигенции за них в ответе.

В октябре 2011 года в полемику включился митрополит Волоколамский Иларион, председатель Отдела внешних церковных связей. В интервью «Российской газете» он отметил:

«Интеллигенция — очень важная составляющая нашего церковного организма. Ведь это люди, которые производят идеи и оказывают решающее влияние на мировоззренческую составляющую нашего бытия. В этом смысле интеллигенция — всегда на передовой. Поэтому сегодня очень важен прямой и тесный контакт и диалог между Церковью и интеллигенцией. Как той, которая уже находится в Церкви, так и той, которая находится за ее порогом» (Иларион, митрополит. Интеллигенция нужна Православной Церкви // Российская газета. 2011. 24 октября).

Тем не менее, через некоторое время председатель другого синодального отдела — по взаимоотношениям Церкви и общества — протоиерей Всеволод Чаплин выступил с абсолютно противоположных позиций. Он попытался сформулировать богословскую мотивацию для борьбы с интеллигенцией, прямо и без всяких оговорок приравняв ее к фарисеям. Чаплин утверждает, что интеллигенция не только не понимает и не способна понять Евангелие, но и прямо виновата в том, что Христа распяли (Чаплин Всеволод, протоиерей. Христос и интеллигенция: вчера и сегодня // Интерфакс-религия. 2012. 9 июля. Цит. по: http://www.pravmir.ru/xristos-i-intelligenciya-vchera-i-segodnya/).

Попытки о. Всеволода использовать Евангелие и Священную историю как дубину в полемике в XXI веке, его потуги представить фарисеев «иудейской интеллигенцией» начала первого тысячелетия выглядят порой смешно и совершенно несостоятельно. Однако не стоит недооценивать опасность подобных выпадов. Ведь cсегодняшние борцы с интеллигенцией в Церкви по сути являются проводниками большевистского наследия. Только большевики решились объявить целые сословия и социальные группы врагами государства и тем самым оправдать их уничтожение. Сегодня такой «большевистский экстремизм» связан с позицией отдельных священнослужителей и мирян, идеологом и одновременно официальным покровителем которых выступает именно прот. Всеволод Чаплин. Его политическая игра связана с ловким манипулированием своими статусами. Но никто не в силах отделить личную позицию о. Всеволода от его официальной позиции как председателя синодального отдела. И если люди, близкие к патриархии, понимают, что это своего рода постмодернистская игра, то все остальные — и миряне, и нецерковные — воспринимают все сказанное о. Всеволодом как мнение Русской православной церкви. А это без сомнения наносит чудовищный урон авторитету Церкви в общественном пространстве.

Креативный класс: кадры для миссии?

Спор об интеллигенции в последнее время стала затмевать другая, не менее острая, дискуссия на тему: «Что такое креативный класс и какую роль он сможет сыграть в истории Церкви в России?».

Этот термин более десяти лет назад ввел американский социолог Ричард Флорида, выделив ту часть среднего класса, чей способ производства основан на комплексных знаниях и самостоятельных решениях (Florida R. The Rise of the Creative Class. Revisited: 10th Anniversary Edition. N.Y.: Basic Books, 2012. Р. 484).

В публицистике последних месяцев предпринята попытка отождествить креативный класс с хипстерами или группой «рассерженных горожан». Однако такой подход будет недопустимым упрощением. Но перспективнее исходить из того, что выражение «креативный класс» вполне устоялось в нашем словаре. В России эта группа значительно больше, чем протестное движение 2011–2012 годов. Для принадлежащих к ней православных христиан характерно, что знание не находится в противоречии с верой, а потребность в новых знаниях не имеет исключительно меркантильной, «коммерческой» основы.

Все чаще подход современного человека к знаниям определяется прагматической задачей: они позволяют больше зарабатывать, делать карьеру и т. п. А знание как ценность, в том числе нравственная, моральная и духовная, отходит в лучшем случае на второй план. В этой неожиданной дискуссии высветились две проблемы: ценность знания и свобода выражать свою позицию.

Церковь же продемонстрировала крайнюю нечувствительность к новым социальным реалиям. На наших глазах формируется ее негативное отношение к креативному классу, а тот, в свою очередь, похоже, отвечает взаимностью. И эта проблема значительно сложнее и шире, чем это может показаться на первый взгляд. Точнее, это целый узел проблем. Креативный класс настроен критически не только по отношению к церковным практикам, но и к современному Российскому государству. Слово «критически» не должно вводить в заблуждение. Народное православие тоже критически относится к государству, но не знает, что делать (в их арсенале только молитвенные стояния, листовки и заявления с отказами от ИНН) и как вести с властью разговор. Креативный класс способен сформулировать претензии к государству и последовательно говорить о них на разных площадках, потенциально сохраняя возможность оформиться в политическую силу.

Однако и государство, и Церковь требуют сегодня лояльности, прежде всего идеологической. С точки зрения креативного класса, «большие структуры» являются носителями устаревшей идеологии, не учитывающей его ценности, интересы и потребности. И пока это не изменится, ни о какой поддержке со стороны новой социальной общности не может быть и речи.

В итоге круг мирян, способных заниматься катехизацией и готовых помогать духовенству в решении миссионерских задач, по-прежнему крайне узок. Конечно, в абсолютных цифрах он значительно шире, чем 10–15 лет назад, но и потребности после открытия тысяч новых приходов стали совсем другими. Если же предположить, что «разочарование» Церковью в обществе — это долгосрочный тренд, то роль миссионеров, ведущих беседы с приходящими в храм и выступающих в публичном пространстве, вырастает многократно.

Кто же пополнит ряды миссионеров? На этот вопрос можно ответить по-разному. Здесь можно выбирать. Но это выбор не конкретных методик и тактик, а стратегии будущего Церкви.

Один из возможных вариантов — это «миссионеры», предпочитающие правильные слова и предельно жесткие действия. Позитивная — собственно миссионерская — программа таких деятелей выражается исключительно в декларациях о намерениях или в комментариях к своим действиям, которые сами по себе — без высокопарных объяснений — выглядят как уличное хулиганство. Более всего это похоже на попытку перенести способы борьбы радикальной исламской молодежи на православную почву.

За примером далеко ходить не надо — «православный активист» Дмитрий Цорионов (более известный как Энтео). Его «миссионерские практики» стали широко известны после того, как вместе с друзьями он сорвал с прохожего майку с карикатурным изображением иконы Пресвятой Богородицы и Спасителя. После этого его имя стало звучать в СМИ, а государственный телеканал «Россия-1» даже пригласил его на ток-шоу. На вопрос ведущего, почему в своей борьбе за православие он перешел границу закона (однако никакой административной ответственности за свои действия не понес), Энтео очень эмоционально ответил: «Наболело!» Аудитория в студии встретила его ответ бурными аплодисментами.

Симпатию аудитории вызывает неожиданная интрига: есть хулиганский поступок и есть его «благочестивое оправдание», позволяющее не только простить, но и оправдать хулигана. Этот смысловой конфликт, когнитивный диссонанс привлекает внимание, вызывает удивление и недоумение, но ссылки на оскорбленные чувства и благословение неких «духоносных» старцев — вполне приемлемое для массовой аудитории объяснение.

Возможен и другой ответ на вопрос о том, какие нужны миссионеры. Это должны быть люди подготовленные, образованные и в то же время понимающие, что есть свобода во Христе. Ими могли бы стать представители креативного класса, воспитанные в ведущих православных вузах страны. Но об этом, увы, пока можно только мечтать.

Более ста поездок, которые за последние двадцать лет совершили преподаватели и студенты Свято-Тихоновского университета, дают возможность обобщить и систематизировать опыт миссионерской деятельности с участием молодежи. Но он, к сожалению, не представляет никакого интереса с точки зрения российских СМИ. Есть работа, но нет очевидного конфликта, нет скандала, а значит зрителю это неинтересно.

Из этого неизбежно следует, что поддержка воцерковленной части креативного класса — одна из стратегических задач Церкви. Без этого не будут решены ни миссионерские, ни связанные с религиозным образованием и развитием церковной науки, активным и эффективным присутствием Церкви в общественной жизни задачи.

В преддверии перемен

Более десяти лет назад митрополит Антоний Сурожский (+ 2003) говорил:

«Часто Церковь — я говорю о духовенстве и тех людях, которые себя считают сознательными мирянами, — испуганы, боятся сделать что-то “не то”. После всех этих лет, когда не было возможности свободно думать и говорить друг с другом и как бы перерастать XIX век, очень много страха и желания непременно только повторять то, что уже принято и как бы стало языком Церкви и мыслью Церкви. Это должно рано или поздно перемениться» («Я хочу говорить только о том, что созрело у меня в душе…» Из личной беседы с митрополитом Антонием // Русская мысль. 2000. 8 июня).

Эта оценка применима не только к литургической жизни и пастырскому служению, но и без всяких оговорок к социальной деятельности Церкви.

Очевидно, что Церковь будет меняться. И эти перемены могут быть не в логике тех процессов, которые происходили в последние двадцать лет.

Сложная и противоречивая религиозная идентичность современных россиян будет более существенно влиять на облик Церкви хотя бы потому, что поколение тех, кто был в центре религиозного возрождения все эти годы, постепенно уходит. Им на смену приходит новое поколение молодых священников, епископов и активных мирян.

Какие ценности они реально проповедуют? Как они понимают церковную жизнь — организацию приходской жизни, роль монастырей и монашества? К каким богословским проблемам они испытывают живой интерес? На какой основе они будут строить экономическую жизнь приходов и епархий? Как они будут взаимодействовать с политиками и чиновниками? Сегодня на эти вопросы ответить практически невозможно. Но именно от этих ответов зависит будущее Церкви в России.