Русские как «бессильные европейцы»: создание советского Таджикистана

Интервью с Ботакоз Кассымбековой, доктором истории, научным сотрудником Forum Transregionale Studien (Берлин) и Берлинского университета им. Гумбольдта, автором исследований об установлении советской власти и советской правовой системы в Таджикистане в 1920–1930-х годах.

— Ботакоз, у вас скоро выходит книга Despite Cultures, что можно перевести как «Помимо культуры», посвященная раннему периоду существования новой советской республики Таджикистан. Страны Центральной Азии многим до сих пор представляются чем-то наподобие заднего фона площадки натурных съемок фильма «Белое солнце пустыни»: басмачи, загадочные красавицы, жара, пески, еще горы… Каким открывался Таджикистан тем, кто приезжал в него строить новое советское общество?

— Можно начать как раз с фильмов, да? Интересно, что в черно-белых фильмах о Таджикистане люди, которые играют таджиков, говорят на чистом русском языке. Мы даже не знаем, кто это на самом деле говорил. Это были не таджики, это дубль. И я в детстве думала, что люди так и говорили. С одной стороны, человек с акцентом — это важная для кинофильма экзотика, однако все говорили на чистом русском языке. Хотя в 1930-е было невозможно, чтоб человек говорил на идеальном русском языке. Но, с другой стороны, нужно было создавать идеального советского человека.

Я пишу о практиках правления. У меня все-таки взгляд сверху, а не изнутри. Вначале я, конечно же, хотела писать о том, как люди все это воспринимали, но когда я начала исследование, мне стало интереснее смотреть, как воспроизводится и понимается понятие народа при определенном режиме. И как человек, находящийся внутри этого правления, понимает само правление себя и других. То есть меня более всего интересовали практики правления, хотя и другое тоже. Но я решила, что мой материал позволяет эффективнее говорить именно об этом. У меня есть статья, она называется Helpless Imperialists, то есть буквально «беспомощные империалисты». В ней я рассматриваю такой источник, как жалобы. Неважно, какую папку какого института мы возьмем, — все начинается с жалоб посланных туда советских работников на ужасные условия. Малярия была большой проблемой, и они пишут: мы все болеем, все умираем, пожалуйста, заберите нас домой, мы не можем. Даже 25-тысячникам, которые сами записывались, именно чтобы ехать поднимать Центральную Азию, хватало трех месяцев в ужасных условиях. И у них та же тема, постоянная: мы все болеем. Когда они приехали и оказались в новой обстановке, они были в шоке. Им было очень плохо, они не хотели оставаться.

— Жаловаться — это ведь традиционный российский способ общения с любым начальством.

— Конечно. Но люди на самом деле бежали. С самого начала был введен запрет на возвращение из Таджикистана. Постоянно выдавались и шли в ход специальные справки, так что, если ты работаешь в Душанбе, нельзя было уезжать из города, не получив направления, чтобы сохранить за собой квартиру. Если ты уехал из Таджикистана, это каралось тюрьмой. Можно было уехать по медицинскому направлению, но потом врачам запретили их выдавать, потому что все начали пользоваться своими болезнями как аргументом. Сейчас идет большая дискуссия о том, был ли Советский Союз колониальным режимом и был ли он современным государством, и тогда я смотрю на этих своих «беспомощных колонизаторов», у которых была одна забота — как же вернуться обратно… Была политика использования людей как материала для создания территории, именно физического материала. Она была направлена и на таджиков, и на узбеков, и на русских, и на всех остальных. Пострадали все, поэтому у меня как исследовательницы категории «колониальное», «современное государство» и тому подобные просто стерлись. Многие «колонизаторы» сами вовсе не хотели быть колонизаторами, были бы рады возвратиться к себе и не нести никому никакую «высшую культуру».

Но у государства была задача привлечь европейцев. Это проявилось в языке: во всех документах советские работники был прописаны как «европейцы» — и им противопоставлены таджики, узбеки и т.д. Например, в отчете прокуратуры указано: работников юстиции по национальности столько-то, «европейцев» столько-то. Конечно, иногда упоминались великороссы, украинцы, евреи, но в основном в отчетах и в статистических данных «европеец».

— Это особый термин?

— Это термин. «Европейский работник» или «европеец».

— Это проявление очень узнаваемой колониальной практики, ведь так?

— С одной стороны, да. Но с другой — это немного не та «узнаваемая практика», известная из истории, например, британского колониализма. Если мы посмотрим на биографии этих же европейцев, которые совершенно не хотели находиться там… Как было, например, в Индии? У британских колониальных работников в Индии тоже были очень плохие зарплаты, они голодали, как и советские работники в Средней Азии. В условиях общего голода вокруг невозможно было качественно жить — так, как жили, например, колониальные офицеры со слугами и т.д. Но хотя у колониальных работников в Британской Индии были низкие зарплаты, они имели возможность заниматься коммерческой деятельностью. И хотя они в Индии страдали от солнцепека и малярии, но они возвращались потом в Британию, в основном в Англию, богатыми людьми. Они могли какое-то время пострадать, потому что сознавали, что пребывание на колониальной окраине было для них большой инвестицией. И если сравнить советских работников с британскими империалистами, это различие бросается в глаза. В то же время советские сотрудники тоже использовали этот имперский язык в своей деятельности. Конечно, очень сложно советский опыт ввести в эти западные рамки «колониализма» или «колониального государства». Я рассматриваю удивившие меня маленькие детали, которые не вписываются в жестко очерченные рамки: мол, если вот так работает система управления, то это «колониализм», а если так, то это «современное государство».

— Какое место в этом складывающемся обществе занимали русские, те же 25-тысячники, которые приехали в регион издалека, движимые какими-то идеями… Кто они были?

— Южную территорию Таджикистана на границе с Узбекистаном сначала «таджикизировали». Считалось, что таджики будут лояльны советской власти потому, что у них есть теперь своя страна. Во время коллективизации оказалось, что если забрать кусок хлеба, то не важно, провозглашены они таджиками или кем угодно, они не будут подчиняться. Они уходили в Афганистан. Мобильность на территории была высокая. Начали заселять эту же территорию русскими и украинцами, которые сами спасались от голода. Очень многие из них были уже «раскулаченными». В Таджикистане точно так же можно было попросту умереть, как и в Сибири, потому что там была малярия и те же ужасные условия труда. Местность была очень болотистая, с комарами. Уже в послевоенное время заработала система мелиорации. Естественно, появились там и замечательные колхозы, но вначале русским, узбекам и другим пришлось там поднимать целину.

Я не могу говорить обо всей массе русскоязычных, я могу говорить о том, как складывалось понятие «европейцы». Возвращаемся опять к этой категории. Когда я рассматриваю это понятие «европейскости» в ранней советской Центральной Азии, я вижу, что «европейцев» фактически создавали так же, как «таджиков». Ты уже не мог быть каким-то Ваней из какой-то деревни за Уралом, но должен быть «европейцем», то есть быть чистым, аккуратно одеваться. Происходила трансформация. Я смотрю на это исходя из языка чиновников. «Вы же европейцы, вы обязаны делать то-то и то-то», — писали они, и даже если человек не хотел себя ассоциировать с европейцами, он должен был, обязан был себя так чувствовать.

— А были какие-то нормы, прописанные правила?

— Нет, я не нашла официальных норм. Но это постоянно звучит в переписке.

— Т.е. происходило самодисциплинирование, подводка приезжими себя самих под какой-то стандарт. Можно ли в этом смысле говорить о них как о проводниках культуры?

— Да, их учили быть такими проводниками. Это понятие «европейскости» не означало качественного превосходства, оно действительно предполагало именно самодисциплину. «Я не сделал, я не смог» — «но ты же европеец, ты должен». Для всех это стало ресурсом, чтобы заставлять своего подчиненного что-то сделать.

Но было и другое. Одновременно с кампанией против местного национализма началась кампания против великорусского шовинизма. И кто были «националисты» и «шовинисты»? Под «националистами» подразумевали тех, кто стал при советской власти таджикской элитой, то есть образованная верхушка — партийные лидеры, литераторы, переводчики. Кто был «великорусским шовинистом»? Никогда такими не оказывались важные люди, партийная элита. Но среди местного населения были разговоры, особенно во время коллективизации, о том, что Советский Союз ничем не отличается от Англии, что Англия даже лучше и что нам не нужна советская власть, — а ОГПУ во всех сводках прилежно сообщало о таких разговорах, — Москва должна была как-то реагировать. Сталин и Молотов читали эти сводки и об этих мнениях знали. Начались суды над «шовинистами». Это в основном были бухгалтеры, учителя или, скажем, директор какого-то колхоза, который не принял на работу таджика. И тогда уже стал создаваться дискурс «хороших европейцев» и «плохих европейцев».

В тот же самый период, во время коллективизации происходит дискурсивный переход от «европейца» к «русскому», и вместо «хорошего европейца» говорят уже о «хорошем русском». Это хороший русский рабочий, который оставил родные места, чтобы освободить таджиков от дурного наследия Российской империи. К концу 1930-х годов сам термин «европеец» полностью исчезает. Фактически говорят уже о простом русском рабочем. Те, кто приехал в 1920-е «европейцами», когда говорили еще и о позитивных сторонах правления Российской империи, стали уже «русскими рабочими» во время коллективизации.

— Что еще вас удивило во время архивных поисков? Это ведь были архивы в Душанбе?

— Да, в Душанбе и еще в Худжанде. В Ташкенте мне не дали разрешение работать в архивах, вообще историю Таджикистана в Узбекистане изучать очень сложно. Естественно, огромное количество документов у меня из Москвы. Меня удивило очень многое. Во-первых, сам этот политический реализм. Есть документы, например, предписывающие назначать на некоторые должности только этнических таджиков. Предписывалось заселять регион в шахматном порядке, чтобы было чередование таджикских и узбекских деревень.

— Зачем?

— Использовать родовую ненависть и клановость в «наших» целях. Так писали военные в Ташкент и в Москву: будем использовать. Это уже после революции. Такой политический реализм удивляет.

Во-вторых, использование досоветских колониальных материалов и подходов. Когда переселяли таджиков в Узбекистан, офицеры еще досоветской, русской армии, которые также были и этнографами, называли современный центральный Таджикистан Узбекистаном. Гиссарская долина была для них Узбекистаном, потому что среди ее населения было очень много узбеков. И когда приехали советские специалисты, они использовали весь этот материал. Они начали переселять таджиков из гор на равнину, чтобы граница с Афганистаном была не узбекская, а таджикская.

— Получается, что, хотя на местах провозглашалось «социалистическое строительство», для эффективного управления сложным неевропейским населением использовались еще дореволюционные, имперские методы. А что представляла собой тогда граница с Афганистаном?

— Она шла по реке. Конечно, если возьмем Бадахшан, вдоль реки, вдоль Пянджа, шли деревни, и два поселка на разных берегах были одной деревней. Несмотря на то что уже было соглашение 1873 года между Российской и Британской империями и уже состоялась демаркация границы, родственники между собой общались, даже еще и в начальный советский период. Кстати, именно из Бадахшана переселяли таджиков как настоящих арийцев, ведь в советское время культ арийства тоже был провозглашен.

— Что это значит?

— Это означало, что таджики — это самая развитая индоевропейская раса, близкая русскому народу, это наши братья. Потом упоминать «арийцев» стало, конечно, опасно, и во время войны этот язык исчезает. В 1932-33 году таджикских националистов, которые использовали этот же язык, всех убрали за национализм. «Национального» было все меньше, и понятие «арийства» тоже стало непривлекательным.

— Как производилось понятие «народа» в регионе в 1920-е?

— Таких понятий было много, потому что советская система была системой импровизаций. Поэтому, с одной стороны, когда говорят «советское», советское — это русское, это московское и т.д., то что может быть советским в Центральной Азии? И один из моих основных аргументов состоит в том, что на самом деле это была — как это сказать по-русски, inclusive — интегративная система. Система, в которой могли найти себе место разные, всевозможные культурные и политические понятия. Каждый мог найти место себе, своей культурной практике, сказать, что «это советское», и объяснить, почему это советское. Было очень много разных практик, и они меняли свои траектории в зависимости от ситуации. Это была политика постоянных импровизаций, хотя она и имела свою логику.

— Вы рассказываете о том, как работал государственный аппарат. Но как этот аппарат производил понятие народа? Создавался же Таджикистан, надо было переопределять его разнородное население.

— В послевоенный период руководителем был Гафуров, который написал книгу «Таджики». Он создавал понятие, кто такие таджики. В 1920-е и 1930-е годы в проекте участвовали разные интеллектуалы. Возьмем известного Садриддина Айни. Он пару раз посетил Душанбе, но он не жил в Таджикистане до войны. Он переписывался с Лахути, это иранский коммунист, который жил в основном в Азербайджане. Они переписывались на тюркском языке и создавали таджикскую литературу. Посылали друг другу стихи — сейчас как раз вышел том их переписки, очень интересный. Айни как раз тоже хотели репрессировать, потому что его сложно было определить: с одной стороны, он таджикоязычный перс, но вначале он писал на тюркском языке. То есть они оба примерно понимали, о чем нужно писать, о чем именно должна идти речь. Лахути жил в Баку и там создавал великую советскую таджикскую литературу. Но были люди, которые создавали и другую таджикскую литературу. И как раз когда проходили дебаты о том, как должен выглядеть таджикский алфавит, должен ли он быть ближе к персидскому или к русскому или нужно изобрести свой особенный алфавит, в этих дебатах еще не было никакой однозначности. В 1920 году была опасность, что возникнет слишком большая близость к Афганистану, но в 1930-е граница окончательно закрывается, и это уже не так существенно. И тогда участников этих дискуссий обвиняют в самомнении. Но исходно у местных писателей была очень большая степень свободы говорить о том, как должен выглядеть Таджикистан. Хотя в конце концов большинство из них просто «убрали».

— Итак, в послевоенный период был Гафуров, в 1920-е Айни, кто еще активно участвовал в этом процессе? Вообще, откуда «взялись таджики» как утвержденная советским государством категория, описывающая титульное население республики?

— Если говорить о понятии «Таджикистан» как о современном государственном образовании, то оно имеет советскую историю. В 1920-е Афганистан имел огромное значение для создания Таджикистана. Считалось, что в этом случае братский таджикский народ поможет Афганистану освободиться от власти Британской империи.

— То есть, фактически, сама Британская империя стала фактором создания новой республики?

— Да, конкуренция с Британской империей и ожидание скорой мировой революции. Сама эта своеобразная борьба, конкуренция за территории и влияние на них, создала Таджикистан. У меня тоже есть об этом статья, она так и называется — «Люди как территория», в ней я описываю, как объяснялась населению важность создания Таджикистана: вы персы, вот ваши братья, вы должны освободить своих братьев в Британской империи. Ваша задача — когда придет момент, с ружьями защищать своих братьев в Афганистане. И вот эта история государства на таджикской территории стала уже после распада Союза одним из факторов гражданской войны. И афганская война имеет свои корни уже в 20-е годы.

— Она была продолжением движения на юг? Но ведь в Афганистане таджики — это население северной части страны. Можно ли говорить, что при стечении некоторых обстоятельств северная часть Афганистана могла бы быть включена в Таджикистан?

— Да. Есть книга Полякова, где он доказывает, что были настоящие попытки революции в Афганистане. И конечно, советский Таджикистан мог бы… Но ситуация уже в конце 20-х годов этого не позволяла.

— А в чем состояли в это время ожидания местного населения и местных руководителей от советской власти? Ну, кроме явно материальной помощи, электрификации…

— В начале 1920-х, во-первых, у интеллигенции было достаточно много свободы. Эта интеллигенция происходила в основном из Бухары, из Самарканда, из Ирана. Это не то чтобы совершенно местное население. И получается, что, когда начался проект «Таджикистан», а он получил автономию уже в 1924 году, в Ташкенте, в Туркестанском университете, который сам только-только появился, уже с 1920 года было общество изучения ираноязычных племен и народов.

«Таджикистан» для таджикоязычного населения Центральной Азии был чуть ли не чем-то вроде «Израиля», они приехали и создавали страну. Северный Таджикистан до 1929 года не был частью Таджикистана, и на той территории, которая изначально была Таджикистаном, не было каких-то особых городских центров, сравнимых с Бухарой или Самаркандом.

— Итак, ваш тезис состоит в том, что эта республика была создана как буферная территория рядом с Афганистаном с целью экспансии в Афганистан, которая по ряду причин потом не состоялась. И начинается движение таджиков со всего региона в республику… там они получают возможность создавать культуру на родном языке…

— Да. Ну, «родной язык» — это тоже тут сложное понятие, потому что в Бухаре и Самарканде таджикский язык был языком придворных и часто, как арабский язык, языком науки и литературы. «Узбекский» же был языком прогресса и также литературы и науки. Многие говорили и писали и на «узбекском», и на таджикском. Поэтому для многих образованных людей сложно точно определить родной язык. Бывало так, что в одной семье кто-то уезжал создавать Таджикистан и провозглашал себя таджиком, а брат, отец становились узбеками. Потому что было билингвальное образование и билингвальные семьи.

— Как менялись настроения населения на протяжении предвоенного периода?

— Я начинаю свою работу с исследования амнистий. Амнистии и в имперское время, и в советское время играли большую роль. Есть много писем басмачей, где они сами объясняют, почему их нужно амнистировать. Было официально объявлено, что если вы к определенной дате сдадите оружие, то получите деньги, сможете заниматься мирным трудом. Этот документ об амнистии получали и те, кто, возможно, и не был басмачом, но так могли что-то получить. И в определенный период появляются такие письма: я раньше был басмач, потом вы мне сказали сдаться, я сдался, потом меня привлекли на советскую службу, вот я работал, боролся с этим и с этим, а вы мне не платили год — и вот я без денег сижу; я уже так не могу, поэтому я извиняюсь, но я перехожу на ту сторону (т.е. в Афганистан), потому что там хотя бы есть деньги, я в вас разуверился. И так получается, что очень многие понятия — «лояльность», «советскость» или «просоветскость», если пытаться их раскрывать с помощью архивных материалов, — оказываются очень расплывчаты.

Люди по-настоящему ждали чего-то хорошего от советского режима, были готовы к этому, но во время коллективизации в основном разочаровались. Почему? Советские чиновники, даже те же самые сотрудники ОГПУ, писали в письмах и жалобах: я так не могу, куда не пойдешь — везде трупы, люди умирают. Голод в Таджикистане в 1933–34 годах был страшнейший, это тоже меня сильно удивило: когда у нас говорят о голоде в тот период, чаще всего подразумевают Украину и Казахстан, но и в Таджикистане был страшнейший голод. Плюс малярия. О том, что умерло огромное количество людей, обычно не говорится, но он был.

— Многие историки показывают, что основной причиной голода в Украине и в России было насильственное изъятие хлеба. А в Таджикистане?

— То же самое. Изъятие хлеба и скота, мяса — это называлось «мясозаготовки». Интересно, что в это время появился некий «Восточный союз» — кружок, где местные коммунисты пытались противостоять голоду и саботировали какие-то планы или писали, что заготовки проводить не могут, чтобы больше хлеба осталось в деревне. Позже их назвали троцкистами и националистами. И вот они говорят, и в протоколах допросов это записано: ехал в Москву, проезжал Казахстан, смотрю, там все умирают от голода, понял, что здесь люди тоже все умрут. Кто-то пытался застрелить руководителя, кто-то сам застрелился, но люди стояли перед настоящим выбором, что делать: отдавать все и знать, что мы умрем, или пытаться что-то сделать таким образом…

— Они вынуждены были заниматься пассивным сопротивлением.

— Да. При этом на ход событий в Средней Азии непосредственно влияли и события в Москве. Например, политический процесс в Москве влиял на то, какие чиновники будут присланы на ключевые должности в Среднюю Азию. Почему заниматься хлопковой программой послали Баумана? В Москве он выступал против Бухарина, говоря о коллективизации, он был сторонником жесткого подхода. Сталин использовал это. Кроме того, таким образом «запятнанным» людям давали второй шанс доказать, что они большевики, и поэтому они особенно яро действовали. Затем, этничность откровенно использовалась как инструмент контроля. Например, у нас был Гусейнов — азербайджанец, а его шефом стал армянин Шадунц, секретарь ЦК компартии. И у обоих на Кавказе были взыскания за национализм. Гусейнов создавал Гиланскую республику в Южном Азербайджане в 1920–1921 годах и по ходу деятельности позволял себе националистические высказывания вроде того, что «мы — турки» и т.д. И вот он, азербайджанец, едет к персам, а это тоже проблематично, и плюс его шеф — армянин. Можно сделать выводы. К сожалению, партийный архив для меня закрыт. Я просматриваю биографии, но материала мало, и вообще очень сложно собирать материал, но просматривается определенная логика создания этой большой системы. Когда во время чисток нужно было убрать некоторых московских людей, говорили: а, это твой человек в Таджикистане, потому что вы когда-то работали в Перми, и это означает, что у вас создана троцкистская организация. У вас были какие-то связи. И поэтому мы сможем использовать это против московского человека. Вы приедете на суд и выступите там (и вас мы тоже там уберем). Естественно, такие связи возникали — люди между собой общались, они были очень мобильными, и эта мобильность была важной системной практикой: человек не оставался долго на одном месте, всегда было передвижение. В этой импровизационной системе человек не должен был давать корни. Если мы посмотрим на Большой террор — кого «убрали», почему «убрали», то всегда должен был быть элемент сюрприза. То есть люди не знали, что будет завтра и кого куда припишут.

— Можно ли считать, что Советский Союз в отношении Таджикистана выполнил безусловно позитивную цивилизационную роль? Было создано государство, общество, оно было оформлено, развиты культурные и социальные институты, и в целом Советский Союз поступил как «хорошая империя».

— Тут все зависит от того, чего хочет человек, который оценивает советскую власть, и его или ее политических взглядов. Кто-то может сказать: ну да, в то время многие умирали насильственной смертью, но ведь в итоге-то все хорошо. Например, сейчас происходят дебаты между интеллектуалами и политиками Китая и Индии. Китайские интеллектуалы говорят: вот, смотрите, Китай — такая современная, развитая страна, потому что у нас была культурная революция, она нас очистила. В Индии говорят: ну да, но вы при этом убили столько людей, мы не хотим идти этим путем. Я в последнее время много занималась Ганди, полезно сравнивать его со Сталиным. Они полные противоположности, причем и тот и другой стремились к модернизации. Жестокий путь Сталина и путь Ганди, ненасильственный: он намного сложнее, опаснее, в каком-то плане, возможно, эффективность его непонятна.

— Ну, а на ваш взгляд исследователя? Вы можете оценить этот проект в целом?

— Я считаю, что как историку мне нельзя оценивать. Это очень опасное дело — идти в нормативное. Я надеюсь, что я смогу воздержаться от того, чтобы оценивать.

— Спасибо за разговор!

Беседовал Михаил Немцев