Неизменными остались разве что облака

Опасения, связанные с гигантской мощью технологии и ее минимальным моральным осмыслением, делают Вальтера Беньямина нашим современником.

В 1921 году пионер в области сексологии Шарлотта Вольф описала своего молодого друга Вальтера Беньямина как человека, созданного специально для радио:

«Нежный румянец на детских щеках, черные вьющиеся волосы и высокий лоб делали его достаточно привлекательным, хотя порой в его глазах мелькал огонек цинизма. Чувственные губы, плохо скрываемые за усами, выделялись на его лице и дисгармонировали с другими его чертами. Его позы и жесты были “натянутыми”, принужденными, за исключением тех случаев, когда он говорил о том, чем был увлечен, или о людях, которых любил».

Короче говоря, Беньямин любил, когда люди слушали его, но не любил, когда на него смотрели. Да и сам он не особенно интересовался другими людьми. Сьюзен Зонтаг, которая называла его «почти красивым», написала целый очерк о его нелюдимости. В последние годы жизни Беньямин вспоминал о том, как появлялись первые телефонные аппараты в домах его сверстников — первого поколения, взращенного этим новым устройством: «Он стал для них утешением в одиночестве. Отчаявшимся, решившим покинуть земную юдоль, он дарил свет последней надежды». Поэтому стоит ли удивляться, что вскоре после того как в Германии в 1923 году появилось радио, ученый домосед, разговорчивый затворник начал доверять свои истории радиоволнам?

И вот однажды в 1930 году, в понедельник, Беньямин приблизил «чувственные» губы к микрофону одной из радиостанций Берлина и начал рассказывать юношеской и взрослой аудитории о художнике по имени Теодор Хоземанн. Полузабытый художник XIX века, Хоземанн запечатлевал сцены уличной жизни Берлина: денди в высоком цилиндре погрузился в газету, рабочие прокладывают трубы для первых уличных фонарей, женщина тянется из экипажа навстречу поцелую. Передача была посвящена рабочим — «простым людям», как называл их Беньямин, — и литографии, недавнему изобретению, которое позволяло художнику быстро и дешево переносить изображения на страницы книг, достаточно небольших, чтобы носить их в кармане. Благодаря небольшому формату эти книги было нетрудно скрыть от государственных цензоров, отслеживавших запрещенные изображения, доступные даже для неграмотных «простых» людей.

Жизненные пути этих двух берлинцев, Беньямина и Хоземанна, были несхожи. Хоземанн никогда надолго не покидал Берлин и был похоронен в городе; Беньямин нигде не задерживался надолго и в 1940 году после неудачной попытки покинуть Европу покончил с собой при переходе французско-испанской границы. Но они оба были свидетелями того, как менялся мир вокруг них. Они видели ужасы войны, проблески демократии, задушенные цензурой, взлет новых технологий воспроизведения искусства и информации. Мыслители той эпохи задавались одинаковыми вопросами: надо ли обращаться только к самым знаменательным событиям истории, сражениям и коронациям, и только к произведениям высокой культуры? Или в потоке слов и картинок, поставляемых механизированными СМИ, можно расслабиться и наслаждаться приключениями городских трубоукладчиков?

Большинство исследований о жизни Беньямина помещает ее в исторический контекст и рассказывает нам историю о трагическом герое, заложнике конфликта богемной интеллигенции континентальной Европы и фашизма, в конечном счете уничтожившего ее. Они не давали себе труда спуститься с небес на землю и приглядеться к повседневной работе Беньямина, к его праздным занятиям. Говард Эйленд и Майкл У. Дженнингс, чья книга Walter Benjamin: A Critical Life [1] является наиболее полной биографией меланхоличного писателя на английском языке, уделили немало места его научным текстам для просвещенных читателей — и даже не обошли вниманием его романтические увлечения и пристрастие к коллекционированию старых игрушек, — однако ни словом не обмолвились о радиопередачах для широкой аудитории. Сам Беньямин не считал, что эти радиопередачи занимают важное место в его наследии. Хотя, как утверждают Эйленд и Дженнингс, когда он исследовал творчество других интеллектуалов, например Генриха Гейне, известного в основном как поэта, то не шел проторенной дорогой, а сосредоточивался на их более прозаических интересах (в случае Гейне — на литературной журналистике, форме, популяризации которой тот способствовал в XIX веке). Еврейский историк Гершом Шолем, который знал Беньямина еще студентом, а затем редактировал собрание его сочинений, после смерти своего друга утверждал, что его передачи для детей «были отмечены его оригинальным способом видения». К счастью, несмотря на то что их автор уволился, большинство стенограмм сохранилось в различных архивах и в настоящее время доступно в английском переводе в недавно опубликованной книге Radio Benjamin [2]. И там есть немало того, что заслуживает внимания.

Шесть лет работы Беньямина в эфире были его единственным опытом взаимодействия с технологиями, в революционный потенциал которых он так верил. В этом отношении он был не одинок, даже если не все разделяли его оптимизм. В 1927 году, в год первого беньяминовского эфира, Конгресс США принял закон, как утверждает историк СМИ Марк Гудман, направленный против возможности использования радио в целях совершения социального переворота и против «монополизации мнений». Беньямин осознавал опасность конформизма, которая исходит от этих новых общественных трибун, но также отмечал с разной степенью энтузиазма, что они сделали некоторые философские истины более очевидными. В знаменитом эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» он объяснял, что, создавая искусство из мусора, проездных билетов и окурков, дадаисты пытались добиться тех же «эффектов, которые сегодня публика ищет в кино». В обоих случаях речь идет о том, чтобы переформатировать фрагментарные переживания современной жизни и снизить степень отчуждения. Работник завода, затягивающий болты на сборочном конвейере, утрачивает понимание того, как устроен весь механизм в целом. Сцена, в которой Чарли Чаплина терзают машины и механизмы, по крайней мере драматизирует процесс и показывает экзистенциальную бессмысленность такого труда. Беньямин полагал, что зрительский смех вместо ужаса и отчаяния — это маленький акт мести.

Кино, утверждал Беньямин, способствовало формированию классового сознания, которое, по мнению Карла Маркса, зародилось на заводах и фабриках. Кино формирует сознание масс, показывая им одни и те же картинки. И эти массы становятся все многочисленнее. Между началом промышленной революции в 1700-х годах и началом XX века число европейцев выросло более чем вдвое. Многоквартирные дома стали выше, а сточные канавы под ними шире. Писатели от Бальзака до Бодлера стремились осмыслить новые массы, выявляя различные типы горожан — клерков, чиновников, уличных мальчишек — и выделяя отдельные лица в этой толпе. Писатели и поэты создавали персонажей, которые воплощали настороженность, испытываемую многими, кто сталкивался с этой растущей ордой. В «Рождественской песне» Чарльза Диккенса, опубликованной в 1843 году, Эбенезер Скрудж рассказывает о бедняках, которые умрут, если не получат благотворительную помощь, и призывает «сократить» таким образом «избыточную численность населения». Этой тревогой был пропитан весь XX век, однако отношение к массам эволюционировало. Сегодня политические лидеры придумывают сложные способы манипуляции чернью, используя Багза Банни и «Триумф воли», чтобы направлять их мысли и желания. В карикатуре 1933 года сатирической иллюстратор О. Гарвенс изобразил Адольфа Гитлера, который смотрит на скульптуру, представляющую борющихся людей, т.е. своего рода метафору нескончаемой демократической борьбы. А затем еврей-интеллектуал в ужасе наблюдает за тем, как Гитлер разбивает ее кулаком и вылепливает из этой массы мускулистого гиганта.

Хотя Беньямин никогда не занимался поисками универсального политического устройства, он часто говорил, что лучший вид СМИ — тот, который способен мобилизовать массы комментаторов-любителей, готовых и способных выражать свои мысли. В посмертно опубликованной статье, включенной в сборник Radio Benjamin, он замечает, что «даже дети понимают, что радио заинтересовано в том, чтобы любой человек имел возможность занять место у микрофона». Аудитория должна иметь возможность рассказать радиостанции, «чего от нее ожидают, что будет понятно, а чего не потерпят». Культивируя в слушателях способность к диалогу и создавая площадку для выражения критических мнений, радио «не только повышает качество своего продукта, но и привлекает на свою сторону аудиторию в виде экспертов. А это самое главное».

Вполне возможно, что Беньямин чувствовал бы себя как дома в мире Твиттера и TV recaps. Он считал, что хороший философ может использовать эту страсть к синопсисам и критике в качестве трамплина для прорыва к истине. Беньямин также не отказался бы и от смартфона в руках. Социологи, такие как Шерри Тёркл, часто рисуют пугающие картины человеческих ульев, где изолированные друг от друга люди поддерживают контакт через Фейсбук и текстовые сообщения и больше не смотрят друг другу в глаза. Но Беньямин в минуты хорошего расположения духа настолько же любил общаться с большой аудиторией единомышленников, насколько и любил бывать один.

Беньямин жил на заре нового «Цикла» (the Cycle), если пользоваться термином Тима Ву, профессора права Колумбийского университета. Каждая новая информационная технология, использующая радиоволны, телеграфные провода или кабели Ethernet, проходит «через фазу революционной новизны и юношеского максимализма» и заканчивается созданием «централизованной и интегрированной новой отрасли». Беньямин пытался понять, как можно использовать новые технологии, и оценить их влияние на интеллектуальную сферу в культуре, где они стали незаменимы. На протяжении всей жизни и в последние годы перед несвоевременной кончиной он, как и многие из нас, думал о том, не получается ли так, что каждый Цикл вынужденно приводит к компромиссу, когда уничтожается слишком много, а остается нетронутым слишком мало. В такие времена, полагал он, необходимо опираться не на историю как парад событий, но на нечто менее застывшее: констелляции настоящего и прошлого.

В детстве Беньямин ненавидел ходить в школу. «Толпа школьников является одной из самых бесформенных и подлых из всех видов масс», — напоминал он. Беньямин больше любил гулять по улицам города с матерью и наблюдать за тем, как на его глазах происходит перерождение Берлина: конные экипажи уступают место автомобилям, строятся универмаги и разрушаются старые прусские особняки, происходят падение Второго рейха и подъем Веймарской республики. «Неизменными остались разве что облака», — писал он.

А дома его отец, торговец произведениями искусства и антиквариатом, прививал Беньямину изысканный вкус и манеры. Беньямин-старший жил в Париже, городе, на полвека опережавшем Берлин в развитии. Поэтому неудивительно, что его сын, поступив в высшую школу, стал учиться у тех, кто исследовал травматическую плотность и скорость городской жизни. Позже Беньямин объединит свои наблюдения, а также заметки писателей-фланёров, и составит из них книгу «О пассажах», незаконченное исследование модерности XIX века. Виктор Гюго писал о парижской системе канализаций: «В этих бесконечных коридорах появляются всевозможные призраки, повсюду слякоть и зловоние». Фридрих Энгельс говорил о переполненных улицах Лондона: «Никому и в голову не приходит удостоить остальных хотя бы взглядом». Бодлер замечал о ремесле старьевщика: «Он собирает мусор, который станет предметами, приносящими пользу или наслаждение после того, как его пережует божество Промышленности».

В одной из первых глав своей книги Эйленд и Дженнингс пишут об одной занятной статье, посвященной европейским интеллектуалам и созвучной идеям молодого еврейского ученого Вальтера Беньямина. Эта статья вышла в искусствоведческом журнале Der Kunstwart за несколько месяцев до того, как Беньямину исполнилось 20 лет. В ней утверждается, что именно семитские мыслители внесли основной вклад в исследование и развитие литературно-философской традиции общества, которое теперь рассматривает их как отбросы культуры. «Мы, евреи, — утверждает автор, — руководим интеллектуальными ресурсами людей, которые отрицают за нами это право».

Однако это обстоятельство не помешало Беньямину в следующем году принять активное участие в немецком движении за реформу образования, несмотря на сильную боязнь публичных выступлений. Осенью 1913 года, когда он выступал перед собранием, Шолем, который присутствовал в зале, заметил по этому поводу, что Беньямин «произнес свою литературно безупречную речь с большой горячностью, не глядя на слушателей, а уставившись в дальний угол потолка». Несмотря на его застенчивость, публика внимательно следила за ходом его мысли. Как лидер Еврейского отделения Свободной ассоциации немецких студентов, он выступал с докладом о важности расширения культурного сообщества, которое бы отстаивало интересы бедняков. Будущая жена Беньямина, Дора Софи Поллак, в порыве восхищения бросилась к нему с букетом роз.

Беньямин настойчиво искал романтических связей — как в интеллектуальных кругах, так и в публичных домах и даже среди пассий своих друзей, но Дора и остальные, кто был близко с ним знаком, воспринимали философа как разум, относительно независимый от тела. «Всякое отвращение изначально есть отвращение перед прикосновением», — писал Беньямин в книге очерков «Улица с односторонним движением». В начале Первой мировой войны двое его друзей покончили с собой, и Беньямин еще больше ушел в себя. Он порвал с молодежным движением, подделал справки о болезни, чтобы избежать призыва в армию, вместе с Дорой бежал в Швейцарию и оставался там вплоть до капитуляции Германии. К началу 1920-х годов Беньямин утратил даже тот наносной популизм, который был у него до войны, заявив, что «в наш век почти невозможно отдать свой голос какому-либо сообществу». Но, несмотря на эскапизм, депрессию и финансовые трудности, его мизантропия скоро прошла благодаря новым отношениям. Он встретил Зигфрида Кракауэра, философа, специалиста по эстетике, который, как и Беньямин, хотел сделать из поп-культуры объект изучения для академической науки, и Асю Лацис, советскую интеллигентку из Латвии, которая транслировала свои левые идеи через спектакли для детей.

Беньямин впервые встретился с Лацис на острове Капри в 1924 году, где провел шесть месяцев, отдыхая вместе со своими коллегами. На протяжении нескольких недель он не осмеливался приблизиться к ней, ожидая, пока ее муж покинет остров. Однажды, когда она покупала миндаль в местном магазине, он подошел к ней и предложил помочь донести сумки до дома. Состоя в браке с Дорой, которая осталась в Германии, Беньямин влюбился в Лацис и упорно преследовал ее в течение почти десятка лет. Под ее влиянием он начал симпатизировать массам.

Он без предупреждения приехал к ней в Латвию, где застал ее погруженной в постановку собственных пьес. После одного особенно провокационного представления разъяренная публика чуть не задавила Беньямина, который, к счастью, успел вскарабкаться на подоконник. Лацис, как утверждают Эйленд и Дженнингс, «вспоминала, что единственным, что понравилось ему в спектакле, была сцена, где джентльмен в цилиндре беседовал с рабочим под зонтиком; хотя на чьей стороне были симпатии Беньямина, — добавляют они, — остается неизвестным». Это колкое замечание, предполагающее, что Беньямин признавал превосходство аристократии над плебсом, является типичным примером того, в каком свете Эйленд и Дженнингс попытались выставить жизнь философа, продвигая идею, что в душе он был изнеженным патрицием. Но, судя по его работам, по тем фактам, которые раскопали его биографы, Беньямину эта сцена, вероятно, понравилась потому, что в ней сошлись два мира. Сам он зачастую искал уединения и изоляции, но концептуальную изоляцию не выносил, где бы она ни возникала — в искусстве или СМИ, на сборочном конвейере или между классами. Иными словами, он симпатизировал обеим сторонам.

У Беньямина было много друзей-авангардистов, со многими из которых его познакомила Лацис; они увлекались футуризмом, дадаизмом и сюрреализмом и привили молодому философу любовь к массовой культуре XIX века: уличные вывески, реклама косметики, старые куклы, игрушечные поезда. В конце концов он пришел к мысли, что всему этому можно придать философское осмысление. Беньямин со страстью принялся коллекционировать подобные вещи, таким образом, изучая Европу на закате ее индустриальной эпохи. Его вдохновляло все грандиозное. В 1925 году, лежа на палубе корабля, он слушал скрежет погрузочных кранов и назвал его «современной “музыкой мира”». В следующем году, в декабре, он отправился в Россию, чтобы своими глазами увидеть страну, погруженную в советский эксперимент. «Каждая мысль, каждый день, каждая жизнь находятся здесь на лабораторном столе», — писал он. «Происходит перегруппировка, перемещение и перестановка служащих на предприятиях, учреждений в зданиях, мебели в квартирах». Большевистская партия перекраивала любой вид деятельности по социальному лекалу, сводя на нет частную жизнь. Беньямин писал с присущей ему амбивалентностью: «В этой доминирующей страсти заключается столько же наивного стремления к хорошему, сколько и безграничного любопытства и отчаянной удали». Он бродил по обледеневшим московским улицам, внимательно глядя под ноги, среди городской толкотни.

Беньямин любил путешествовать, встречаться с интересными людьми, но в новом мире литературных журналов и особенно массмедийных технологий, таких как радио и кино, он нашел способ делиться своими идеями с миром без необходимости физически взаимодействовать с ним. «Сами по себе эти конторы, меблированные комнаты, пивные, широкие городские улицы, станции и заводы уродливы, непонятны и безнадежно печальны», — думал он, укрываясь от русской зимы в кинотеатре. «Или, скорее, они были или казались таковыми, пока я ждал начала сеанса». В стенах редакции все отдельные стороны русской жизни были перемешаны. Звучные аббревиатуры игриво парировали строгости советской науки.

К концу 1920-х годов радио стало основным источником информации, опередив кино и газеты. В 1929 году, после того как его друг Эрнст Шон занял пост художественного руководителя радиостанции во Франкфурте, Беньямин начал регулярно вести радиопередачи. Поскольку на радио был недостаток сюжетов, он начал предлагать свои идеи. В одной из передач речь шла о требовании поднять зарплату во время Великой депрессии. Там говорилось: «Повысить зарплату?! Кто угодно скажет вам то же самое!» (строка из сценария: «Вы полагаете, что одинокий, никчемный человек может взять и сам изменить свою жизнь в лучшую сторону?»).

Беньямин также записал серию 20-минутных передач для детей. На первый взгляд, они были предназначены для того, чтобы знакомить детей с различными сторонами повседневной жизни и истории Берлина, но Шон и Беньямин сумели отразить в них свой особый способ мышления. Беньямин приглашал слушателей в путешествие по заводу, изготавливающему запчасти для автомобилей: «Грохот настолько оглушает, что вы уже едва различаете происходящее вокруг вас». Он рассказывал об истории кукольников и о том, как на них обрушился гнев «Церкви и властей за то, что с помощью кукол они могли высмеять все и вся, даже не имея злого намерения». Он говорил об истории многоквартирных домов, между делом вставляя замечания, как бы звучащие из уст стороннего наблюдателя: «Вероятно, Европа — это очень маленькая страна, и люди здесь вынуждены жить в воздухе, потому что им не хватает места на земле».

Новые технологии, которые принесла с собой современность, в том числе радио и кино, пугали многих берлинцев. Беньямин рассказывал истории, которые проливали свет на происхождение этих страхов. В 1932 году в передаче о железнодорожных авариях он отметил, что в XIX веке доктора медицины предупреждали людей о том, как опасны эти новые локомотивы. «Быстрота движения будет сбивать людей с толку», — говорили они. Один пассажир, рассказывал Беньямин своим слушателям, испытывал неловкость, сидя в вагоне поезда, по более тонкой психологической причине: «Он вообще не считал, что это путешествие; его как бы “запаковали и куда-то отправили”».

Позднее в радиопередачах возникло отражение беспокойства, которое испытывал Беньямин перед надвигающейся катастрофой, грозившей поглотить Европу. В 1931–1932 годах он рассказывал о том, как извержение вулкана погубило Помпеи, как в XVIII веке землетрясение разрушило столицу Португалии, как были затоплены земли бедных фермеров в долине реки Миссисипи, чтобы сохранить порт в Новом Орлеане. Его обращение к всевозможным катаклизмам, вероятно, отчасти было вызвано катастрофическими финансовыми и эмоциональными последствиями бракоразводного процесса, который он начал в 1929 году, — что было следствием неудачной попытки спасти отношения с советской девушкой. Дора отсудила все его состояние. В тот период Беньямин составил несколько предсмертных записок ближайшим друзьям, но так и не отправил их.

29 января 1933 года в заключительной передаче, перед тем как в последний раз покинуть Германию, Беньямин вспоминал свое берлинское детство. «На следующий день, — писала Лесия Розенталь в предисловии к Radio Benjamin, — Гитлер был назначен канцлером, и по всем государственным каналам в прямом эфире транслировали нацистское факельное шествие». Затем начали сжигать книги и бойкотировать еврейские предприятия, и, что было для Беньямина не менее страшно, начали обрываться его контакты в литературно-журналистской среде. Его карьере радиоведущего пришел конец.

Большинство друзей Беньямина покинули страну. Беньямин курил опиум и пытался притупить чувства, но вскоре оказался вовсе без средств к существованию. Он был истощен, его била лихорадка. На правой ноге стали появляться язвы, и ко всему прочему он заболел малярией. В отчаянном положении он сел на поезд и отправился в Париж, где начал снимать номера в дешевых гостиницах и крошечные комнаты. Затем он некоторое время пробыл в Дании в компании Бертольда Брехта, которому нравился высокоинтеллектуальный популизм Беньямина. Два мыслителя проводили время в саду за игрой в шахматы, обсуждали революционные идеи фильмов Чарли Чаплина, встречались в доме драматурга, чтобы слушать радиопередачи. «Я услышал выступление Гитлера перед рейхстагом, — писал Беньямин своему другу, — тогда я впервые услышал его, и поэтому вы можете себе представить, какое впечатление его речь произвела на меня».

В 1935 году, вернувшись во Францию, Беньямин снова погрузился в привычную среду коллективного одиночества кинотеатров и начал работать над эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», в котором решил проанализировать, как популярный кинематограф может стать трамплином для социальных перемен. Годом ранее он вспоминал о том времени, когда работал в кабинке радиоведущего. В первый день работы ему сказали: «Слушатель — это почти всегда отдельный индивидуум, и даже если вас слушает тысяча человек, это всегда будет тысяча отдельных индивидуумов».

Когда в конце десятилетия началась война, Беньямин, как и тысячи французских граждан, приобрел противогаз. «Жуткий двойник тех черепов, которыми ревностные монахи украшали свои кельи», — писал он. Большинство его знакомых либо бежали, либо покончили жизнь самоубийством. «Изоляция, мое естественное состояние, теперь с каждым днем усиливается», — писал он Шолему, который укрылся в Палестине. Вскоре нацистская армия перешла французскую границу с Бельгией, а Беньямин со своим противогазом сел на поезд и отправился на юг. В письме к своему другу Теодору Адорно, который на тот момент уже переехал в Соединенные Штаты, он написал, что слышит «в каждой радиосводке роковые известия».

Сегодня многие считают, что мы утопаем во вторичных или плохо продуманных идеях, и неважно, развлекательные ли они или критические. Снова и снова ведутся споры вокруг ужасных авторских колонок (think piece), пережевывающих идеи, которые возникли накануне в ходе беседы нескольких коллег-журналистов в Твиттере, где горстку поверхностных суждений и пару-тройку пустых исторических экскурсов выдают за осмысленность. Наши мысли скупы и скучны, наши интересы ограничены. Больше нет экспертов, потому что Google и Википедия создают иллюзию, что с помощью поисковика каждый может получить достаточные сведения о чем бы то ни было. Наши потенциальные Кафки слишком рассеянны и сбиты с толку, чтобы сочинить тонкие разоблачения современности. Зато Скрудж уже поднял седую голову и бормочет о том, что со всей этой избыточной численностью идей надо что-то делать.

Подобного рода критика уже звучала в европейском обществе в начале XX века, в эпоху расцвета культуры и бурного развития публицистики в немецкой и французской печатной индустрии. Возьмем Карла Крауса, венского сатирика, который в комфорте проживал кучу денег, полученную в наследство. Он был интеллектуальным предшественником Беньямина и его товарищей и самым характерным Скруджем той эпохи. Краус — или же Великий Насмешник, как его называли, — был владельцем и в итоге единственным автором литературного журнала под названием Die Fackel. На его страницах он сочетал манеру Джона Стюарта и Стивена Кольбера, разоблачая лицемерие узколобых политиков и высмеивая прессу, которая выдавала слухи за информацию. В отличие от Беньямина, Краус любил появляться перед публикой. Его манера общения была кольберианской; Беньямин отмечал, что, выступая перед аудиторией, Краус «стремительно, одним рывком пересекал зал и выскакивал на сцену».

Манера Крауса высмеивать СМИ в целом соответствует нашему отношению к журналистской культуре в последние десятилетия. Во многом подобно тому, как газета The Onion создала пародийный сайт ClickHole, чтобы высмеивать внезапную популярность статей-списков и постов, Краус, по словам профессора Пола Риттера из штата Огайо, «прошел путь от журналиста, критикующего журналистику, до литературного журналиста, критикующего литературную журналистику». Он утверждал, что хуже веры в справедливую и беспристрастную работу репортера может быть только вера в импрессионистическую журналистику, с ее литературной и философской отделкой. Журналистика слишком злободневна, слишком тороплива, слишком зависима от политики, чтобы претендовать на истину.

На первый взгляд, Беньямин придерживался тех же взглядов. В эссе о фашизме, созданном в 1930 году, он писал о «чудовищном разрыве между гигантской мощью технологии и ее минимальным моральным осмыслением». В следующем году, в разгар журналистской работы на радио, Беньямин опубликовал эссе в престижном издании Frankfurter Zeitung, где положительно оценил критику Краусом СМИ и привел довольно длинную цитату:

«К определенному часу — в крупных газетах два или три раза в день — определенное количество материалов должно быть собрано и подготовлено для печати. И не просто материалов: все, что происходит в данный момент, где бы то ни было в повседневной жизни, политике, экономике, искусстве и т.д., должно быть разведано и освещено журналистами».

Затем Беньямин добавляет, что каждый никчемный клочок письменной культуры «заново ставит неразрешимый вопрос о соотношении сил глупости и злости, которые воплощают в себе сплетни». Краус задыхался от пустозвонства и недобросовестности культурной журналистики. И он решил высмеять ее за это: зачастую он просто цитировал газетные заголовки и высказывания, которые при более пристальном внимании обнаруживали свою нелепость. Беньямину нравилась идея выхватывать фрагменты ежедневных обзоров из их родного контекста, но по другой причине. В середине 1930-х годов нацизм начал процесс культурной выбраковки, и Беньямин хотел понять, почему.

Избыточность средств массовой информации и тревога по этому поводу свойственны нашей эпохе в такой же степени, как и информационной культуре Веймарской Германии или высоколобой Вены. В IV веке до нашей эры, вскоре после распространения письменности в афинском обществе, Платон попытался создать образ идеального государства. Хорошие поэты, полагал философ, могли остаться — но «подражательные» должны были покинуть его границы. Точно так же в начале XVII века, через сто лет после появления наборного шрифта, Сервантес иронизировал на тему огромного количества бездарных рыцарских романов, порожденных издательской индустрией эпохи Возрождения, которые могут повредить ум простого человека, такого как Дон Кихот. Но вместе с тем он клеймил кажущуюся рассудительность тех, кто считает, что если с этими книгами будет покончено, то жизнь сразу же станет лучше. В одной из первых глав соседи Дон Кихота, священник и парикмахер, разжигают костер, чтобы уничтожить его обширную библиотеку. Но они не решаются сжечь все книги разом и начинают брать их по одной. Первый рыцарский роман, вышедший из печати в Испании, избежал печальной участи («он должен быть помилован как уникальный предмет искусства»); но несколько других за «извращенный и сложный язык» и невероятных персонажей обречены гореть в огне («Я бы сжег вместе с ними даже родного отца, если бы он явился в виде странствующего рыцаря», — добавляет священник).

В 1916 году молодой Беньямин высоко оценил метод Сервантеса — «только с помощью юмора язык может научиться критике» — и попытался использовать его в своих передачах на радио. В одной из самых популярных передач, «Что читали немцы в эпоху, когда творили их классики», он отмечал, что в XVIII веке немцы проглатывали горы второсортной литературы с тем же интересом, с каким читали произведения своих великих мастеров. После хрестоматийных сетований на то, что газеты оказались в руках самой малообразованной публики, пастор Грюнелиус замечал: «Я лучше, чем кто-либо, осведомлен об этой ужасной эпидемии чтения, жертвой которой пала наша общественность. <…> Девушка из буржуазной среды, состоящая при кухне, читает по углам Шиллера и Гёте».

Под конец жизни Беньямин снова вернулся к этой теме, хотя окрасил ее в более мрачные тона. В серии фрагментов под названием «Историко-философские тезисы» он утверждал, что любой историк культуры, который изучает знаковые художественные достижения прошлого, должен понимать, что «они существуют благодаря не только усилиям великих гениев, создавших их, но и безымянному подневольному труду их современников». В сентябре 1939 года французское правительство спешно собрало тысячи немецких и австрийских граждан призывного возраста, не потрудившись проверить их принадлежность к нацистской партии, и расселило в сельской местности. Беньямин начал составлять свои заметки по поводу анонимного труда вскоре после того, как был выпущен из одного из этих лагерей для интернированных. К «ужасу» историка, продолжал Беньямин, частью истории становятся лишь те культурные сокровища, которые устраивают победителей. «Все те, кто вплоть до наших дней выходил победителем, участвуют в триумфальной процессии, которую сегодняшние властители ведут по распростертым телам сегодняшних побежденных».

В «Рождественской песне» призрак Рождества наставляет Скруджа: «Если в груди у тебя сердце, а не камень, остерегись повторять эти злые и пошлые слова, пока тебе еще не дано узнать, что есть излишек и где он есть. Тебе ли решать, кто из людей должен жить и кто — умереть?» Беньямин — в период нацистского сожжения книг, но еще до ужасов Холокоста, когда еврейской интеллектуальной культуре, как замечает Риттер, был вынесен приговор как наросту, который разъедает и сдерживает гражданский прогресс, — видел в этом вызове сходство с идеями тех, кто, подобно Краусу, перегруженный нарастающим шумом литературы и мысли, хотел, чтобы целые пласты письменной культуры исчезли без следа.

Беньямин разделял это мнение, но в разумных пределах. Хотя он дорожит тем, что оставалось на обочине истории, — в духе дадаизма ценя бельевую прищепку наравне с полотнами Ван Гога, — но думает, что суета газет, кинохроник, журналов, радиопередач и информационных агентств затуманивает мудрость, которая передавалась по традиции и в личном опыте. Ее заместила эпоха не столько информации, сколько информационного доминирования. По мысли Беньямина, «все события, о которых мы узнаём, уже насквозь пропитаны комментариями». И вот в 1933 году, когда Гитлер захватил радиоэфир и Беньямин бежал из Берлина и укрылся в Париже, он решил, что «с бурным развитием технологии человечество погрузилось в новый вид нищеты. И обратной стороной этой нищеты стало чрезмерное богатство идей, которые начали распространяться среди людей или, вернее, полностью поглотили их».

Но Беньямин на этом не остановился, продолжая искать положительные стороны мрачного пейзажа современности. Как спасение от безысходности жизни в промышленную эпоху сначала возникло эзотерическое искусство, а потом — популярные медиа, которые были делом рук дадаистов, а позже переродились, как писал Беньямин, «в более естественные формы» фильмов Чаплина, ставших реакцией на «пращи и стрелы» СМИ. Беньямин, как и Краус, любил ссылаться на незначительные идеи, взятые из академических и журналистских источников и помещенные в иной контекст. Ему особенно нравилось чередовать эти цитаты со своими собственными мыслями и беспорядочно нанизывать эти фрагменты на нити своих рассуждений — еще он называл этот метод «монтажом», — как, например, в «Тезисах о понятии истории» или в «Улице с односторонним движением». Но Беньямин, в отличие от Крауса, не хотел скидывать со счетов одноразовую продукцию индустрии общественного мнения, как не хотел и заставлять ее казаться более значимой, чем она была на самом деле. Вместо этого он хотел разоблачить насильственный характер процесса, посредством которого некоторые идеи остаются в истории, а другие стираются из памяти, показать, что очевидное сегодня может показаться сложным и запутанным завтра, и продемонстрировать, с какой простотой создаются и распадаются констелляции настоящего и прошлого. Фашизм рассматривал будущее в свете ясно различимой цепи событий. Беньямин, по крайней мере концептуально, хотел разорвать эту цепь. Но, возможно, наиболее «естественный» способ это сделать появился лишь тогда, когда при помощи Интернета люди смогли черпать информацию из Фейсбука и Твиттера.

Краус с ликующей яростью мог бы рыскать по разделам комментариев на веб-сайтах, а Беньямин — с удовольствием фланировать от одного к другому. Он, вероятно, был бы в восторге от великого множества сайтов, где любой может стать автором, — хотя в самом по себе Твиттере нет ничего революционного. Как пишет Беньямин в работе «Автор как производитель», такие возможности должны сочетаться с обществом вдохновленных и увлеченных людей:

«Автор, который ничему не учит писателей, не учит никого. Таким образом, критерием служит образцовый характер производства, который, во-первых, в состоянии привлечь к производству других производителей, а во-вторых, предоставить в их распоряжение некий усовершенствованный аппарат. И аппарат этот будет тем лучше, чем больше потребителей он привлечет к производству, словом, чем лучше он в состоянии сделать сотрудниками читателей или зрителей».

Беньямин пытается заставить нас поверить, что с появлением на просторах социальных медиа этих «сотрудников» абстрактное становится конкретным. Попытка выразить жуткое несовпадение того, что мы думаем о нашей самости, с нашими социальными ролями была предпринята в «Гамлете». Датский принц, как отчаянная звезда реалити-шоу, решив «в причуды облекаться иногда», уже не может отделаться от этой роли. Отныне каждый, кто собирается доверить свою идентичность социальным медиа, может убедиться, какого монстра они способны сделать из него. В кинематографе массы и потребительские блага выносятся на поверхность потока тысяч изображений. Аналогичным образом, Интернет позволяет нашим маскам являться в видимой форме световых пятен на экране. Сейчас мы благодаря историям о жизнях, которые разрушил Твиттер, понимаем, что наша идентичность не только в наших руках, но и в руках других.

Убежденность Беньямина в том, что истину можно найти даже в технологически опосредованном опыте, только крепла, а между тем фашизм все глубже вонзал когти в тело Европы. В первой версии эссе «Произведение искусства…» (1936) Беньямин восхищался отдельными продуктами высокотехнологичной индустрии развлечений — спустя пять лет после того, как издевался над технологиями в эссе об ужасах фашизма. Но это не было признаком прогресса в его мировоззрении; мыслитель может одновременно и глумиться, и хвалить, видеть красоту в том, что все считают бесполезным, и ужасаться тому, что считают нужным. Авангардные фильмы и легкие комедии, высокое искусство и китч, глубокие философские размышления и развлекательные радиопередачи — в его жизни и творчестве они уживались на равных. Должен ли он был изучать культуру Европы или выживать на ее смертоносных полях? Трагедия в том, что ему пришлось выбирать.

Примечания

↑1. Eiland H., Jennings M.W. Walter Benjamin: A Critical Life. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2014.

↑2. Benjamin W. Radio Benjamin / Ed. by L. Rosenthal. L.; N.Y.: Verso, 2014.

Источник: The Nation