Соблазн безличности: власть как среда

Мы уже знаем: чем результативнее личная власть, тем она ближе к опасному рубежу — исчезновению собственно власти, бессилию на месте силы. Личная власть располагается между двумя крайностями. Одна из них — самоотдача властвующего высшему, но также и чистое, холодное упоение могуществом как таковым, средством, заменившим цели. Здесь личное — это усилие самозабвения или то особое отношение к собственной возможности действовать, которое Ницше называл удовольствием. Вторая крайность — это низведение власти до уровня одного из средств удовлетворения вожделений. Здесь личное влияние на других, то есть способность убедить, и стратегическая игра (способность перехитрить другого, комбинировать прямое применение силы, угрозы, подкуп, распоряжение информацией), то есть умение добиться своего наиболее эффективным способом, связаны между собой настолько плотно, что именно эта универсальная способность именуется властью, и требуется либо время, либо особое теоретическое усилие, чтобы явной стала ее принципиальная порча.

Мы видели это уже тогда, когда принялись разгадывать загадку Левиафана: репрезентативное лицо на вершине государства, суверен, есть единство воли огромного организма. Хотя Гоббс не обходит вопрос о том, не станет ли суверен действовать во вред государству ради личной корысти, это не центральный вопрос. Через суверена действует огромное тело государства, и нам это интересно лишь потому, что оно образовано единением множества воль, образовавших, путем авторизации единого репрезентанта, новую, искусственную, искусством сотворенную вещь. У Гоббса она еще не движется сама собой, и воля суверена, хотя и с натяжкой, выступает как воля одного лица. Всеобщая воля у Руссо уже не нуждается в отдельном лице, сувереном объявлен народ, но это воля единого общественного организма. А вот в XIX и XX веках отношения между людьми в современном обществе объявляют овеществленными. Марксисты трактуют овеществление как отчуждение: то, что составляет существо межчеловеческих отношений, оказывается для человека чужим, противостоит ему как чужая стихия, в которой он без помощи правильного учения не способен опознать то собственно человеческое, которое надо вернуть, присвоить обратно через революцию.

Именно в этой связи мы должны правильно понимать известные слова Ленина, что главный вопрос всякой революции — это вопрос о власти. — Конечно, о власти, о чем же еще? Кто захватывает власть, которую не может получить легальным путем, тот становится господином, разве нет? — В самом простом смысле так и есть. Но не только это! «Взять власть» для пролетарских революционеров (что бы там потом ни происходило на практике), в теории означало уничтожение государственной машины и компетентного чиновничества. Самоорганизация социальной жизни после революции не нуждается в машине управления, а раз не нужна машина, то не нужны и специалисты, которые могут ею управлять. Вебер и Ленин не только современники и классовые враги; они представляют два радикально противоположных подхода к машине управления: для Вебера такая машина является неотъемлемой частью любого широко понимаемого предприятия; для Ленина (солидарного, впрочем, со множеством социалистов и анархистов своего времени) это машина старого порядка, которая должна быть разрушена, хотя и не сразу после революции, а после того, как будет использована пролетариатом для разрушения старого. Вебер предостерегал против намечающегося развития событий, он считал, что социализм сведется к власти бюрократии как единственной компетентной группы, которая одна сможет управлять предприятиями, даже если номинально они будут национализированы. Социалисты же продолжают утверждать: нет объективной природы вещи, которая называлась бы предприятием и управлением. Здесь надо снова все вернуть под контроль обсуждающих и принимающих решения людей.

Между тем именно в этих условиях невозможно говорить о власти, которая бы принадлежала отдельной группе. Власть перестала быть не только личной, но и групповой. Она превратилась в среду прохождения обязательных решений. В этой среде нет лиц, обладающих властью. Есть узловые позиции, пребывание на которых кого бы то ни было позволяет мобилизовать ресурсы — финансовые, силовые, организационные или иные, чтобы принимаемое решение было исполнено, а сопротивление, реальное или только возможное, подавлено или приглушено. Занимать позицию в среде власти означает мобилизовать больше или меньше ресурсов, более или менее однообразных либо же разнообразных. За персональное замещение позиции в узловых точках ведется борьба. Тот или иной агент может потерять властную позицию, ресурсный потенциал позиции может быть ослаблен. Но власть как таковая не исчезает, она лишь переходит из рук в руки или концентрируется в других узлах. Личное вожделение власти, ресурсы властной позиции и готовность повиноваться (поскольку ее можно рассмотреть отдельно от прочих ресурсов) могут быть более или менее постоянными, но чего нельзя упускать из виду, так это того, что исполнение власти не проходит бесследно ни для одной из ее составляющих. Опыт повиновения, как и опыт властвования, удачный или неудачный, входит в ожидания агентов и меняет характер ресурсов. До тех пор пока мы говорили о немногих агентах, нас мог в большей или меньшей степени интересовать актуальный мотив властвования или повиновения. Техника и организация были способом усиления и местом проявления мотивов, которые сами по себе существовали до того, как эти средства власти появились, они выглядели у нас неизменными — и это было упрощением, идеализацией. Если бы это рассуждение было последним словом, его следовало бы считать ошибочным. С этой ошибкой мы теперь должны покончить. В самом общем виде мы можем сказать, что предположение, будто агент₁ в ходе применения власти и агент₂ в ходе сопротивляющегося подчинения остаются равными самим себе, ни на чем не основано и что гораздо правильнее было бы предположить, что действие устроено по-разному для тех, кто его совершает, и тех, кто его наблюдает. Власть манифестируется в событии действия, которое как единство остается самим собой по своей логической конструкции для наблюдателя, который только и придает ему определенный смысл. Не таково оно для совершающего, который предвосхищает одно событие за другим там, где они, как говорил Щюц, либо еще не совершились, либо остались только в воспоминании. Его подлинный мотив — «потому что», то есть обоснование задним числом для самого себя, что произошло и как именно произошло. Но это воспоминание встроено в непрерывную жизнь, где кроме воспоминаний есть и предвосхищения. Предвосхищает будущее тот, кто осмысляет прошлое, но не тот, кто предвосхищал будущее, ныне ставшее прошлым. Это азы феноменологической социологии. Дело, однако, в том, чтобы «приземлить» эти понятия, встроить их в толкование власти. Мы увидим тогда, что здесь появляется место категориям, которых раньше у нас быть не могло. Это, в первую очередь, «ответственность», то есть готовность опознать в совершающемся результаты своего действия, в том числе — и в поведении подвластных. Это страх как оборотная сторона аффекта власти. Но все это мы можем опознать также и на стороне повинующегося; и отсутствие ответственности, притупленный аффект власти и прочее в том же роде связаны именно с неготовностью опознать совершающиеся действия как свои.

Эти пока еще достаточно тривиальные соображения становятся менее тривиальными, если мы обратим внимание на соблазн усиления, который таят в себе орудия власти. Дело обстоит не так, что аффект власти агент₁ остается одним и тем же, и только средства его реализации меняются, а страх и ответственность усложняют мотив действия, не трогая самого аффекта. Средства власти — это соблазн, и аффект власти тем сильнее, чем бóльшие возможности они открывают. Можем ли мы тогда просто сказать, что вещные средства власти, ее техника, предприятия в веберовском смысле, являются проводниками и усилителями воли? Не выглядит ли дело так, что они впервые пробуждают ее и, подобно товару, готовому удовлетворить потребность, прежде, до его появления, не бывшую или дремавшую, только и пробуждают жажду власти? Тогда, конечно, незачем исследовать цели и мотивы властвующих так, будто бы они суть то, с чем они пришли на свои властные позиции и пребывают там в том же неизменном качестве. Власть как средство есть в то же самое время среда. Это среда передачи повелений, но также и среда пробуждения аффекта путем соблазна, формирования ответственности и страха, модификации мотива. В среде власти нет интенций и целей. Они могут быть у отдельных людей, занимающих посты, но их цели должны быть либо переформулированы внутри той коммуникативной среды, в которой они находятся, в ее терминах, либо позиции будут заняты другими людьми. Это же, впрочем, позволяет и переопределять сами позиции. Позиция в среде власти представляет собой шанс для консолидации ресурсов, расположение которых и значение для конструирования обязательных решений могут меняться. То, что для постороннего глаза кажется бессмысленным и безнадежным, с точки зрения участника является еще одним видоизменением пространства борьбы.