Утрата и захват власти: теоретическая перспектива

Исследуя аффект власти, мы не обратим внимание на другую сторону этого феномена, что также сказалось и на ограниченном понимании власти как среды. Между тем если мы согласились, что преодоление чужой воли, подчинение того, кто потенциально готов сопротивляться, означает особого рода наслаждение, чистое удовольствие от могущества, то и подчинение власти, конечно же, может быть мотивировано, так сказать, чистым вожделением повиновения. Конечно, эта готовность слепо повиноваться, о чем уже не раз было сказано, может оказаться в точном смысле бесполезной, она неэффективна в отношении целедостижения, когда речь идет о ситуациях, в которых требуется инициатива исполнителя, и она не приносит того удовлетворения, на которое направлен аффект власти, потому что здесь нет преодоления. Сложность здесь состоит как раз в том, что власть должна быть, так сказать, разомкнута в обоих направлениях: наверх и вниз. Будучи разомкнута наверх, она обнаруживает себя как «средство для высшего», на чем, в основном, мы и сосредоточились. Будучи разомкнута вниз, она выглядит как мудрое управление: подчиненному оставлено много возможностей выбирать цели самостоятельно, пока это не угрожает монополии на главные решения со стороны властителя. Возможность советовать властителю выглядит как причастность к самой власти, возможность видеть свой совет исполненным выглядит как реализация собственной цели подвластного, обсуждения и критика, ставшие рутиной, с одной стороны, могут повысить эффективность стратегического целедостижения, а с другой — стать мотивом подчинения, которое следует не чистому вожделению повиновения, но желанию соучаствовать во власти, конечно, на определенных условиях. Комбинация повеления и повиновения, которая таким образом появляется, может выглядеть по-разному. Важно именно то, что она есть, что без нее властвование становится невозможным. Не сам по себе принцип, но способы комбинирования повеления и повиновения как участия меняются от эпохи к эпохе. Среда власти оказывается неоднородной. В ней одни повеления рассчитаны на нерассуждающее повиновение, другие предполагают ответ и размышление, третьи немыслимы без сопротивления.

Здесь мы вступаем, однако, в область очень мутную. Стоит нам признать — нет, не просто признать, но теоретически акцентировать — сопротивление не как шанс (раз власть есть шанс добиться повиновения — значит, сопротивление есть шанс не дать навязать себе чужую волю), но именно как рутинный момент власти, как тут же на место одного понятия может встать другое. Вместо понятия власти мы получим понятие борьбы, конфликта, в котором одни побеждают, а другие проигрывают. Но это именно другое понятие! Власть исчезает, когда шанс добиться повиновения оказывается равен шансу наткнуться на сопротивление. Но только это вопрос не количественный, шансы не рассчитываются в смысле простой вероятности. Слишком многое здесь надо принимать во внимание.

Есть известное место в «Левиафане» Гоббса, на которое я уже ссылался. Война, говорит Гоббс, как погода: она дурная не тогда, когда идет дождь, а тогда, когда он может пролиться в любой момент. Так и с властью: власть — не там, где выполнено повеление, но там, где оно может быть выполнено. И вот именно поэтому ожидание сопротивления — правда, такого, которое не обещает постоянной борьбы с неопределенным исходом, но уж точно не предполагает простого подчинения повелению — усложняет понятие власти и делает его более сложным сразу в нескольких отношениях. Главное из них — временное. Во времени в будущем ожидается повиновение. Во времени в будущем может ожидаться конфликт. Через какое-то время конфликт продолжится или прекратится победой одной из сторон или просто перейдет в согласие, солидарность. Это хорошо для социальной жизни, быть может, но власти в строгом смысле слова нет не только при конфликте, но и при солидарном состоянии участников социальных отношений! Чтобы власть осталась властью, они должны не конфликтовать, но и не соглашаться между собой, а повиноваться властвующему.

Но и это можно еще усложнить. У Лумана в работах о категории смысла есть подразделение на предметное, временное и социальное измерения смысла. Это может нам помочь в определении власти. Власть инструментальная, предметная предполагает передачу повеления почти без помех, другой человек выступает как инструмент, как средство передачи повеления, его воля самоопределяется в минимальной степени, и властвующего, наверное, устроил бы на его месте послушный автомат. Здесь негде развернуться аффекту власти, он находит себе удовлетворение во временном измерении: тот, кто подчиняется сейчас, был когда-то, в прошлом свободен, и он может быть самодеятельным существом когда-то в будущем, именно поэтому сейчас как инструмент он удовлетворяет властолюбца. Есть социальное измерение власти. Это значит, что властная позиция не равна самой себе по отношению к разным категориям людей и властвующий может быть абсолютным господином над одними и ничтожным рабом других одновременно. Он не переходит во времени из одной социальной ситуации в другую, он может участвовать в них одновременно, и отношения, в которые он вступает, могут различаться не только по степени его могущества, но и по тому, рассчитана ли власть на сопротивление, совет и спор в среде прохождения решений. Наконец, есть временное измерение. Власть как ожидание будущего повиновения питается, мы помним это, воспоминанием об успехах предыдущих повелений, причем со стороны социальной мы обнаруживаем, что в разных отношениях помнятся разные успехи и неудачи, а в предметно-инструментальном отношении передача повеления может в одно время происходить без помех, а в другое наталкиваться на социальные ограничения («восставший раб» как пример).

Таким образом, одна и та же позиция, узел в сети, ресурсный центр в среде власти может выглядеть по-разному в зависимости от контекста. Она более или менее эффективна в инструментальном смысле, она более или менее устойчива во временном отношении, она предстает по-разному мощной в разных социальных контекстах. Иногда бывает так, что все измерения власти сливаются до полной неразличимости. Абсолютный властитель простирает свое могущество в полной мере надо всеми и надолго. Но эти измерения могут и дифференцироваться. Категории властвующих и подвластных, степень подчиненности, возможность сохранения за подвластными собственных областей решения и собственных подвластных, как бы ни назывались их категории, — все это исторически становящиеся и преходящие виды власти, которые мы всякий раз должны конкретно исследовать.

Однако только отсюда, из расхождения контекстов и ресурсов, а также времени, которое для одного и того же властвующего может течь по-разному в разных средах власти, вытекает возможность решения трудного вопроса о передаче власти. В простом отношении властвующего и подвластного, строго говоря, невозможно никакое радикальное сопротивление, захват власти и ее передача. Но это только абстрактно невозможно, в реальности утверждение о невозможности утраты и передачи власти противоречило бы всему историческому опыту. Как же изменения такого рода становятся возможными? Прежде всего, благодаря различию смысловых измерений власти. Читая об удавшихся заговорах, мы часто обнаруживаем, например, что властитель, окруженный послушными его воле рабами, теряет ощущение социального аспекта власти. Он лишь по идее, теоретически, так сказать, знает, что в большом мире живут люди, способные противиться его воле. Он утратил память о чужом сопротивлении. Между тем повиновение ему может ограничиваться лишь теми краткими мгновениями, когда повинующиеся у него под рукой, когда он может отследить прохождение приказа. Что сами они, в свою очередь, суть господа для своих рабов и что вообще в большом мире они вступают в отношения, куда как более сложные, может уходить от его внимания. Со временем это может иметь роковые для властвующего последствия. Множественность сред власти, пестрота контекстов ее, казалось бы, гарантируют от столь простого развития событий. Но и это не всегда так. Узлы и ресурсные центры обладают разным значением в разное время, у них разный темп и разные инструментальные возможности (еще раз: инструментальные — это такие, где поведение людей почти неотличимо по однозначной надежности от действия вещей, которыми мы пользуемся). Именно поэтому возможно опережение и отставание, сосредоточение ресурсов, привлечение инструментальных возможностей там, где никто не ожидает их обнаружить, и повышение эффективности за счет коллегиального действия там, где отказывают монологические смысловые конструкции диктатора. Все это, впрочем, еще не до конца ясно и нуждается в детальном обсуждении. Ему и будет посвящен семинар.