Совместный проект или побочный продукт катастрофы? Российские романы 2015 года об общем будущем народов России

Досадной двойственностью отличается русская политическая риторика в последние два года — попытавшись рассмотреть ее как цельный дискурс, мы вынуждены будем поставить его субъекту диагноз «расщепление сознания». С одной стороны, предметом высшей заботы провозглашался «русский мир». С другой — культ Великой Победы вновь делает актуальным интернационализм. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить заклеенные портретами героев ВОВ из среднеазиатских республик вагоны московского метро. Наконец, иные потомки кочевых народов России на полном серьезе рассматривают произошедшие с Россией за два последних года изменения как возврат времен империи Чингисхана, который наконец-то вновь отправил своих сыновей завоевывать Запад.

Тем временем, в центре внимания отечественной литературной критики благодаря премиальным сюжетам оказались романы «Жених и невеста» Алисы Ганиевой (шорт-лист премии «Русский Букер»), «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной (первые премии «Большая книга» и «Ясная поляна»), «Вера» Александра Снегирева («Русский Букер»).

Осмелимся предположить, что дело тут не только в литературных достоинствах этих произведений, но и в их социальной и культурной актуальности.

Романы эти объединяет ряд общих черт. Во-первых, как минимум, от двух авторов, Алисы Ганиевой и Гузели Яхиной, мы ожидаем культурного двуязычия. По идее, они должны обладать способностью смотреть на жизнь в России и с точки зрения культуры языка, на котором пишут (несомненно, речь идет о русской культуре), и с точки зрения культуры своих предков. Во-вторых, во всех трех книгах обращает на себя внимание двойственность, переходность персонажей, которые оказываются в центре повествования: московские по привычкам и достаточно космополитичные по образу мыслей московские дагестанцы Патимат и Марат, уже с заметным трудом вписывающиеся в сельскую (традиционную) жизнь своей республики (Ганиева); навсегда оторванная от малой родины ссыльная татарка Зулейха Валиева и ее сын Юзуф Валиев, отправляющийся в «большой мир» с метрикой на имя Иосифа Игнатова (Яхина); Вера Сулеймановна, в финале будущая мать-одиночка, готовящаяся родить от неизвестного гастарбайтера из Средней Азии (Снегирев).

О чем эти романы? О русской культуре с точки зрения культур народов России? Или наоборот? Можем ли мы увидеть в них сплав культур, за которым будущее России? И если так, то как он возникает — в результате осмысленного рационального диалога разумных субъектов, позволяющего проектировать совместное будущее его участников? Или — как фатум, побочное действие свершающегося на наших глазах исторического катаклизма? Как будет устроена новая целостность?

Прежде чем попытаться ответить на эти вопросы, необходимо дать небольшие разъяснения по поводу того, насколько в этой ситуации оправдано обращение к изящной словесности.

В любом литературном произведении можно выделить два уровня. Поверхностный и глубинный. Первый мы назовем оболочкой, второй — ядром. Назначение ядра — привести читателя к катарсису. Предельно грубо его можно определить как исцеление души, в процессе самосознания отделившей себя от мироздания или даже противопоставившей себя ему. Это переживание близко к религиозному обрядовому опыту, хоть и принципиальным образом от него отличается. В конечном счете, оно восходит к культу умирающего и воскресающего (приносимого в жертву) божества плодородия. Европейское искусство никогда не теряло связи с возникшими в его рамках мифо-ритуальными и повествовательными структурами, хотя они многократно еще с эпохи античности подвергались переосмыслению.

Это «вечное» ядро, однако, никогда не работает без «оболочки». Ее назначение — вовлечь читателя в древний обряд, сделать свидетелем или даже участником действа о смерти и воскресении. Сделать это можно двумя способами: предложив ему возможность бегства от окружающей его действительности в якобы от начала и до конца выдуманный мир художественного произведения или же наоборот, соблазнив его актуальностью темы и приметами собственной жизни.

Понимание художественного произведения как аналога древнего обряда не является новостью. Объясняется это, прежде всего, полувековой популярностью идей юнгианца Джозефа Кэмпбэлла, считавшего, что у истоков литературы лежит один-единственный мономиф, символизирующий инициацию, и оказавшего в XX веке сильное влияние на Голливуд.

В данной статье речь пойдет, все же, главным образом не о ядре, а об оболочке. Для искусства как такового она, возможно, и второстепенна. Однако, если мы имеем дело со случаем, когда адресата художественного текста пытаются привлечь злободневностью и актуальностью текста, художественное произведение неизбежно содержит модель мира, в котором он живет, и обращается к его системе ценностей (пусть они и трансформируются вблизи древнейших тем и структур, питающих художество).

Утверждать, что искусство — это не более чем отражение действительности, разумеется, было бы неверно, но и отрицать очевидную связь между ними нелепо. Литература неизбежно несет в себе осадок тех самых понятий, а то и их концептов, то есть их неосознаваемых расплывчатых аналогов, которые конституируют социальную реальность читателя.

Конечно, их отношение к этой реальности может быть различным. Однако, идет ли речь о фантоме или речь — о жизнеспособном социальном проекте (все эти варианты можно найти в книге Александра Бикбова «Грамматика порядка»), который, так сказать, носится в воздухе и вот-вот воплотится в жизнь, в обоих случаях мы имеем дело с тем, что Эмиль Дюркгейм называл моральным фактом.

Ограничившись этим предисловием, мы перейдем собственно к анализу текстов.

Как уже было сказано выше, главные герои романа Алисы Ганиевой «Жених и невеста» — молодые дагестанцы, живущие в Москве и на родину, где собственно и знакомятся, приезжающие уже как гости. Оба юристы. Она не замужем, он не женат. Оба испытают давление родственников, которые требуют от каждого из них вступить в брак в кратчайшие сроки и подсовывают всевозможные «выгодные партии». Собственно, вокруг этой ситуации и выстроен роман. Но кроме этого матримониального, отчасти трагикомического сюжета значительную, если не основную роль играет сама сцена, на которой разворачиваются события, — дагестанский поселок, живущий (или как бы живущий) по законам традиционной жизни, в отличие от уже затронутой глобальными трендами Махачкалы.

Героиня слушает рассказы своей бабушки о ее свадьбе и супружеской жизни. В рассказах этих разворачивается почти эпическая картина традиционного быта, однако у Патимат возникает сомнение, что все эти удивительные вещи случились непосредственно с ее бабушкой. Это, впрочем, совершенно неважно, потому что последняя очевидным образом не отделяет личные воспоминания от этих роевых коллективных воспоминаний.

Еще ярче эта стихия фольклорного — или, как знать, возможно, лучше сказать «постфольклорного» — сознания проявляет себя в отношении сельчан к своему лидеру, местному авторитету Халилбеку. Халилбек в тюрьме. Его подозревают в организации заказных убийств, однако это не мешает жителям поселка не только любить его и восхищаться его мудростью, но и вовсю мифологизировать. Например, думать, что он на самом деле Хидр, бессмертный наставник пророка Мусы, и обладает способностью появляться в образе различных животных.

Менталитет односельчан Марата и Пати Ганиева прописывает в трагической истории как бы эпизодического, но для романа очень важного персонажа — друга Марата Руслана. Как и во многих районах Дагестана (и, по всей видимости, всего сегодняшнего Кавказа), изображаемый в романе поселок представляет собой еще и арену борьбы между Российским государством, поддерживающим традиционный ислам, и салафитами. В поселке и в округе множатся мечети с разными религиозными и, соответственно, политическими уклонами.

Однако даже в таком поселке возможны свои вольнодумцы, живущие подчеркнуто по-европейски. Именно к таким и относился Руслан, местный интеллектуал, университетский преподаватель, писавший диссертации для «людей Халилбека», не проявлявший никакого видимого интереса к религии, холостяк, увлекавшийся танго и велосипедными прогулками. Не выдержав давления со стороны проповедников, Руслан устраивает одиночный пикет и отправляется по родному селу с плакатом «Я агностик». Итогом этой акции становится его гибель.

Характерно, что никто из односельчан не понимает смысла слов, погубивших диссидента. По поселку распространяется слух, что на плакате было написано «Аллаха не существует!», что в Руслана вселился джинн, что грешника поразила молния, появившаяся среди ясного неба, и т.д.

Или вот еще один эпизод, в котором изображается отношение этого роевого сознания к рационально мыслящему индивиду. За Патимат начинает ухаживать спортсмен из местного молодежного комитета по имени Тимур. Желая избавиться от него, девушка вступает в спор и одерживает победу. Однако от Тимура не так-то просто отделаться.

«Если к вам подходит человек и начинает опровергать вашу веру фактами, аргументами и логикой и вера самое у вас начинает шататься, знайте, этот человек — пособник дьявола», — уверенно заявляет Тимур.

В данном случае сама убедительность доводов и есть доказательство одержимости сотрудницы одного из столичных судов. Ну и, разумеется, Тимур готов Патю спасти, вступив с ней в законный брак.

Пусть действие «Жениха и невесты» происходит в маленьком дагестанском поселке, у читателя может возникнуть мысль, что не об одних дагестанцах здесь речь. Одна из сквозных тем романов Ганиевой («Салам тебе, Далгат!» и «Праздничная гора»), действие которых происходило в основном в Махачкале, городе отчасти уже космополитическом, — это трансформация самого понятия «традиционное дагестанское общество». Процесс, который изображает Ганиева, вполне можно назвать умиранием традиционного общества, на смену которому приходит общество «массовое», старательно маскирующееся под традиционное, но именно маскирующееся. И это касается и отдельных индивидуумов, которые, выбирая, например, «традиционную» или «ваххабитскую» мечеть, руководствуются не обычаем и уж, разумеется, не внутренними убеждениями, а тактическими соображениями. Для людей, живущих в переменчивых условиях пограничного конфликта цивилизаций (европейской в российском изводе и исламской), личные нравственные убеждения — вещь накладная. Люди эти в большинстве своем не ищут в себе морального закона, чтобы подчинить ему свои действия, но временно солидаризируются с самой сильной на данный момент из участвующих в конфликте сторон.

Отъявленные подонки могут чувствовать себя в таких условиях довольно комфортно. Приятель Марата, местный юрист Шах готов использовать свои знания, чтобы избавить от наказания всех знакомых, которые замешаны в убийстве Руслана. Идея защиты прав личности, в высшей степени актуальная для Марата, явно ему не близка.

Дело тут, очевидным образом, не в исламе как таковом. Возвращаясь к роману «Жених и невеста», мы должны обратить внимание на то, что и Патимат, и Марат, и даже Руслан против религии предков как таковой ничего не имеют. Другой вопрос, что в своих духовных исканиях они предпочитают самостоятельно выбирать и путь, и наставника.

Картина кавказской жизни, складывающаяся по прочтении произведений Ганиевой, на удивление сильно напоминает образ России и ее титульной нации из некогда нашумевшего романа Антона Понизовского «Обращение в слух». Судя по этому тексту (в основу легли невыдуманные, хотя и обработанные истории реальных людей), в России мы, выражаясь в терминах Фердинанда Тенниса, не видим ни общества, ни общности. Род, защищающий индивида, исчез. А вот государства, дарующего личности права на всю жизнь (именно дарующего навсегда, а не ниспосылающего единовременно в порядке милости, если не сказать чуда, как в историях из романа Понизовского), как-то не сложилось. Личности, разумеется, тоже нет.

Все это дает нам полное право рассматривать степное дагестанское село в изображении Ганиевой еще и как метафору современной Россия. Выделение себя из общества как еще и самостоятельной личности, опора на разум и личное суждение о добре и зле в ней не приветствуются. Однако, когда индивид полностью растворяется в массе, невозможен не только осмысленный диалог, в котором некому участвовать, но и личная ответственность: нет того, с кого можно что-то спрашивать. Что же касается отказа от разума, то, как мы знаем из истории XX века, осмысленной в работах Ханны Арендт и Юргена Хабермаса, он чреват и утратой способности суждения. А без нее человек не способен подводить частные случаи под общее правило, полноценная мораль и, следовательно, полноценное сотрудничество также становятся невозможны. В конечном счете, без нравственной автономии и опоры на разум под угрозой оказывается само существование общества и даже государства.

В представлении широких кругов современного российского общества образцом межнациональных отношений был поздний СССР (сейчас к нему добавляется совместный подвиг народов СССР во времена ВОВ). В наступившую эпоху одержимости российского общества историей прошлое (насколько оно адекватно понято — это отдельный вопрос) вполне может многими рассматриваться как образец и для межнациональных отношений, и для отношений между гражданами одной национальности.

Именно поэтому для нас оказываются важны тексты с этой проблематикой, написанные именно в наше время, адресованные одними нашими современниками другим.

Роман Гузели Яхиной — отличное напоминание о том, из каких исторических обстоятельств произрастала дружба народов, памятная нам по позднему СССР: значительная часть романа посвящена если не диалогу, то уж точно их взаимодействию. Главная героиня Зулейха Валиева, молодая крестьянка из татарского села, отправлена в ссылку как жена кулака. До репрессий весь мир для нее был ограничен ее селом и окрестностями, в новой же своей ситуации она сближается с другими ссыльными, людьми разных национальностей, а также с Иваном Игнатьевым, первоначально командиром красноармейцев, прибывших в село, чтобы «убеждать» крестьян присоединиться к колхозу, затем командующим конвоем, который препровождает бывших кулаков в Сибирь, и в финале начальником лагеря, возникающего на месте поселка для ссыльных.

В ходе этих событий из забитой покорной крестьянки Зулейха превращается в отдельную личность. Тюрьма и ссылка вынуждают ее принимать главные решения в жизни самостоятельно. Она сама выбирает себе возлюбленного и по собственному же решению отказывается от него. Выбирает новую профессию — становится охотницей. В приангарской тайге она не чувствует себя больше под постоянным присмотром Бога, как в родном селе, ей как бы делегирована ответственность за собственную жизнь.

Роман Яхиной оказывается романом воспитания в, так сказать, лагерном варианте, что делает его похожим на «Обитель» Прилепина. Сходство действительно есть, более того, Яхина написала куда более удобочитаемый текст, и среди ее более широкой, чем у Прилепина, аудитории могут найтись и такие, которые рассудят так: у героини дела, в конечном счете, идут неплохо, значит и в описываемых Яхиной событиях было что-то хорошее. Роман Яхиной на такие мысли наведет с большей вероятностью, чем опус Прилепина: герой последнего хоть и избавляется от своеволия и эгоизма, все равно из лагеря живым не возвращается.

Яхина, разумеется, не ставила перед собой цель оправдать репрессии — напротив, она показывает их преступность и бессмысленность. В чем же причины сходства ее романа с «Обителью»? Дело тут, как нам кажется, не в сфере идеологии (к ней мы еще вернемся), а в поэтике современного киносценария (именно из попытки написать сценарий вырос сам роман). Сколь бы хорошим знатоком глубоких работ Джозефа Кэмпбелла ни был бы тот или иной автор произведения сам по себе, если он работает для широкого читателя, ему сложно избежать довольно примитивной (юнгианской или псевдоюнгианской, кому как больше нравится) базовой схемы. В итоге исторические события трансформируются в последовательность эпизодов-испытаний, работающих на «личностный рост» главного героя. В книге Яхиной это присутствует, более того, репрессии оказываются необходимым условием описанного выше преображения героини: «За всю свою жизнь она не произнесла столько раз “я”, как за месяцы в тюрьме. Скромность украшает — не пристало татарской женщине якать без повода. Да и татарский язык устроен так, что можно всю жизнь прожить и ни разу не сказать “я”».

Фактически это история о том, как репрессии создают личность там, где ее раньше не было и не должно было быть. С точки зрения отдельно взятого индивида исторический катаклизм оказывается благотворным, оправданным. Ведь советская власть освобождает женщину — в данном случае буквально — от мужа Муртазы, кулака-эксплуататора, и садистки-свекрови («Упыриха»). Собственная семья готова заездить Зулейху на тяжелой работе. Дома она родить жизнеспособного ребенка была не в состоянии, а вот в условиях ссылки смогла — таким образом, оказывается, что и в советской власти есть что-то хорошее.

Яхина добросовестно сообщает читателю все факты, рассказывает о характере и масштабах геноцида. Однако мы смотрим на происходящее глазами героини, для которой дом был немногим лучше концлагеря. И потому даже кошмарное путешествие в Сибирь в вагоне для скота приобретает оттенок увлекательного и даже романтического приключения.

Наградой за пройденные испытания, помимо рождения ребенка, становится для Зулейхи возлюбленный — Иван Игнатов. Его образ, впрочем, не слишком противореча реалиям описываемой эпохи, меняется. Сначала ветеран Гражданской войны, палач, потом жертва (государство сваливает на него ответственность за собственные решения), а с момента прибытия на место ссылки — даже спаситель.

Яхина придает этому персонажу черты трагического героя. Он берет на себя ответственность за жизнь «кулаков», которых везет в эшелоне. Он пытается их спасти вопреки обстоятельствам: сначала накормить в пути, потом спасти тонущую баржу и, наконец, обогреть и опять-таки прокормить, когда ссыльные оказываются брошены руководством НКВД на диком берегу Ангары.

Это единственная ситуация, где его поведение безупречно с моральной точки зрения, а абсолютная власть над людьми (кстати, людьми разных национальностей), которых он заставляет работать несмотря на голод и усталость, оказывается полностью оправдана. И это едва ли не кульминация романа, поскольку данное испытание — самое суровое. В этой ситуации он становится для ссыльных героем-спасителем.

«Эффективным менеджером» его, однако, назвать трудно. Ведь получив под свою ответственность в Казани двадцать вагонов, битком забитых людьми, он доставляет до места назначения всего 29 человек.

Выжившие благодарны ему. По их инициативе поселок получает название «Семрук» по количеству рук тех четырех работников (один из них однорукий инвалид), которые начали его строить. В их число входит и Игнатов. Мы видим отчетливую, почти буквальную в своей телесности метафору общности, в которой «снимаются» все различия, включая национальные.

Наконец, Зулейха рассказывает сыну о птицах, которые выбрали себе шахом легендарного Семурга. Дорога в его царство была полна испытаний, те, кто прошел через них и остался в живых, обретают высшую мудрость. Они понимают, что Семург — это они сами.

В контексте романа образ этот двойственен. С одной стороны, из притчи следует, что никакой шах, герой, мудрый вождь и т.п. не нужен. С другой стороны, лагерь и родовое тело отождествляются еще раз.

По большому счету итогом трогательного единения начальника и будущих заключенных в первую зиму становится появление общности, а не общества. Когда на месте поселка возникает «полноценный» лагерь, «полноценным» начальником лагеря становится сам Игнатов. Люди, с которыми он провел первую трудную зиму, получают выгодные по лагерным меркам должности, но что же касается новоприбывших, то они бесправны, как и положено заключенным, и, соответственно, платят Игнатову взаимностью: желают смерти. Более того, под действием чувства вины он начинает вести себя как лагерный самодур. Однако Яхина заставляет читателя смотреть на него если не любящими глазами Зулейхи, то уж точно глазами тех, кого он спас, то есть видеть в нем «по-своему нравственного» человекa.

Все-таки «героецентричный» голливудский сюжет — довольно неоднозначная вещь. Недаром, по наблюдениям современного голливудского юнгианца Кристофера Воглера, он не пользуется популярностью в современной Германии.

При всей парадоксальной благотворности произошедших с Зулейхой перемен сама она все же далека от идеала автономной личности. Ее доброта и порядочность инстинктивны. Они проистекают из хорошего деревенского воспитания и эмпатии. И сама она едва ли способна следовать категорическому императиву — осознанно проверять каждую личную максиму на пригодность ко всеобщему употреблению.

Впрочем, идеал этот вполне может воплотиться в жизни ее сына. Воспитанный блестящими педагогами, лучшими умами страны, собравшимися в лагерной школе, он становится, как говорили в позднем СССР, «всесторонне развитой личностью» и принимает довольно самостоятельные, если не сказать дерзкие, решения. Например, отказывается от предложения доктора, которому обязан жизнью, выучиться на врача и решает стать художником. Однако быть частью Семрука-Семурга ему не суждено. Более того, похоже, ему нет места во всем СССР. Снабженный Игнатовым фальшивой метрикой, согласно которой он оказывается сыном начальника лагеря, он совершает побег, чтобы добраться до Парижа, где обосновался его учитель живописи.

Александр Снегирев, автор романа «Вера», по образованию политолог. В своем произведении — как и Яхина, впрочем, — он создает образ предельно аполитичной далекой от профессионального теоретизирования героини — Веры, той самой, которая, как сказано в начале статьи, согрешила с гастарбайтером. Что ею движет и что довело до жизни такой?

Человек неглупый, она все же следует инстинктам. Ее главная потребность — женское счастье, то есть материнство. Но желающих стать отцом не находится ни среди соотечественников, ни даже среди американцев, так что финал по меньшей мере не случаен.

Какое содержание автор вкладывает в этот образ, угадать нетрудно: «Россия показалась Вере одинокой, ищущей надежного, да хоть какого, не девочка уже, годы тикают, очередной сбежал, она бы обратно приняла, да не возвращается, а новых нет, сунут и отвалят, разве что деньжат стрельнут на прощанье, лицо отворачивая».

Вера — дочь еврейки и русского из деревни Ягодка на Смоленщине. Учитывая же финал, можно сказать, что в жилах ее будущего ребенка будет течь кровь разных народов, в числе которых приверженцы всех трех исповедуемых в России авраамических религий.

Очевидно также, что героиня персонифицирует не только Россию как страну, но российскую религиозность. Когда Вера была подростком, ее отец собирал пожертвования для восстановления церкви и возил девочку с собой, чтобы ее красота побуждала дарителей быть щедрее.

Телесная, сексуальная метафора единства в принципе исключает разговор о диалоге, сосуществовании автономных субъектов, поддерживающих связь путем совместного публичного употребления разума, то есть того типа контакта между людьми, который лежит в основе общества. Однако в одном ли авторском произволе дело? В романе Снегирева показана не только героиня, но и среда, ее породившая, а затем и окружающая.

Разговор о Вере, разумеется, удобнее начинать с малой родины героини.

Отца Веры звали Сулейман. Имя выбрано рожденным в деревне на Смоленщине дедом в честь лезгинского поэта, воспевшего Сталина, Сулеймана Стальского, но вместе с тем оно явно предвосхищает судьбу как самого Сулеймана, связавшегося перед смертью с торговкой с рынка, так и самой Веры. Когда Сулейман пытается восстановить в Ягодке церковь и собирает пожертвования, односельчане подозревают его в жажде личного обогащения, при этом, без особых угрызений совести, крадут у него стройматериалы.

Хранителем восстановленной Сулейманом на пожертвование патологоанатома-мародера церкви в итоге оказывается генерал из московской полиции, изгоняющий бывших односельчан Сулеймана с их земли и превращающий деревню в личную вотчину. И те же самые некогда с настороженностью относившиеся к попыткам Сулеймана восстановить церковь односельчане с готовностью принимают нового хозяина и свою — нет, не принадлежность, а подчиненность церкви. То есть люди эти, неспособные на самоорганизацию и общее дело, саму веру понимают как форму подчинения силе, представленной для них в данном случае не столько идеей Бога, сколько фигурой самого генерала-помещика.

Казалось бы, принципиально иной должна быть среда интеллектуалов. Среди тех мужчин, с которыми Вера пытается обрести счастье, они тоже были.

Именно для того чтобы встретить достойного мужчину, Вера начинает интересоваться политикой. Она попадает на оппозиционный митинг.

Согласно известному специалисту интеллектуальной истории Франклину Анкерсмиту, толпа — последняя из известных в европейской истории метафор сверхличного целого. Страх перед ней, испытываемый интеллектуалами конца XIX — начала XX века, по убеждению исследователя, знаменует начало эпохи индивидуалистических ценностей.

Вера, однако, толпы не боится — напротив, испытывает счастье от слияния с ней. В автозаке она знакомится с режиссером средних лет. Начинается роман, который не только ни к чему не приводит, но становится одним из самых сильных Вериных разочарований. Эстетство ее избранника оказывается формой бегства от действительности, разум не служит воле, но используется для оправдания собственных слабостей. То есть это тот случай, когда интеллект служит для маскировки ресентимента: ненавидящий деспотизм интеллигент на самом деле сам хочет стать деспотом, однако мужем и отцом стать не может, ибо недостаточно смел для этого.

Впрочем, попытка найти счастье с обладателем «сильной руки», офицером полиции, тоже не дает результата: в будущем он видит лишь погибель России, окруженной одними врагами, а желание Веры завести ребенка накануне исторического катаклизма считает глупостью.

Необходимо отметить, что, несмотря на «грехопадение» c азиатами, Вера не становится частью их муравейника. Она отвергает предложение руки и сердца со стороны юного гастарбайтера и предпочитает растить своего ребенка в одиночестве, то есть не хочет растворяться в чужом этносе.

Случайно ли то, что она готовится стать матерью-одиночкой? Если в рассмотренных выше романах мы сталкиваемся с общностью (живущий как единый организм дагестанский поселок у Ганиевой, группка ссыльных — основателей поселка Семруг у Яхиной), то в романе Снегирева нет не только жизнеспособного общества, но и сколько-нибудь реальной общности.

Немудрено, что в итоге «минимальной ячейкой общества» оказывается семья из матери-одиночки и ее единственного ребенка.

Подводя итог рассмотрению романов 2015 года, мы должны все же подчеркнуть разницу между тем, какие явления российской жизни писатели отбирают для своих произведений и как они их оценивают.

С одной стороны, мы видим, что отнюдь не диалог и совместное рациональное планирование определяют общую жизнь россиян. Индивиды растворены в инертной человеческой массе, которая, если судить по участи жителей деревни Ягодка из романа Снегирева, оказывается нежизнеспособной в принципе. Сам ход вещей не предвещает ничего, кроме потрясений, которые их участниками не контролируются.

Вместе с тем умеренный оптимизм способен вызывать сам авторский взгляд. Он весьма космополитичен, глобален. Ни один из авторов не ограничивается какой-то узкой национальной перспективой. Бережное отношение к национальной самобытности неизменно сочетается с более широким взглядом на вещи.

Даже при всех тех вопросах, которые возникают к современному «голливудскому юнгианству», это куда более индивидуалистическая и гуманная система ценностей, чем любой из существующих в нашем отечестве экспериментальных наборов духовных скреп. Недаром героиня Яхиной про себя называет приходящих забирать зерно красноармейцев «красноордынцами». «Восточный способ производства» и сопутствующая ему вертикаль власти не близки ни Зулейхе, ни самой Яхиной.

Если искомый сплав национальных культур России, о котором говорилось в начале статьи, и существует, в этих романах он заключен в самой авторской точке зрения. И хочется верить, что будущее у него есть.