Глобальная история времени

Интервью автора и редактора интернет-журнала “Dissent” Тимоти Шенка с историком, доцентом Пенсильванского университета Ванессой Огл о ее недавно вышедшей книге «Глобальная трансформация времени» (Vanessa Ogle. The Global Transformation of Time: 1870–1950. Harvard University Press, 2015).

Тимоти Шенк: Равномерное течение времени создает основание современной жизни, ее фон, настолько неотъемлемый, что его почти не замечают. Но у времени, как и у всего остального, что значимо для нас, есть история. В «Глобальной трансформации времени» Ванесса Огл раскрывает эту историю, превращая календари и настенные часы в вехи утопических мечтаний и яростных споров. Она показывает, что написание истории времени требует обращения к проблемам, продолжающим влиять на видение нашего мира: переплетение путей глобализации и национализма, отчаянные попытки примирить единые стандарты с упрямым многообразием, локальные корни глобальных амбиций и многое другое. Те, кто занят интерпретацией прошлого либо будущего, отнесут эти вопросы геополитики и повседневности к разряду наиболее пугающих сложностью. Для желающих в них разобраться «Глобальная трансформация времени» станет незаменимым подспорьем.

— В конце XIX века, как вы пишете, «даже законодателям и бюрократам, образованным, по крайней мере, на среднем уровне, было чрезвычайно сложно представить время как абстрактное и пустое». Сегодня как раз трудно понять, как время может быть каким-то иным, нежели абстрактным и пустым. Как понималось время, прежде чем подверглось стандартизации?

— Легко забывают, что еще недавно людям было сложно мыслить время так, как мы мыслим его сегодня. Большую часть человеческой истории время означало местное время, рассчитанное исходя из положения солнца на небе. Единообразное стандартизированное среднее поясное время уже не имеет столь прямой привязки к солнцу. Наша современная система часовых поясов, каждый из которых отличается от соседнего на час, означает, что, к примеру, в Европе среднее поясное время может отклоняться от местного времени на полчаса. В отличие от прежней ситуации, огромное большинство людей сегодня не думают об этом расхождении или не придают ему значения. Это существенное изменение по сравнению с началом XX века, когда считалось, что такое расхождение ломает сложившиеся привычки и ритмы. Считалось, что солнце и времена года определяют ход повседневной жизни, сообщая ему неравномерный характер. Работа на ферме была часто более интенсивной во время жатвы и замедлялась в другие периоды года. Утром работа начиналась раньше для тех, кто доил коров, чем для тех, кто выходил на сбор урожая после того, как высохнет ночная роса. Гораздо дольше, чем принято считать у историков, люди полагали, что биофизические ритмы пробуждения, сна и даже приема пищи регулируются природными хронометристами и поэтому твердо установлены и неизменны.

— Вы отмечаете, что кампания по унификации времени стартовала в конце XIX века; это означает, что на протяжении огромной части человеческой истории эту задачу не видели как насущную и/или практически важную. Что изменилось и кто стал главным поборником перемен?

— Само впечатление, что общество становится все более глобализованным, подвигло маленькую группу европейских и американских ученых, железнодорожных чиновников и глав обсерваторий решительно выступить за принятие системы общемировых часовых поясов. Им представлялось, что они сейчас создают инфраструктуру для дивного нового мира. Телеграф, пароходы и железные дороги как бы указывали на то, что мир стал меньше и что все так или иначе взаимосвязано, что весьма напоминает современные разговоры о глобальной деревне. Система стандартного времени позволила бы быстро и легко осуществлять расчет и сравнение временных различий. Единое время облегчило бы движение потоков товаров, капитала и людей.

— Одна из наиболее впечатляющих особенностей книги — ее подлинно глобальный взгляд. Решения, принятые в Бомбее или Бейруте, столь же важны, как и то, что происходит в Лондоне или Париже. В этом видится отступление от того, как историки обычно мыслили историю времени, в которой идеи, рождавшиеся в метрополии, по прошествии времени достигали колоний. Что нам дает такой сдвиг оптики?

— Более глобальная перспектива сулит множество прозрений, но для меня особенно важны две идеи. Первая касается динамики, действующей в глобализированном мире. Шаг к введению системы унифицированных часовых поясов, основывающейся на нулевом гринвичском меридиане (как известно, Гринвич расположен в Великобритании), конечно, берет свое начало в западном мире. Но глобализация XIX века вдохновила множество людей по всему миру на своеобычное осмысление изменяющихся понятий времени и пространства. Иными словами, люди разных концов земли отреагировали на сходные всеобъемлющие политические, экономические и социальные трансформации; и это не было результатом прямой передачи сигнала от «источника» к некоторому числу других, незападных направлений. Изменения в представлениях о времени, особенно те, что произошли в первое десятилетие XX века, были одновременными и не побуждались одно другим. Истоки нынешней концепции времени множественны.

Второе преимущество глобальной перспективы прямо относится к Европе. Моя книга представляет собой попытку написать европейскую историю с глобальной точки зрения, сравнивая Европу с другими частями мира. И европейцы с американцами, и мусульмане в арабском мире и за его пределами экспериментировали с универсальным временем. Но только европейцы и американцы разработали универсализирующие схемы, такие как стандартное время или мировой календарь, которые должны были быть введены повсюду, заменив все существующие установления. Когда мусульманские ученые обсуждали исламский календарь, который объединил бы всех мусульман, они никогда не намеревались заменить им существующие календари. Сравнение этих двух линий выявляет как специфичность европейской истории, так и ее неожиданное сходство с историями других народов.

— В книге вас занимает вопрос, который вы называете «пожалуй, самым трудным аналитическим вопросом», с которым столкнулись историки, изучающие глобальную историю XIX и XX веков: как мы можем совместить в уме параллельный взлет глобализации и национализма? Что дает история времени для понимания этой всемирной головоломки?

— Это действительно головоломка крупнейшего масштаба, затрагивающая и наш XXI век. Отношение нации-государства к тому, что мы обычно называем глобализацией, еще далеко от окончательного. Часто говорят о новом подъеме национализма как отрицательной ответной реакции на глобализацию — с запретом на въезд иммигрантов и защитой внутренней экономики стран с помощью протекционных тарифов. Но, как показывает история времени, дело не только в этом.

Некогда под впечатлением от первой глобализации у старых великих держав пробудилось чувство соперничества, а у стран послабее возникли притязания. C точки зрения наблюдателей в незападном мире (Османская империя, Китай, Япония), глобальная деревня XIX века была результатом того, как европейцы прибрали к рукам и поставили под колониальный контроль территорию за территорией. Как следствие, глобализация и трансформация времени толковались в духе национальных и региональных интересов, как их ближайший инструмент. В Германии, например, национальный часовой пояс стал инструментом создания объединенного, однородного национального пространства, где вместо различных региональных времен восторжествовало одно время. В колониальной Африке правительства часто использовали среднее поясное время, которое могло отличаться от Гринвича на полчаса, двадцать минут или насколько было удобнее всего конкретной колонии или группе колоний, целиком на основании региональных соображений о целесообразности. Реформаторы в позднем Османском Леванте видели в управлении временем инструмент собственного усиления, который мог воодушевить арабов и позволить им подняться против европейского колониализма.

Более того, международная циркуляция идей часто подпитывала усилия по построению национального государства. Ведь значительная часть того знания, которым обменивались страны на международном уровне, так или иначе относилась к идеям государства и нации. Ученые и дипломаты, обсуждавшие проекты часовых поясов на международных конференциях и на страницах международных журналов и газет, вручали управленцам и реформаторам инструменты для построения более сильных наций-государств. Иными словами, глобализация внесла вклад в формирование наций и регионов, так как она продвигала национализм и построение государства на уровне идей и способов мышления, как и на уровне структурных преобразований

— Когда большинство историков задумываются о времени, возможно, первое имя, которое приходит в голову, это Э.П. Томпсон. Его статья «Время, трудовая дисциплина и промышленный капитализм» — классика. Не так давно Google ответил на мой запрос, что со времени выхода в свет в 1967 году она цитировалась в трех тысячах работах. Среди этих работ и ваша книга, но в ней предлагается совершенно иная интерпретация истории времени. Можете ли вы объяснить позицию Томпсона и ваши расхождения с ней?

— Ничего себе! Может быть, прежде чем не соглашаться с Томпсоном, мне стоило проверить число цитирований его работы? А если серьезно, то его статья остается классикой, и как преподаватель могу сказать, что она отлично подходит, чтобы проиллюстрировать студентам, как работают историки, какие вопросы они задают. Томпсон показывает, что в какой-то момент в конце XVIII — начале XIX века люди отказались от «ориентации на задачу», то есть от использования времени так, как того требовало выполнение определенных нерегулярных задач — уборки зерна во время страды или дойки коров. К середине XΙX века люди стали нещадно эксплуатировать время, вкалывая на рабочем месте под беспощадным надзором работодателя. Изменения в рабочем дне привели к тому, что люди стали рассматривать время как монетизированное время единообразных рабочих часов. Следуя этой логике, принятие среднего поясного времени и широкое распространение настенных и более дешевых наручных часов во второй половине XIX века показали, что время все чаще понимали как абстрактное, а не привязанное к конкретным задачам.

Этот аргумент казался мне интуитивно убедительным до тех пор, пока я не начала читать о дискуссиях вокруг перехода на летнее время в первые десятилетия XX века. Оказалось, что практически никто, и уж точно не рабочие, и даже не правительственные чиновники или законодатели и иные европейцы со средним уровнем образованности, — никто не мог представить время отделенным от природных и биофизических ритмов. Поэтому было широко распространено убеждение, что с принятием стандартного или летнего времени время приема пищи, рабочий день и даже расписание поездов следует подогнать так, чтобы они приходились на ту же самую «фактическую» точку во времени, как и раньше. Я интерпретировала это как свидетельство того, что люди одновременно жили в разных временных координатах — в регулярном, единообразном времени трудовой дисциплины, в природном времени, задаваемом вращением земли, а также в религиозном времени.

По жестокой иронии, это также означало, что рабочих можно было подчинить той дисциплине, которой требовал и которую генерировал промышленный капитализм в отсутствии крупномасштабного распространения точного времени, без надлежащего применения и понимания среднего поясного и абстрактного времени. Рабочие быстро усваивали дисциплину рабочего места, при этом вовсе не собираясь воспринимать время как абстрактное и единообразное. Они продолжали, не чувствуя неудобства, жить в нескольких различных режимах времени. Поэтому капитализм не нуждался в единообразном абстрактном времени для того, чтобы распространяться по планете. Рабочие подчинялись капиталистической дисциплине и без помощи абстрактного часового времени и единого поясного времени. Вот почему мало кто из капиталистов настойчиво требовал принятия единого времени, без которого они и так прекрасно обходились.

— Вы пишете: «За пределами Европы и Северной Америки вообще не было системы часовых поясов… до середины XX века». Это гораздо позже, чем обычно предполагали историки. Почему писавшие раньше историки пропустили эту борьбу и почему существовало такое сильное сопротивление прежде всего введению часовых поясов?

— Действительно, это идет вразрез с тем, что, как полагали историки, они знают о часовых поясах. Основная причина — в архивах. Часто те, кто писал о стандартном (поясном) времени, были историками науки, работавшими с документами обсерваторий, статьями ученых и материалами международных конференций. Но когда вы смотрите на правительственные архивы, показывающие, как шел процесс введения времени в законодательном порядке, рисуется совершенно иная картина — картина неравномерного введения новации в действие и равнодушия многих. Индийские националисты в Бомбее (Мумбаи) почти пятьдесят лет сопротивлялись тому, что они считали «британским» гринвичским временем, но универсализацию поясного времени замедляла логика, стоявшая за принятием часовых поясов. Часовые пояса, отличавшиеся от гринвичского времени на полчаса, четверть часа или даже на двадцать минут, виделись сквозь призму региональных и национальных соображений и казались более подходящими, если принимать во внимание местный климат и длительность светового дня, зависящую от географической широты. Война и оккупация первой половины XX века принесли с собой частые изменения времени, так что постоянства практически не существовало. Оккупационные власти изменяли время на оккупированной территории с тем, чтобы оно соответствовало их административным порядкам.

— И если посмотреть на последний вопрос с противоположной стороны: как сторонникам единообразного времени удалось одержать такую полную победу, учитывая, с каким сильным сопротивлением они столкнулись на местах?

— Единые часовые пояса с разницей в один час стали глобальной нормой в основном в итоге кумулятивного и непреднамеренного процесса. К тому времени, когда это произошло в середине XX века, движение интернационалистов, инициировавшее распространение этой системы, давно зачахло. Именно глобализирующее влияние Второй мировой войны и подъем военной и коммерческой авиации в совокупности создали скорее практический, нежели идеологический интерес к единому времени. Но даже сегодня некоторые страны используют часовые пояса для выражения национализма: Китай придерживается единого времени на территории всей страны, а Северная Корея приняла в качестве поясного времени 8:30.

Но мы можем сказать, что единое время взяло верх, только если мы считаем обособленным вопрос о календарном времени. Движение по унификации часового времени было переплетено с другой инициативой — введением стандартизированного, единообразного всемирного календаря. Мы забыли об этом, потому что инициатива потерпела крах вследствие громких протестов со стороны различных религиозных групп. В результате, в то время как григорианский календарь несомненно стал широко использоваться в незападных частях мира, одновременно продолжают использоваться и другие календари, укорененные в местных религиях и верованиях. В начале XX века реформа календаря привлекла даже больше внимания, чем реформа часового времени. Однако только половина той инициативы — введение часовых поясов — увенчалась успехом.

— Хотя может показаться, что религия не является важным фактором в истории времени, она играет в ней центральную роль — одновременно и как движущая сила реформ, и как препятствие на их пути. От миссионеров, обращающих как в Иисусову веру, так и в веру в дисциплину часов, до верующих, использующих время молитвы для того, чтобы структурировать свой день, вера повсюду. Но особенно продолжительное обсуждение этого соотношения времени и веры возникает тогда, когда дело касается ислама. Как ислам повлиял на политику времени и говорит ли нам это нечто об исламе в целом?

— Религия в конечном итоге стала причиной того, что календарная реформа провалилась. В межвоенный период религиозные лидеры в Европе и Соединенных Штатах настойчивее, чем когда-либо прежде, сопротивлялись любой реформе календаря. Время играло и продолжает играть центральную роль в исламе. В любом месте, где проживало значительное число мусульман, пятикратный призыв к молитве продолжал регулировать повседневную жизнь даже при наличии механических настенных часов.

Время играло важную роль и в отношении других религиозных ритуалов. Например, в течение священного месяца Рамадан мусульмане обязаны поститься от рассвета до заката. И Рамадан, как другие месяцы и праздники, рассчитывался по началу и концу месяца по исламскому календарю. Для этого проводились наблюдения за небом и отслеживалось появление новой луны. Около 1910 года среди мусульманских ученых вспыхнул спор относительно того, можно ли, согласно исламскому праву, использовать телеграмму для фиксации начала и конца священного месяца Рамадан и, таким образом, для установления исламского календаря. Это чрезвычайно любопытный спор о включении новых технологий в ислам и о допустимости использования технологии для установления религиозного времени. Не противоречит ли исламскому праву простая отправка телеграммы, в которой сообщено о зрительной фиксации новолуния где-нибудь в отдаленной провинции, так что судья на основании этой телеграммы выносит решение, что месяц (и пост) начался? Будет ли такая технология достаточно надежной и вызывающей доверие, чтобы встать на службу религиозного времени? Этот спор показывает, что мусульман занимала наука и соединение природного планетарного времени с научными расчетами и рациональностью. Ислам оказался достаточно гибкой системой мысли и мог приспособить и интегрировать инновации в существующие правовые рамки.

— Ссылки на все более глобализирующийся мир, где границы размываются и люди становятся ближе друг другу, стали практически общим местом. Вы называете это «разговором-в-связи» (connectivity talk) и полагаете, что этот разговор многое упускает из виду в истории глобализации. Но, как вы признаете, он связан также и с ростом воодушевления глобальной историей — тенденцией, которой мы обязаны вашей книгой. Что, по вашему мнению, «разговор о взаимосвязанности» умалчивает в отношении глобализации и какие уроки следуют из этого для тех из нас, кто хотел бы понять ее историю?

— Нынешний интерес к глобальной истории, несомненно, часть осознания того, что мы живем во все более глобализирующемся мире; хотя глобальная история и глобализация — не синонимы. Но подобные суждения имеют не просто описательный характер. Разговор о взаимосвязанности рискует превратиться в нормативный рупор разного рода сверх-идеологизированных утопий — от вдохновленных Кремниевой долиной образов сетевого мира до капитализма свободного рынка. Рассказы о связях, потоках и обмене через континенты и регионы захватывают воображение, но эти рассказы часто закрывают от нас условия самой взаимосвязанности: национализм, войну, центральное значение империй, новые центры власти, глубоко укоренившееся экономическое неравенство и разделение труда. Глобальные истории не должны сводиться к обмену идеями между международными организациями и экспертами, но еще больше укореняться в различных национальных и местных архивах и языках.

Источник: Dissent Magazine