Непрестанно открывая заново черного интеллектуала

Недавно я услышал анекдот про рыбу. Анекдот не новый, но раньше как-то его не встречал. Плывут как-то две юные рыбки, блаженствуя и наслаждаясь своей молодостью и самонадеянным умом, уверенным, что в мире все ясно и логично. К ним подплывает старая рыбина, счастливая тем заслуженным счастьем терпения, которое дается после многих лет познания и самопознания, и обращается к ним с приветствием: «Ну как водичка?» На что одна юная рыбка поворачивается к другой и спрашивает: «Какая еще к черту водичка?» Они не смогли разглядеть очевидное, потому что оно повсюду. В своем неведении они приняли как само собой разумеющееся то, без чего их бы не было. Воду.

Перечитывая «Последних интеллектуалов», я вдруг вернулся на двадцать лет назад, живо вспомнил свои устные экзамены того времени и снова удивился тому, как можно писать о нью-йоркских интеллектуалах, не упоминая великолепной вездесущей тройки: Ричарда Райта, Джеймса Болдуина и Ральфа Эллисона. Эти фигуры, среди прочих, сформировали то, что стало моей «водой».

90-е годы прошлого века были временем, когда невозможно было и шагу ступить, не наткнувшись на очередной очерк о «новых черных публичных интеллектуалах». Но что делало их «новыми»? В ходе исследований я сталкиваюсь с этими «новыми интеллектуалами» на протяжении всего XX века. Становились ли они новыми оттого, что каждое новое поколение критиков вдруг будто заново понимало, в какой воде оно плывет? Или же мы все плаваем в разных водах?

В 1968 году Элдридж Кливер, PR-агент партии «Черная пантера», опубликовал книгу «Душа во льду» — блестящее осмысление вопросов структурного неравенства, расы, маскулинности, насилия и американской культуры; пожалуй, словосочетания «американской культуры» здесь достаточно. Кливер написал о систематическом отказе черным в безоговорочной принадлежности к человечеству. Им запрещалось верить, что они обладают всем диапазоном человеческой природы (the full breadth of black humanity). Понятно, какой урон подобное убеждение нанесло черному миру. Этот момент невозможно переоценить, так как эта тема неизменно присутствует в критическом дискурсе черных, а для многих черных интеллектуалов сам акт создания критического дискурса есть акт выживания.

Теоретики феминизма, такие как Одр Лорд, говорят об этом прямо и просто:

«Для женщин поэзия — не роскошь, она жизненно необходима для нашего существования. Она формирует световую среду, в которой мы выражаем наши надежды и мечты о выживании и изменении, сначала воплощая их в языке, потом в идее и уже затем в более осязаемом действии. Поэзия — это способ, которым мы именуем безымянное, чтобы оно могло быть помыслено. Самые дальние горизонты наших надежд и страхов вымощены такими стихотворениями, высечены из твердой скалы нашего повседневного опыта».

Та же настойчивость ощутима в трудах других ученых и писателей. К примеру, в первом из двух эссе книги «В следующий раз пожар» Джеймс Болдуин рассказывает своему племяннику о стране (лучше сказать: готовит его к жизни в стране), которая делает все, чтобы черные не обрели полноту принадлежности к человечеству: «Ты родился в обществе, которое с безжалостной ясностью и во всевозможных выражениях втолковывало тебе, что ты бесполезное существо. От тебя не ожидают стремления к совершенству. От тебя ожидают примирения с посредственностью».

Но пятьдесят два года спустя мы стали свидетелями появления нового черного интеллектуала, который выступает на самых разных площадках и в своих нелицеприятных критических выступлениях остро отточенными аргументами вскрывает, каким бичом для черных становится их невидимость — внушенная им невозможность обрести полноту человеческого существования (black impossibility): как она проявляется в их жизни. Я имею в виду Та-Нехиси Коутса.

Коутс открыто заимствует структуру своей последней книги «Между миром и мной» у Болдуина из его книги «В следующий раз пожар» (книга Коутса — пространное письмо сыну) и опирается на данную Болдуином оценку нашего национального характера. Письмо Коутса написано с чувством моральной и фатальной безотлагательности, вызванным убийством одного из его одногруппников по Говардскому университету, в котором для Коутса физически воплотилась невозможность для черных стать полноправной частью человечества (black impossibility). В «Между миром и мной» речь идет и об американской истории, и об американской современности. И коллективные формы, в которых прошлое страны переплетается с ее будущим, часто ожесточают душу и разрывают сердце; но в любом случае, как утверждает Коутс, пока что обслуживают логику структурного доминирования.

Клаудия Рэнкин тоже обратила на это внимание в своей книге «Гражданин: американская лирика», получившей в 2014 году премию Национального круга книжных критиков в номинации «Поэзия» и выдвигаемой на ту же самую премию в номинации «Литературная критика». (Выходит, что поэзия и для Рэнкин не роскошь, но критика — жанр мысли и основание аргументации.) Рэнкин изображает ту же самую ярость нравственного чувства, о которой пишет Коутс. Но у нее мы встречаем более нюансированный язык, показывающий, сколь прискорбно смешение резиньяции и сопротивления. Ее язык — не язык поражения или пассивности. Но Рэнкин знает, что битва будет длиться долго и что огонь по своим в такой битве — обычное дело. Об этом — ее строки: «Вы — в темноте, в машине, смотрите, как черно-смоляную улицу проглатывает скорость. Он говорит вам, что декан заставляет его взять цветного на работу, а ведь кругом полно отличных писателей».

Ральф Эллисон был предтечей Коутса и Рэнкин. В «Мире и кутузке», которую я считаю совершеннейшим образцом жанра критического комментария, Эллисон принципиально ополчается на Ирвинга Хау за его неспособность или нежелание поверить в 1950-е, что могут существовать и другие типы «негритянского писателя». Между тем именно 1950-е — время, когда нью-йоркские интеллектуалы, которым Якоби отводит такое важное место в своей книге, были на пике популярности. Хау был чуть не другом Эллисона, чем отчасти объясняется, почему то упорство, с которым Хау держится своего мнения, кажется Эллисону столь обидным. Черные всегда обладали широкой и сложной человеческой природой, не отличавшейся от присущей всем прочим людям, но Хау был к этому слеп и критиковал Эллисона и Болдуина за их неспособность последовать примеру Ричарда Райта и создать «протестную литературу». Эллисон же дает волю своему гневу:

«Я не собирался занимать позицию “осведомленного негритянского писателя” по отношению к “ожидаемо белому интеллектуалу”. И хотя я, без сомнения, негр и писатель, я также и американский писатель; и пусть там, где дело касается моей собственной жизни и воспринимаемого внутри нее, я гораздо более сведущ, чем Хау, я не торопился оспаривать его рассуждения, чувствуя на себе ответственность за собственное ясное восприятие американской социальной реальности. Ибо мыслить неясно о том сегменте реальности, в котором я существую, — значит совершать насилие над самим собой. Позволять другим безнаказанно искажать реальность — значит не только участвовать в этом, но и, как в подобном случае, согласиться с насилием, чинимым в отношении искусства критики».

Кливер. Лорд. Болдуин. Коутс. Рэнкин. Эллисон. Список можно продолжить, и наблюдения авторов, усиливая друг друга, увеличивают совокупный эффект. Идеи деформируются, сталкиваясь со структурными реалиями, которые практически неизбежно выливаются в насилие. Язык не выдерживает натиска реальности и требует от авторов все более напряженной работы, ибо слова попадают в уши, которые не слышат, и встречаются с глазами, которые отказываются видеть. В самом деле, разве не ужасно, что огромная часть работы черных интеллектуалов состоит в упорном отстаивании простого факта своего существования — тезиса, что они обладают фундаментальной человеческой природой. Эта природа проглядывает в их расе! Но выражает не то, что требует раса, упраздняя само понятие расы.

У этой истории есть солидное прошлое. У нее есть настоящее. У нее будет будущее.

Это вода.

Источник: The Chronicle of Higher Education