Кризис классической научной парадигмы. Глава из книги «От авангарда до киборга: Приближение к парадигме постмодерна»

Эссе о том, как после появления теории относительности и квантовой механики мир больше никогда не станет прежним

XIX век постепенно подготавливает глубочайшую перемену в сфере науки. Этот грандиозный процесс изменений (в начале ХХ века он выльется в появление двух научных теорий, которые вызовут огромный резонанс не только в науке, но и в обществе в целом, — квантовой механики Гейзенберга и теории относительности Эйнштейна) вызревает с середины предыдущего столетия и означает, что начинает разрушаться концепция науки, превалировавшая в западной мысли с самого ее зарождения.

Имена Евклида, Галилея и Ньютона, несомненно, олицетворяют сущность того, что мы могли бы назвать классической парадигмой науки. Эта парадигма предлагает образ реальности как механизма, который подчинен непреложным законам, постижимым для человеческого познания. Не зря Галилей утверждал: «Книга Природы написана на языке математики». Эта математизация реальности уходит корнями в самые глубокие недра западной культуры, которая, в свою очередь, опирается на культуру Древней Греции. Эпоха модерна вознамерится придать этой математизации машинное измерение, которое распространится по всей области знания — от философии (усилиями Декарта) до антропологии, где человек-машина Ламетри предвосхитил литературного героя, выдуманного Мэри Шелли во «Франкенштейне», и, разумеется, до физической концепции Вселенной, которую мы находим в трудах Исаака Ньютона. Собственно, этот дух механицизма можно резюмировать словами Лапласа, французского физика эпохи Просвещения, который полагал:

«Мы можем рассматривать настоящее состояние Вселенной как следствие его прошлого и причину его будущего. Разум, которому в каждый определенный момент времени были бы известны все силы, приводящие природу в движение, и положение всех тел, из которых она состоит, будь он также достаточно обширен, чтобы подвергнуть эти данные анализу, смог бы объять единым законом движение величайших тел Вселенной и мельчайшего атома; для такого разума ничего не было бы неясного, и будущее существовало бы в его глазах точно так же, как прошлое» [1].

Для классической научной парадигмы, которая породила механицизм эпохи модерна, характерна детерминистическая концепция реальности. Будущее начертано в настоящем. Только неопытность человека не позволяет ему исчерпывающе познать реальное и установить, каким оно станет в дальнейшем. Но «гигантское движение вперед, неуклонный темп прогресса» [2] (если выразиться ироничными словами Борхеса) покончат с этой неопытностью. Гордыня Разума тоже находит аналог в науке. Мир, реальное, проявляет себя перед нами как объект, полное познание которого не только возможно, но и становится необходимым. Из нас вовне вытесняется не что иное, как ob-iectum, реальность, которую мы должны подчинить себе, включить в наше существо-субъект (sub-iectum). Дихотомия «субъект – объект» выпукло очерчивается, наделяя мир-объект машинным характером, который придает ему обратимость, подобающую машине. Механицизм эпохи модерна помещает перед нашими глазами мир-машину и призывает нас, субъектов, разобрать его до последней детали, расшифровать скрытые внутри него законы. Пожалуй, следует вспомнить вслед за Пригожиным, что «современная наука основывается на понятии “законы природы”» [3].

В XIX веке это классическое знание постепенно начинает разрушаться. Лобачевский, следуя по пути, которому положил начало Гаусс в конце XVIII века, постулирует новый подход к геометрии, дополняя евклидову планиметрию гиперболической геометрией, что немедленно порождает сомнения в обоснованности евклидовой аксиоматики Евклида [4], а работы Римана подкрепляют эти сомнения [5]. Математический взгляд становится множественным. Термодинамика Максвелла, особенно ее второе начало, разрушает классическую механистическую идею обратимого времени, при котором ход процессов можно прослеживать и вперед, и вспять. Машина вселенной подмечает бег времени, обнаруживает необратимость термодинамических процессов: это и есть стрела времени [6]. В эту идею дрейфа по течению времени биология привносит нечто свое — предложенную Дарвином теорию эволюции видов, которая порывает с неизменностью научной и религиозной традиции. Планк тоже наносит разрушительный удар концепции постепенности, господствовавшей в классической науке, открыв кванты — порции энергии, рассказывающие нам о Вселенной, которая эволюционирует скачкообразно.

Эти и другие открытия подготавливают почву для смены научной парадигмы. Она начнется с наступлением ХХ века и станет результатом трех достижений: квантовой механики Гейзенберга, теории относительности Эйнштейна и теоремы Гёделя о неполноте, которая внесла в науку более специфический, но тоже весьма важный вклад. Все это влечет за собой разрыв с основополагающими аспектами классической концепции науки.

Для начала следует напомнить, что первое время Эйнштейн хотел назвать свою новую физическую теорию (будущую теорию относительности) «теорией точки зрения»; так мы выходим на след онтологических и эпистемологических основ, которые видел в теории относительности ее автор. Концепция законов Вселенной, выдвинутая Эйнштейном, предполагает разрыв с традиционной концепцией пространства и времени, которую сделал канонической Ньютон. Для последнего пространство и время (подход, неизбежно напоминающий о «Критике чистого разума» Канта, где пространство и время определяются как «априорные формы чувственности») имеют абсолютный характер, они отделены в этимологическом смысле, независимы от Вселенной. Для Ньютона пространство и время — рамки, внутри которых возникают феномены, рамки неизменные, чуждые становлению реальности. Концепция Эйнштейна совершенно иная: у него пространство и время превращаются во взаимозависимые переменные, способные взаимодействовать с факторами, которые обуславливают реальность. Ход времени зависит от скорости, с которой перемещается объект, пространство искривляется сообразно скорости света. Таким образом, больше нет некой единственной реальности перед глазами абсолютного субъекта, воспринимающего ее из некого неизменного внешнего мира. Напротив, местоположение субъекта-наблюдателя и условия, где он находится, приводят в соответствие с собой реальность, которую субъект воспринимает и в которой живет, ибо сам субъект — часть реальности, переставшей быть гомогенной. Трудно вообразить более четкий научный аналог перспективизма, чью теорию разрабатывал Ницше.

Если теория относительности Эйнштейна предполагает новую концепцию реальности в макромире (мире, который мы можем воспринимать невооруженным глазом или с помощью телескопов), то квантовая механика Гейзенберга подразумевает первое серьезное приближение к законам микромира (субатомного мира, в который мы можем заглянуть только благодаря специальным приборам). Из теории относительности выводится представление, что реальное относительно, а из квантовой механики — идеи случайности, неопределенности, неясности. Не зря фундаментальный вклад Гейзенберга в науку известен под названием «принцип неопределенности». Есть две формулировки этого принципа. Первая гласит, что в один и тот же момент невозможно установить скорость и положение субатомной частицы, так как, чтобы установить скорость, придется пренебречь установлением положения частицы, и наоборот. Вторая формулировка указывает на искажения, провоцируемые наблюдателем в системе, за которой он наблюдает. И действительно, для наблюдения за субатомной системой приходится пользоваться электронными микроскопами, которые осыпают объект наблюдения пучками фотонов, а те, сталкиваясь с частицами субатомной системы, смещают их, так что смещение частиц — неотъемлемая часть процесса наблюдения. Система «придет в себя» в тот момент, когда ее перестанут бомбардировать фотонами — т.е. когда наблюдатель лишится доступа к ней. Кантианская реальность «вещи-в-себе» приобретает квантовые черты. Из обеих формулировок следует, что рушатся претензии классической науки на исчерпывающее познание реальности, изложенные в тезисе Лапласа. С появлением квантовой механики мы осознаем не только непредсказуемость будущего, но и невозможность досконального познания сегодняшней реальности. Гордыня Разума эпохи Просвещения должна уступить место скромности квантового разума, который находит решения не в достоверных сведениях и детерминированных выводах, а в вероятностях и, следовательно, в использовании статистического метода. Квантовая неопределенность акцентируется на всем протяжении дебатов, начатых де Бройлем, — спора о характере субатомных частиц, которые иногда ведут себя, как волны, а иногда — как корпускулы; в современной физике этот вопрос породил теорию струн [7].

Квантовая механика наталкивает нас на многочисленные вопросы. Она ставит проблему взаимоотношений между макромиром и микромиром, поскольку не очень-то легко уяснить, что в микромире, этой базовой составляющей части макромира, действуют свои законы, а не те законы, которые управляют макромиром. Причина в том, что гравитация, одна из четырех основных сил (три другие — электромагнитная сила, сильное и слабое ядерные взаимодействия), играет в макромире гораздо бóльшую роль по сравнению с микромиром, где силы действуют на частицы с мизерной массой и решающее слово остается за ядерными взаимодействиями. Квантовая механика также указывает на настоятельные эпистемологические и онтологические проблемы: оказывается, существует реальность, которая ускользает от нашего познания, а познаваемая реальность ведет себя недетерминируемо. Эйнштейна ужаснула противоречивость этой новой физики, и в 1936 году он вместе с Подольским и Розеном формулирует ЭПР-парадокс (названный по инициалам всех троих), или теорию о скрытых переменных, — тезис, что существуют пока неизвестные ученым данные, которые могли бы даровать нам детерминистическое описание Вселенной во всей ее полноте, поскольку, как возмущенно заявил Эйнштейн, «Бог не играет в кости». «И верно, — можно было бы ему ответить, — Бог не играет в кости, потому что Бог умер и его труп смердит». И в научных дебатах вновь звучат отголоски Ницше, как можно заключить из нижеприведенных слов Пригожина:

«Современная наука основывается на понятии “законы природы”. Мы настолько привыкли к нему, что оно воспринимается как трюизм, но из него вытекают весьма глубокие выводы. Собственно, устранение времени — и есть одна из главных характерных черт этого понятия. Я всегда считал, что на устранение времени сильно повлиял элемент богословия. Для Бога все есть данность. Новое, выбор или спонтанные действия — все это зависит от нашей, человеческой точки зрения. В глазах Бога настоящее содержит в себе и будущее, и прошлое. В этом смысле мудрец, знающий природу, приближается к божественному знанию. Нужно признать, эта программа оказалась необычайно успешной» [8].

«В глазах Бога…» — и в глазах Лапласа! И Эйнштейн не желает смириться с мыслью, что все может обстоять совсем иначе.

Тезисы Гёделя тоже предполагают разрыв с классической парадигмой — в более узкой сфере, но с чрезвычайно значимыми последствиями. А также, что всего важнее, они предполагают крах претензий на какую-либо доказуемость математики. В теореме о неполноте Гёдель выдвигает мысль, что аксиоматическая система — например, система Евклида — никак не может быть одновременно полной и непротиворечивой, т.е. системой, где все элементы выводимы. Чтобы система была полной, закрытой, первый элемент, из которого выводятся другие, — т.е. аксиома — не может основываться на другом элементе, поскольку тогда это бесконечно отсылало бы нас к новой аксиоме; чтобы быть непротиворечивой, система не может быть закрытой, полной, так как необходимо всегда отсылать к новой основополагающей аксиоме, которую понадобится, в свою очередь, доказать. Как указывает Ибаньес, мы, как и в случае Гейзенберга, сталкиваемся с парадоксальным подходом:

«Гейзенберг доказал, что эмпирическое доказательство парадоксально, так как оно ссылается само на себя, требуя измерять материю инструментами, сделанными из материи. <…> Субъект, измерив объект инструментами, сделанными из той же материи, изменяет его, модифицирует его; отсюда вытекает принцип неопределенности, который гласит, что невозможно в каждый данный момент установить положение частицы и состояние ее движения, так как если мы установим ее положение, то исключим установление состояния движения (в этом случае перед нами корпускула), если же мы установим состояние ее движения, то исключим установление ее положения (в этом случае перед нами волна). <…> Гёдель сформулировал принцип неполноты, вполне симметричный принципу неопределенности: теория не может быть одновременно непротиворечивой (такой, где все утверждения истинны) и полной (такой, где все истинные утверждения доказуемы), поскольку найдется как минимум одно утверждение (собственно, теперь мы называем его гёделевским утверждением), которое хотя и истинно, но недоказуемо. <…> Тот факт, что оба доказательства истины парадоксальны, помещает парадокс в центр мысли» [9].

Ту же самую редукцию рациональности, которую Гейзенберг и Эйнштейн привнесли в физику нового века, Гёдель вводит в математику.

Из этих новых научных подходов следуют глубокие и многочисленные философские выводы. Они наносят смертельный удар по классическому дуализму «субъект – объект», поскольку, с одной стороны, субъект интегрируется внутрь объекта исследования — мира, к которому он принадлежит и внешним наблюдателем которого быть не может, а с другой стороны, субъект модифицирует своим вмешательством реальность. Ибаньес указывает, что мы переходим от абсолютного субъекта классической физики к отражающему субъекту квантовой физики через промежуточную стадию, которую представляет собой релятивистский субъект теории относительности [10]. Вирильо мастерски подытоживает эту мысль, растворяя оба понятия (субъект и объект, субъект – объект) в понятии «траект» (trajet; «траектория»), отсылающем нас к непрерывному движению, в котором субъект и объект взаимно формируют друг друга [11]. Второе последствие — преодоление классической дуалистической логики бинарных оппозиций: ей на смену придут системы расплывчатой логики, а также, как мы увидели выше, возрождение парадокса. Третье последствие состоит в том, что становление завладевает реальностью. Возможно, одна из важнейших вех в революции мысли в начале ХХ века — включение временнóго измерения в познание мира. Как удачно подметил Пригожин, наследие религии, идея Бога, который живет в вечном настоящем, властвовала над концепцией науки и философии на всем протяжении эпохи модерна. Даже такие учения, как философия Гегеля, где становлению во времени уделяется большое внимание, оттесняют его на второй план, трактуя как становление Существа, которое ничего не делает — только развертывает себя, чтобы в итоге совпасть с самим собой. Термодинамика и эволюция прерывают это вечное повторение одного и того же, это бесконечное воспроизведение настоящего момента в глазах Бога; именно поэтому философия (Ницше, Бергсон) провозглашает, что Бог умер, и предоставляет становлению свободу действий. И это постижение непрекращающегося становления реального, его неуклонного движения вперед заодно разрушает механистическую концепцию, свойственную эпохе модерна. В сочетании с чувством неуверенности, которое сопутствует восприятию реальности, это выливается в отказ от детерминизма современной науки, а новым знаком времени становится то, что зависимо от воли случая и даже хаотично.

Самое радикальное последствие всех этих перемен, предполагающих окончательное разрушение классической парадигмы и первые проблески новой научной парадигмы, — отказ от прежней категории всеобщности, расчищающий путь для новой категории — категории сложности. Более того, мы осмелимся предположить, что этот переход позволяет отличать во всех сферах дискурсы, которые продолжают опираться на модерн, от тех, которые движутся к постмодерну. Когда Эйнштейн, обеспокоенно уверяя: «Бог не играет в кости», — пытается цепляться за классическую достоверность, вновь обрести всеобъясняющий взгляд на реальное, он пробует остановить процесс, который начала его собственная теория. Обеспокоенность новыми явлениями становится фактом, сопротивление переменам очевидно. Поэтому некоторые дискурсы и некоторые авторы в большей или меньшей мере останутся в плену категорий, которые не подстраиваются под современную онтологию. Даже в нашем торопливом обществе, в обществе скорости, как назвал его Вирильо [12], не бывает разрывов и прерывистости в резкой форме. Поэтому в ХХ веке наблюдалось сосуществование одних дискурсов — прослывших современными теориями сложности, уже содержавших в себе новые формы мышления, — с другими, в которых в большей мере сохранялись элементы прошлого. Теория катастроф, теория хаоса, теория диссипативных систем, теория систем — вот, видимо, некоторые примеры дискурсов, адаптированных к новой парадигме [13].

Примечания

↑1. Лаплас П.С. Опыт философии теории вероятностей / Пер. с франц. А.И.В. под ред. и с предисл. А.К. Власова. М.: Либроком, 2011. (Прим. перев.)

↑2. Борхес Х.Л., Касарес А.Б. Хроники Бустоса Домека / Пер. с исп. и англ. Е. Лысенко. СПб.: Кристалл, 2002. (Прим. перев.)

↑3. Prigogine I. Las leyes del caos / Trad. de J. Vivanco. Barcelona: Crítica, 1999. P. 17.

↑4. Penrose R. El camino a la realidad / Trad. de J. García Sanz. Barcelona: Debate, 2006. P. 95.

↑5. Ibid. P. 213–217.

↑6. Понятие, которое ввел английский астроном и физик Артур Стэнли Эддингтон. (Прим. перев.)

↑7. Грин Б. Элегантная Вселенная: Суперструны, скрытые размерности и поиски окончательной теории / Пер. с англ. под ред. В.О. Малышенко. 4-е изд. М.: ЛКИ, 2008. (Прим. перев.)

↑8. Prigogine I. Op. cit. P. 17–18.

↑9. Ibaňez J. El regreso del sujeto. Madrid: Siglo XXI, 1994. P. XII–XIV.

↑10. Ibid. P. XIV.

↑11. Virilio P. El cibermundo, la politica de lo peor. Madrid: Cátedra, 1997. P. 41–42.

↑12. Virilio P. Ce qui arrive. P.: Galilée, 2002.

↑13. Об этих вопросах см.: Izuzquiza I. Caleidoscopio. Madrid: Alianza, 2000.

Источник: Estragués J.M.A. La crisis del paradigma científico clásico // Estragués J.M.A. De la vanguardia al cyborg. Aproximaciones al paradigma posmoderno. Zaragoza: Eclipsados, 2014. P. 28–38.