О любви к Родине

Родное и далекое: слово в защиту краеведения

Дебаты 13.04.2016 // 3 619
© Flickr / Elo Vazquez

Родина (и страна Россия как таковая) в том идеологическом конструкте, которым обычно описывается это чувство, не географическое понятие. В первую очередь, конечно, это идеологема, происходящая из старинной националистической историографии, такая же «изобретенная» при помощи отсылок к Горацию Коклесу [1] и просто Горацию «традиция», как frontières naturelles или Lebensraum. Метафора, описывающая соединение государства и символической системы, — «не территория, а исторически сложившаяся символическая система» [2]. Нарративы идентичности российского общества, как правило, строятся на исторической аргументации. Чтобы убедиться в этом, достаточно посетить любой книжный магазин, от провинциального сетевого сарая до «Фаланстера» и «Порядка слов». Книжек по истории отечества, неважно какого качества, вы найдете достаточно, книжек по географии отечества — скорее всего, ни одной.

И это не исключительно российское явление. Для культуры, породившей эту ситуацию, время (история, становление, прогресс) было важнее пространства (географии, распределения, взаимосвязанности). Авторами «пространственного поворота» в социальных и географических науках, происходившего во второй половине XX века, когда темные стороны националистической идеологии уже были очевидны (и поэтому «нормальные» историки ушли из этого бизнеса) [3], двигала потребность восстановить дискурсивный баланс между этими категориями. В этом смысле интересен опыт географов как специалистов, для которых пространство является главным предметом. История до сих пор ощущается как более престижная в интеллектуальном смысле область занятий, — писал Эдвард Соджа и признавался, что в Бронксе своего детства (род. 1940) он никогда не пытался мечтать о карьере географа: его бы не поняли [4].

Такое место географии в массовом воображении — следствие академического разделения труда, восходящего к XIX веку [5]. Понимая это, в новом, изменившемся мире теоретики «пространственного поворота», в том числе, например, автор термина geographical imagination Дэвид Харви, предлагали вернуть пространство в круг актуальных тем, сделав его близким человеку через непосредственный опыт, биографию и восприятие. Эта «социализация» пространства [6], обнаруживающая, что пространство и общество находятся в отношениях взаимного конструирования, требует постоянной работы. Возможно, эту работу некому делать в огромной сверхцентрализованной урбанизированной стране, не отличающейся развитыми транспортными сетями, независимыми медиа и теплым общественно-политическим климатом. На вопрос о том, как выглядит родина физически, современные городские подростки начинают рассказывать о березках, а после уточняющих вопросов умолкают, потому что даже в момент, когда нужно заменить общий стереотип стереотипом регионального или местного уровня, не говоря уж про описание собственного опыта, их языка становится недостаточно.

Опыт пространства есть у каждого, он обилен и разнообразен, но запечатан, как пещера Али-Бабы. Человеку, например, трудно принять даже ту мысль, что известный ему, как и большинству других россиян, в ощущениях и опыте ландшафт родины — в первую очередь ландшафт города (74% населения; для 67% населения — ландшафт крупного города, для 40% — ландшафт миллионного города), а не деревня с березками и тем более не камчатские вулканы с медведями [7]. Адекватное представление о собственном бытии в полосе расселения, которая на большей части территории страны представляет собой узкий архипелаг затерянных огней, вытянутый вдоль Транссиба, — вещь насущная и для общества, и для государства. Именно в этом архипелаге формируются представления о будущем российского пространства. Неразвитое географическое воображение — следствие прошлого страны и причина ее будущего.

Пространство России — не метафизическая константа, а социально конструируемый феномен. Исполненный ужаса пессимизм по отношению к исполинским пространствам страны — почтенная интеллектуальная традиция, описывающая трагедию образованного человека, вынутого из Москвы или Петербурга и вынужденного скакать пять тысяч верст от мысли до мысли. Бережно лелея эти образы Вяземского и Чехова, советский и постсоветский человек поступал и поступает радикально наоборот, активно производя пространства, отражающие совсем другую картину мира. Интересна, например, эволюция массовых пространственных практик. Позднесоветские феномены, такие как турпоходы и дача, звали человека назад к природе, выражая кризис идентичности населения, переживающего стремительную урбанизацию [8]. Нынешние модные увлечения, как известно, поменяли вектор: сейчас популярны широко понимаемый урбанизм, включающий в себя отнюдь не только проблемы городского планирования, но и, скажем, психогеографические прогулки, позволяющие преодолеть механическое восприятие ландшафта, прежде всего городского. Риторика полных энтузиазма городских активистов, действующих, как правило, параллельно деятельности городских администраций, напоминает риторику «теории малых дел». Но что такое «малые дела», если речь идет о географическом воображении? История популярной географической литературы полна примеров того, как единственный текст, оказавшись в нужное время и в нужном месте, надолго определял репутацию той или иной территории.

География располагает обширным репертуаром страноведческих методов, которые в нашей стране за пределами науки практически неизвестны. Самый древний корень географии — хорография. Способность создавать информативные, насыщенные и точные, но при этом живописные и легкие для восприятия описания стран и регионов всегда была и остается сущностным признаком настоящего географа.

Накануне превращения географии в (пост)позитивистскую науку современного типа она была заставлена многотомными сочинениями, описывающими весь мир, отдельные империи и национальные государства. Масштаб этих трудов и профессионализм, с которым осуществлялись подобные проекты, поражают воображение. Смотрите, например, воспоминания В.П. Семенова-Тян-Шанского о работе над «Полным географическим описанием Отечества», осуществлявшейся под руководством его отца [9].

Однако Семеновы-Тян-Шанские были для отечественной географии и великолепным началом, и лебединой песней. В тот период, когда в Европе и Америке вырастала современная Human Geography (география человека, общественная география), создатели которой размышляли о множестве очень тонких материй, от проблемы стиля географических описаний до самой природы топофилии — эмоциональной привязанности к месту [10], в СССР эта часть географии была редуцирована до географии трудовых ресурсов.

После воссоединения отечественной науки с мировой, открытия интернациональной географии человека стали доступны для специалистов, но широкой публике почти неизвестны. Для широкой публики география по-прежнему лишена «человеческого» измерения, предельно дегуманизирована. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в массовом восприятии это прежде всего физическая география школьного образца. При этом популярные пространственные практики в России сейчас несомненно развиваются по моделям, которые давно и постоянно изучаются представителями Human Geography.

В условиях недоверия к «официальным» нарративам пространство должно осваиваться (и осваивается) через непосредственный опыт. Практики «репрезентации пространства» [11], которые порождают и которыми порождаются современные урбанисты и психогеографы, в отличие от практик, принятых в эпоху Нового времени, совсем не литературны. Они телесны («заброшки» и их исследователи, убегающие от охраны; «беспечные прогулки» по непредсказуемым маршрутам); визуальны («страноведческие» фотоблоги); тяготеют к перформансу и хэппенингу (длинный ряд, открываемый рафинированными «Коллективными действиями» и завершаемый неуклюжим подростковым флешмобом в районной библиотеке). В самом массовом своем виде они превращаются в периодические пространственные ритуалы, принимающие форму «демонстративной» социальной критики («Монстрация» — приспособленный к российским реалиям вариант движения «Право на город») или поэтического высказывания («ландшафтные» литературные фестивали, перформативная часть которых важна, пожалуй, более, чем содержание декламируемых текстов). За всем этим чувствуется недоверие к «традиционным» дискурсам, в первую очередь телевизионному, стремление «очистить» восприятие пространства, сделать его частью собственного, непосредственного, опыта.

Часть современной российской литературы определенно растет из этого же корня, документируя открытия, сделанные в ходе таких «бессловесных» практик. Очень важны в этом смысле некоторые тексты и методы Мирослава Немирова, который подменил «пустой» пространственный нарратив энциклопедического формата, свойственный для позднесоветского/постсоветского популярного географического знания, тотальным и страстным описанием городского экзистенциального опыта [12], Дмитрия Данилова, который описывает индивидуальные эксперименты по освоению и проживанию пространства [13], другие практики, вроде тушинских «ледовых походов» московских поэтов или «воскресных путешествий» тюменцев, участником которых был автор [14], и так далее, список можно продолжить. Все эти процессы, безусловно, не всенародны, их участники представляют собой по отношению к общему числу населения не более чем статистическую погрешность. Тем не менее, именно в этом пространстве, кажется, формируются новые способы говорить о родной стране как о пространстве эмоциональной и деятельной привязанности к городам и весям, о пространстве, где складывается новый язык, для которого не имеют никакого значения отношения агрессии и обороны, язык совместной счастливой жизни, труда, созерцания и любви.


Примечания

1. В таком месте нельзя избежать одной скользящей цитаты, соединяющей иконическую картину России и этого популярного патриотического персонажа. Афанасий Фет, лежа с братом Льва Толстого в русском лесу, шутил на эту тему: «Помню, в один из моих позднейших приездов в Никольское он зазвал меня в лес послушать гончих. Хотя я никогда не мог понять, каким образом можно с удовольствием слушать собачий лай, но в обществе Ник. Ник. готов был слушать что угодно, даже скрип адских ворот. В лесу мы улеглись навзничь около мшистых корней истяжной осины, и в скором времени положение собственного тела опрокидывало всю предстоящую картину так, что высокие деревья казались чуть ли не собственной нашей бородою, опускающеюся в лазурную глубь небесного океана.
— Вот, — сказал я Толстому, — теперь таких рослых людей, какие были в старину, уже нет.
— Что вы хотите сказать? — спросил Толстой.
— Сущую правду, — отвечал я. — Возможен ли в наше время Гораций как лес (Коклес)?
Ник. Ник. рассмеялся.» Цит. по: Фет А. Воспоминания. М., 1983. C. 354.
2. Сандомирская И. Книга о родине. Опыт анализа дискурсивных практик. Wien, 2001. С. 156.
3. Начало «пространственного поворота», по-видимому, датируют слова, которые написал один научный руководитель в письме своему аспиранту: «“Филипп II и Средиземное море” — прекрасная тема. Но почему не “Средиземное море и Филипп II”? Ибо роли этих двух главных действующих лиц — Филиппа и Внутреннего моря — не равны». Руководителем был Люсьен Февр, аспирантом — Фернан Бродель. Cм.: Февр Л. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II // Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 177.
4. Soja E.W. Taking space personally // The Spatial Turn: Interdisciplinary Perspectives / Ed. by B. Warf, S. Arias. L.; N.Y.: Routledge, 2009. P. 12–14.
5. Harvey D. Between Space and Time: Reflections on the Geographical Imagination // Annals of the Association of American Geographers. Vol. 80. No. 3. P. 430–433.
6. Gregory D. Geographical Imaginations. Malden, MA, 1994. P. 4.
7. Об интересных фактах, которые из этого следуют, писал в свое время Владимир Каганский, исследуя образы России на банкнотах. См.: Каганский В. Российское пространство в российских деньгах // Русский журнал. 17.11.2004. http://old.russ.ru/culture/20041117.html
8. Один из нарративов идентичности этого позднесоветского поколения сборник рассказов Юрия Коваля «Чистый Дор» (1970) соединяет уже знакомый нам лесной «горизонтальный» мотив с другими важными темами, в первую очередь с темой войны. Герой, отдыхающий под соснами, переживает нечто вроде античной инкубации и слышит пение инструментов, зарытых на этом месте военными музыкантами, уходившими в последний бой. См.: «…божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх. Сосны уходили в небо. Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди… Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает. Мне снилось, что сосны — это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною».
9. Семенов-Тян-Шанский В.П. То, что прошло. Т. 2: Зрелые годы, старость (XX век). М., 2009. С. 12.
10. Darby H.C. The Problem of Geographical Description // Transactions and Papers (Institute of British Geographers). 1962. №. 30. P. 1–14; Prince H.C. The Geographical Imagination // Landscape. 1962. Vol. 11. P. 22–25; Tuan Y.F. Topophilia: a Study of Environmental Perception, Attitudes, and Values. Prentice-Hall, 1974; Tuan Y.F. Space and Place: The Perspective of Experience. Minneapolis, 1977.
11. Язык, на котором cегодня принято писать о пространстве, пропитан Лефевром. Теперь эту книгу перевели на русский: Лефевр А. Производство пространства. М., 2015.
12. Немиров М. «О Тюмени и ее тюменщиках» (версия 1998 года; http://imperium.lenin.ru/LENIN/27/nemirov/).
13. Cм., например, «146 часов» — отчет о путешествии из Москвы во Владивосток на скором поезде или «Описание города» — последовательное описание неизвестного населенного пункта, осуществляемое посредством периодических экспедиций. В тексте 2010 года даниловский вариант «горизонтального текста русской литературы» («Горизонтальное положение») принимает уже радикально урбанистический, дистанцированный от «природы» характер: «…накануне, 26 июня, было принято решение отказаться от поездки на остров Мочальный близ Нижнего Новгорода на поэтический фестиваль, потому что вот только-только практически прошло защемление нерва, не совсем еще, но почти, только стало возможно практически нормально ходить и почти не прихрамывать, и если провести целый день на природе, на волжских ветрах, если сидеть и лежать на еще холодной в это время земле, то, пожалуй, защемление нерва вернется, там что-нибудь опять застудится и защемится, и придется опять хромать и с трудом доползать от рабочего места до туалета, нет, лучше не ездить на остров Мочальный, хотя, конечно, жаль, очень жаль». См.: Данилов Д. Горизонтальное положение. М., 2010 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/9/dd2.html); Он же. Описание города. М., 2012. (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/6/dd1.html); Он же. 146 часов. Путевой отчет // Дружба народов. 2012. № 1. (http://magazines.russ.ru/druzhba/2012/1/dd8.html)
14. «Топографические» стихи Владимира Богомякова, составленные по итогам этих путешествий: Богомяков В. Дорога на Ирбит. М., 2015.

Комментарии

Самое читаемое за месяц