«Самоотдача высшему». Деспот перед лицом решений

От редакции: Подготовительные материалы к новому политическому семинару в редакции «Гефтера».

О действиях людей, в том числе и о действиях тех, кто облечен властью, можно рассказывать по-разному. Виды повествований, нарративы бывают разные. Наука — лишь один из них; но никакая наука не отменяет того способа повествовать о событиях, при котором личная вина и ответственность властвующего сплетены между собой. Властвующий решает и, следовательно, он виноват, каковы бы ни были причины решения и вероятность, с которой оно могло быть принято при данных обстоятельствах. Конечно, он виноват лишь для тех, кто может его обвинить! Вина и ответственность властвующего включены в ходячие рассказы о власти. Власть властвующего становится темой, о ней говорят. Если говорят, что агент-1 принял решение, что именно его веления послушались другие, то и виноват в последствиях именно агент-1, потому что именно он добивается своего через власть, навязывая свое решение тем, кто ему противится.

Почему же властвующему нужна именно власть для достижения своих целей? Возможно, их можно добиться как-то иначе: подкупом, лестью, силой убеждения, способностью вызвать любовь и преданность к себе, не замутненную велениями и насилием над волей? Конечно, можно сказать, что все это виды власти, однако это значило бы сильно упростить все понимание. Власть означает, что своего надо добиться, подчиняя чужую противящуюся волю. Способность использовать для этого и деньги, и способность убеждать, и, в случае необходимости, также и угрозы, отличает эффективного властителя от того, кто ставит только на превосходство в силе и праве, будь то свое личное превосходство или мощь стоящих за ним институтов. Но чистый феномен власти не понять, если не увидеть, что остается, когда из всех составляющих эффективного действия вычитается все прочее, что не связано с тем специфическим насилием над волей, тем вынуждением добровольного, которое мы опознали как изначальное явление власти наблюдателю. Существует — помимо расчетов и фреймов, помимо всех ухищрений и способов коммуникации, — тот элемент, который мы можем назвать аффектом власти. Аффект власти — это нерассуждающее стремление опереться на чужую волю, покорив ее, определяющее личное решение, выбор средств и выбор целей. Именно это стремление тысячелетиями отмечали у властителей художники и философы. Власть желанна ради самой власти, потому что властное действие доставляет особого рода удовольствие, превосходящее все прочие и торжествующее даже над страхом смерти. Именно стремление «властвовать всласть» делает любого начальника морально ответственным и социально виновным. Воля подвластных покорена, и свидетельством ее покорения является вменение вины покорившему. Правда, фактически дело может до этого и не дойти. Это лишь возможность, заключенная в самом устройстве власти, являющей себя как личная, несмотря на все безличные механизмы. Но эта возможность сохраняется, так сказать, по обе стороны власти. Поскольку на стороне покоренного сохраняется воля, сохраняется и возможность действия, а возможность действия есть все же некоторого рода власть и, значит, вина. Личное отношение властвующего и подвластного — это взаимное признание возможности вины, и асимметрия этого отношения особенно хорошо видна тогда, когда максимальная возможность действия сопрягается с минимальной готовностью признавать свою вину, причем вина приписывается именно тому, кто в наименьшей мере мог действовать своевольно. Умение найти баланс между необходимой степенью личной ответственности подчиненного в комбинации с его же готовностью отказаться от вменения вины властвующему является условием длительного сохранения власти. Но если власть не является личным отношением? Если это власть над множеством людей, что тогда? Асимметрия в пользу властвующего сохраняется лишь до тех пор, пока множество, которое определяет себя как народ, не предъявит ему счет за все. Так происходит падение единоличных правителей, которым вменяется вина тем большая, чем больше была их власть. Тем более примечательно, что обвинения часто фокусируются не на ошибках правления, а на властолюбии свергнутого деспота: аффект власти морально предосудителен, она признается лишь средством.

Рассмотрим в этой связи один поучительный эпизод в истории идей. Макс Вебер в знаменитой речи «Политика как призвание и профессия», произнесенной в 1919 году, упоминает о том, что настоящий политик «стремится к своему делу». Там нет сноски, но это цитата. Слушатели Вебера, можно предполагать, знали чуть ли не наизусть важное философское сочинение, книгу Ницше «Так говорил Заратустра». Поэтому Вебер цитирует ее, не упоминая источник. «Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу, я жажду свершить свой труд» — вот ответ ницшевского Заратустры эвдемонистической этике, называющей счастье высшим благом. Ни религиозное спасение, ни то «сухое удовлетворение» от сознания выполненного долга, о котором писал Кант, тоже не годятся для политика! Политик, продолжает Вебер, — это воин, который знает, что может погибнуть, но его твердость и решимость не связаны с надеждами на «блаженство Валгаллы». Эта решительность, безнадежное бесстрашие ради высшего, того великого дела, которое составляет его призвание, — признак политики большого стиля. Такая политика предполагает отношение к человеку как средству, а не как цели. Власть означает решительный выбор высшей цели, которой подчинены все действия властвующего и подвластных. Лишь исторически, стечением обстоятельств, можно объяснить, почему вообще возможно такое понимание политического блага и почему этот выбор, столь очевидный в одну эпоху, не принимается или, во всяком случае, не кажется очевидным в другую. Лишь перераспределение энергии действия дает нам представление об устройстве такой власти: если все помыслы, все поступки человека сосредоточены на обретении власти ради того, что кажется ему самым важным делом, это дает ему превосходство над другими, менее цельными, менее энергичными людьми, в меньшей степени готовыми отдать все в борьбе за власть и потому скорее оказывающимися в числе проигравших. То специфическое бесчувствие властителя, о котором мы столь часто узнаем в повествованиях о тиранах, может быть связано именно с этой самоотдачей высшему, как бы оно ни называлось. Асимметричное отношение самоотдачи властвующего высшему при небрежении низшими продолжается дальше, вниз, парадоксальным образом связывая подвластных с властвующим отношением эмоциональной зависимости, той любовью к деспоту, которую невозможно объяснить в терминах обмена и которая не нуждается в ответной любви и не вызывает ее. Она возникает не сама по себе, а только потому, что полная самоотдача снизу вверх оказывается (в силу обстоятельств, которые каждый раз могут иметь исторически уникальный характер) одним из немногих социально приемлемых аффектов в иерархических конструкциях, наряду с ужасом, преклонением и тому подобным. Именно самоотдача парализует вменение вины со стороны подвластных властвующему. Властвующий же говорит о самоотдаче высшему и ответственности перед ним, он может называть это призванием или миссией. Но высшее, если это не человек, не задает вопроса об ответственности. Инстанция вменения в человеческих отношениях всегда человеческая.

Платон говорил о том, что самоотдача, самозабвение, самопреодоление, то есть отказ от поверхностной и повседневной склонности к временным удовольствиям, требует особой способности концентрировать усилие, ярости, которая отличает настоящего воина. Эта ярость направлена сначала на самого себя, на обуздание вожделений и перенаправление их энергии в направлении, указанном разумом. Аскеза воина, который считает себя орудием высшего и потому бесстрашен, многократно описана, но победа над собой как условие победы над другими — это не только исток особой энергии властителя, но и фигура речи, способ рассказывать о власти, устроенной, быть может, совсем по-другому. Если властитель не совершает решительный выбор и не служит делу, не побеждает свои слабости и не выстраивает всю свою жизнь в подчинении высшему единству, откуда берутся его решения, обязательные для подвластных, что руководит его выбором, совершает ли он вообще какой-то выбор?

Говоря о власти как служении высшему, мы снова обращаем ее в средство, но странно было бы не заметить, что необязательно ей быть средством. Действие и способность действовать могут быть сами по себе высшей целью. Основание действия лежит в самом действии, и сопротивление людей и предметов нужно лишь для того, чтобы опереться на него, почувствовать самое мощь, то есть власть. В самоотдаче высшему и в бесцельном упоении мощью как таковой почти стирается личный момент власти, отчего и личная преданность верховному властителю оказывается куда как меньше той эмоциональной зависимости, которую мы выше назвали любовью к деспоту. Здесь нет парадокса, потому что зависимость вытекает как раз из отсутствия того, что предполагает преданность. Большая дистанция и малая дистанция, отсутствие самой личности внутри отношения и теплота интимной связи внутри малого круга самых близких взаимно исключают друг друга. Власть над множествами людей не остается той же самой в семье, в интимных отношениях, среди друзей. Властелин одинок [1]. Но личная прихоть, личный произвол, личная готовность дать волю вожделениям не только образуют вокруг него области личной вражды и личного же притяжения, но и создают реплики прихотливого самовластья везде, куда распространяется действие верховной власти как символического образца. Устройство власти повторяется на разных уровнях, и вот уже повсеместно мы видим власть развращенную и развращающую, власть как средство удовлетворения вожделений, столь непохожую, казалось бы, на политику большого стиля. Ее специфика — в нечистоте, в отсутствии той определенности, которая позволяет отделять власть от всех иных способов воздействия на людей. Испорченная, коррумпированная власть эффективна в смысле достижения цели, но ранг самой цели низок: стремиться к ней можно лишь по принуждению или бездумно, не доводя дело до решения важнейших вопросов, не желая решительной, последней ясности и даже не ведая о том, что она бывает. Проблема испорченной личной власти в том, что борьба за результат проваливается именно там, где эффект оказывается наибольшим: подкупить, обмануть или запугать врага — прекрасный способ добиться своего, который, однако, не дает опереться в действиях на упругость чужой воли [2]. Мы уже знаем: чем результативнее личная власть, тем она ближе к опасному рубежу — исчезновению собственно власти, бессилию на месте силы. Личная власть располагается между двумя крайностями. Одна из них — самоотдача властвующего высшему, но также и чистое, холодное упоение могуществом как таковым, средством, заменившим цели. Здесь личное — это усилие самозабвения или то особое отношение к собственной возможности действовать, которое Ницше называл удовольствием. Вторая крайность — это низведение власти до уровня одного из средств удовлетворения вожделений. Здесь личное влияние на других, то есть способность убедить, стратегическая игра (способность перехитрить другого, комбинировать прямое применение силы, угрозы, подкуп, распоряжение информацией), то есть умение добиться своего наиболее эффективным способом, связаны между собой настолько плотно, что именно эта универсальная способность именуется властью, и требуется либо время, либо особое теоретическое усилие, чтобы явной стала ее принципиальная порча.

Примечания

↑1. См.: Магун А.В. Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

↑2. Ницше называл добродетель удовольствием от сопротивления и говорил, что воля к власти стремится именно к неудовольствию, к сопротивлению. Это может пониматься не только философски, но и сугубо эмпирически.